Читать книгу: «Разность заразы. Повесть-памфлет», страница 3

Глава IV
Доступ к телу

Мининодел, владея сенсационной, выгодной для державы, информацией и стремясь первым донести её до главных ушей, чтобы заработать себе плюс в президентской симпатии, спешил в Кремль, прямо как гонец в Древней Греции с хорошей новостью. Не бегом, конечно, а в лимузине, едва сдерживаясь, чтобы не подталкивать водителя в спину. «Крякалка» – крякала, проблесковый маячок – маячил, но всё равно скорость казалась недостаточной.

Подлетев к крыльцу парадного подъезда (президент же из Питера, где все подъезды – парадные), водитель лихо, с визгом осадил машину. Министр с трудом сдержался, чтобы самостоятельно не открыть дверь, но дождался-таки лакейского, протокольно-служебного ухаживания и плавно вышел из лимузина, начал подниматься по ступеням. Водитель, многоопытный, бывалый, отметил про себя, что тот неспроста его гнал – явно торопился и нервничал. Даже поднимается теперь хоть и величественно, но как-то впритруску. Что-то произошло…

Войдя в приёмную, министр понял, что он не чемпион в этой гонке. Не опоздал, но и не выиграл – там сидел уже директор внешней разведки, ответивший на разочарованное приветствие раздражённым кивком.

Оба аппаратчика – и дипломат, и шпион – поняли, что они здесь по одному и тому же поводу. Однако разведчик первенствовал в очереди и сразу сменил гримасу на искреннюю улыбку снисходительного удовлетворения: куда вы, мол, торопитесь со своей вторичностью.

Но и многоликий в одном воплощении секретарь… он же референт, он же делопроизводитель, он же копирайтер, он же переводчик, телохранитель, он же врач широкого профиля, массажист, повар и бармен, парикмахер и визажист, он же чистильщик обуви, костюма и пальто, он же гладильщик платков и шнурков, он же шут, рассказчик сплетен и анекдотов и протчая, протчая, протчая… потому и сидел в этой приёмной, что был ещё и прорицателем-экстрасенсом. И он тоже, глянув на лица визитёров, понял, что дело у них одно. Объявил:

– Вы по одному поводу – вместе зайдёте.

И увидев расстройство теперь шпиона и торжество инодела, добавил, смягчая возросшую за секунду на госслужбе неприязнь и оказавшись, таким образом, ещё и миротворцем:

– У президента назначена встреча на выезде. Переговоры «газ-нефть»… Чересчур опаздывать нельзя, а то цена вдруг упадёт… Сами понимаете…

Отношения разведки и дипкорпуса выровнялись. Оба одновременно уселись ждать. Оба одновременно по приглашению вошли. И зайдя заговорили тоже одновременно.

Какофонию президент терпел недолго. Провёл руками две разнонаправленные горизонтальные линии в воздухе – замолчите, мол. Затем мягко качнул ладонями вниз – садитесь, мол.

Те сели. Нервно ждали следующих жестов или даже слов…

Президента боялись – его непредсказуемости, прежде всего, сродни женской. Прогнозов и предположений о его действиях в той или иной связи всегда выдвигалось масса, но редко кто угадывал. Чаще – никто. Некоторые чересчур отвязанные букмекерские конторы даже объявляли втихаря о приёме ставок на возможные ходы президента. Но то ли потому что мало находилось охотников делать ставки, то ли потому что тайная полиция этот азарт не приветствовала, а дело не пошло. Впрочем, некоторые аналитики – как раз те, кто иногда что-то угадывал или парадоксально предсказывал – утверждали, что антиигорный закон потому и был принят, чтобы людей от эдакого развлечения отвадить.

Президент своей непредсказуемостью козырял… Хотя те же аналитики говорили, что козырял не он сам по себе, а его пропагандисты и агитаторы тут шум и пыль поднимали, придавая его образу сакральности.

Но и президент, втиснутый в рамки любимого народом – боготворимого даже им! – образа уже сам не мог особо вольничать в поступках. Даже когда надо было сделать что-то уж совсем очевидное (и ему хотелось так сделать!), он вынужден был поступать не так. Куда денешься? Поди откажись от привычного стиля – и ногами вперёд ведь из Кремля вынесут! Придушат, а потом сожгут, зарядят твоим прахом Царь-пушку и выстрелят тобою навстречу ветру. Нет уж, ребята! Пусть всё остаётся, как повелось… Никто не должен знать, что там у него, президента, в голове происходит… Даже он сам! А то чревато ведь!..

Президент несколько раз, туда-сюда, перевёл взгляд с одного на другого, решил довериться случаю, чтоб не провоцировать излишнего деструктивного соперничества между группировками в правительстве, назначил «орла и решку», стрельнул у них монету (не пристало президенту с мелочью ходить!), щелчком подкидывая закрутил её, поймал одной рукой и положил не глядя на другую. Медленно отвёл руку сверху, шипя по-змеиному «а-а-а-а», и кивнул иноделу. Тот расцвёл: есть, всё-таки, в жизни справедливость!

Он даже глаза прикрыл, чтобы не пропустить секундного удовольствия и прочувствовать его до самого пика, и, спрятавшись в себя, пошевелил головой, вытягивая шею из галстучного узла. Успел по натренированной привычке ощутить и, самое главное, понять, что максимум удовольствия получен не от собственного везения, а как раз от невезения соперника, отогнал в следующий миг благодушие и принял, как ему казалось, протокольный, холодно-невозмутимый настрой с соответствующим выражением лица. Открыл глаза.

– Ты чего лыбишься?..

Президент своим вопросом-замечанием его прямо-таки изумил и не то что остудил эмоции – он их заморозил: аж недипломатические мурашки по дипломатической спине пробежали. Это был безусловный конфуз – инодел впервые в своей практике не сумел совладать со своими переживаниями и выставился напоказ таким, каков есть на самом деле.

– …Докладывай, докладывай! – приободрил президент искусственно дружелюбной интонацией, оставив, тем не менее, вид совершенно небывалого до сих пор нетерпения: «Чего тянешь-то?!»

Министр невольно глянул на сидящего напротив директора разведки. Тот тоже был какой-то… неуловимо не такой… Новый!

– Встреча в пустыне Невада не состоялась!

Проговорив эту информацию, инодел включил свою силу воли на максимум, дабы ни один мускул на лице не выдал его настроения. И всё же услышал обескураживающее:

– А довольный-то какой! – то ли не пытаясь скрыть одобрения, то ли подтрунивая так над иноделом, а то ли – свят! свят! свят! – и не умея быть неискренним (даже такая шальная мысль успела посетить на мгновение непокорную самой себе министерскую голову!), оценил новость президент и продолжил: – Почему не состоялась?

– Так… Ха… Не прилетел никто! – это по-простому встрял-таки разведчик, будучи не в силах уже (к своему большому удивлению!) сдерживаться. Распирала его новость так, что, казалось, голова может лопнуть. Распирало его, как ребёнка… Вот и выперло!

– А-га, – раздельно агакнул президент в унисон настрою подчинённых и откинулся на спинку трона. – Вот значит как! А-га! А-гха-гха-ха-ха-ха…

Подчинённые тоже захохотали, отмечая при этом для себя, что они ржут не потому что так надо – президент ржёт! – а потому что им обоим действительно радостно. Им было хорошо в эту секунду… Вдвойне хорошо! То есть ещё и оттого, что не надо – в любом случае не получилось бы! – лицедействовать и играть несуществующую эмоцию или, как положено по работе и рангу, играть отсутствие таковой.

Смех стих так же, как и начался, – искренне.

– Вы чего ржёте-то? – спросил вмиг посерьёзневший президент. – Я это и без вас знаю… Репортаж смотрел. – И, скривив в брезгливости рот, добавил раздельно: – Ре-трансляцию так-таки! Сиэнэновскую… – Затем продолжил в прежней тональности: – Я спрашиваю, почему?! Почему никто не прилетел? Жду вашего эксклюзива… Дипломатического, – поворот головы. – И разведывательного, – поворот головы в другую сторону.

И дипломат, и шпион откровенно замялись. Разведчик сориентировался в себе и нашёлся первым: он движениями век и ладоней показал министру всецелое смиренное согласие, мол, жребий так жребий – ты и начинай, и с ехидной улыбкой уставился на инодела в показном ожидании.

Тот из-под бровей кинул взгляд в президента – там тоже было ожидание. Снова потрогал галстук – повытягивал шею… И в момент максимального её выверта, когда лица коллег ушли куда-то вниз и в сторону от обзора, инодел увидел в верхнем углу президентского кабинета как будто пятно… Как будто плесень… Вспомнил об эксклюзиве:

– В здании ООН плесень завелась…

Молчаливая, беззвучная пауза. Впрочем, не совсем беззвучная – шпион от досады (он сам на этот эксклюзив от себя надеялся) так нетерпеливо сопел, что в конце концов выговорил:

– А причём здесь это?!

Президент кивнул тоже в недоумении, только беззлобном:

– Да… Причём?

– А вот причём! – мининодел вскинул руку вверх, указывая.

Две головы мгновенно повернулись по направлению руки, после чего одна голова, а вместе с ней туловище, две руки, две ноги и всё остальное ей приданное, соскочили со своего трона и с паническим вскриком отпрыгнули в сторону.

– Это теракт!!! Это биологический теракт!

Президент, вмиг ставший презиком в глазах замерших подчинённых, тяжело дышал и таращил от страха глаза – таким его никогда ещё не видели опешившие теперь разведчик и министр.

– Начальника охраны ко мне! – истерично скомандовал президент. – И врачей!

– Может, санитаров?

Инодел даже сам не понял, как у него вырвалась эта двусмысленность, но что уж делать-то, тем более, что презик неожиданно согласился:

– Да! Санитаров… В смысле, санитарную службу…

Он суетливо, приставными шажками отступал от опасной близости с непонятным пятном на потолке.

– Это заговор!.. Это заговор!.. – продолжал бубнить, будучи явно не в себе, презик после объявления тревоги и взвывшей на весь Кремль сирены.

Испуг был такой резкой силы, что скрыть его было невозможно, как ни пытайся… А он и не пытался – он, похоже, о таком и не думал теперь! Президент, судя по нему, был близок к обмороку. Шок напрочь отбил всё его понимание необходимости выглядеть комильфо, принятым большинством населения на подконтрольной территории, которое и слова-то такого иностранного – «комильфо» (вообще-то это два слова по-французски, даже три!) – не знает. Большинство привыкло и хотело видеть его «крутым», когда эта абстрактная «крутизна» граничит с конкретной дикостью… даже с лёгким захлёстом на дикость, когда всем становится очевидно, что дикость должна и может быть и «покруче».

Лидера нации трясло в углу так, что у него не только голова вжималась в плечи, но и ноги подгибались, и это заставляло его держаться за стену, чтобы совсем уж не упасть.

Не то что специально смотреть, а и просто случайно видеть (куда деваться? – не с закрытыми же глазами под стол прятаться! – хотя и хотелось…) новое воплощение «опоры и надёжи» государства было противно обоим – и министру, и разведчику. Причём первый, приученный к сдержанности не только высказываний, но и мыслей как первопричины высказываний, думал в этот раз на родном языке, совершенно забыв о границах приличий: «Тво-ю ма-ать!..»

Разведчик же, чья служба – суть антипод всяческих приличий (что и отражалось в повседневных общениях по долгу службы), напротив, именно «высоким штилем» мысленно выражал всю полноту впечатлений от увиденного: «Господи! До каких же низин способен пасть человек в своём животном страхе…»

При этом не только дипломат и шпион, а вообще все придворные знали (хотя и по слухам, но недалеко рождённым – почти необтёсанным и без наростов), что у шефа охрана – одна из самых мощных на планете Земля… Некоторые даже настаивали – кто горделиво, кто наоборот – что и самая мощная!

И вот теперь оба невольных носителя эксклюзива с синхронной брезгливостью одной природы, рождаемой даже не самим новым образом шефа (истинным, как неожиданно стало думаться само собой!), а только лишь представлением его, появившимся в сознании как продолжение уже только что увиденного и услышанного, презрительно решили, что тут и охранять-то нечего…

Аномально низкорослый – карлик почти, теперь ещё и страхом придавленный – кроме комплекса Наполеона, страдающий ещё кучей всяких психопатических недугов как следствий того, что в детстве сверстники-пацаны во дворе били, а в молодости девчонки не любили. Отыгрывающий теперь – на седьмом десятке лет! – своё детство и юность параноик, смотрелся обычно нелепо в своих «юношеских» потугах. Но только что эта нелепость стала страшной. Хотелось бы, чтобы смешной… Однако – страшной! И противной…

Плешивая голова, вытянутое острым психозом итак заострённое к кончику носа лицо, панически открытый рот с капающей с нижней губы слюной-пеной… Тьфу! В какой-то момент, при наиболее сильной спазматической встряске презика, показалось даже, что у того штаны промокли в области паха…

Впрочем, наверное всё-таки, показалось! Очень хотелось, чтобы именно показалось, так как принять это за очевидный факт было очень страшно – отказывался разум, изнасилованный уже привычным медийным образом, любое не то что принижение, а уже просто и отклонение от которого вызывало бессознательный внутренний протест.

И они – главшпион и инодел – машинально старались не видеть паховой области тела президента, который уже, слава богу, совсем почти согнулся и сжался, словно бы инстинктивно пряча от опасности самое дорогое, что у него есть.

Где там эта его охрана ходит?! Трудно даже представить, как он ей-то надоел…

Главшпион, увидев только секундный намёк на осмысленность в глазах презика, молча рукой показал на инодела и себя и следом с вопросительным выражением мотнул головой в сторону двери – мол, пойдём мы…

По виду тот ничего и никак не ответил, но когда шпион встал и ещё раз мотнул головой – теперь иноделу, то возражать не стал. А может, был не способен…

Вышли от президента дипломат и разведчик вместе. Молча! Остановились на крыльце, как только закрылась входная дверь, и стал не виден постовой. Молчали, не зная, что сказать, но интуитивно понимая, что так просто им двоим новую информацию с собой не унести… То есть унести-то можно! Но как потом с этим жить? И главное даже не как, а сколько?! По времени… Сколько лет-месяцев-недель-дней… Или вообще – часов (вероятность наступления гибельной развязки возрастала по мере перечисления) они проживут с тем «эксклюзивом», которым только что невольно овладели.

И не в инопланетянах теперь дело. Они уже не эксклюзив… Были недавно, но стали только поводом, причиной куда более мощного – воистину сенсационного! – эксклюзива о президенте Великой Державы. Сознание обоих отказывалось в него верить, ибо не знало, как с этим быть.

И потому заговорило-засоветовало подсознание, выдавая самый простой защитный рецепт от стресса – забытье. Как будто ничего не произошло…

Впрочем, если «как будто», то это не забытье! Забытье – это просто «ничего не произошло» безо всякого «как будто», когда чисто в памяти и в мыслях. Э-эх, хорошо бы уметь очищать память от ненужного – страшного!.. И мысли бы уметь очищать… Точно! Если бы уметь очищать мысли, то можно было бы очищать только чужие – всякие ненужные, чтобы свои мысли – любые! – спокойно оставлять и не бояться потом.

А сейчас с «как будто» получается попытка игнорирования произошедшего… Да… Всё верно… Только ни хрена оно не получается!

Попробуйте президента проигнорировать! Он же… (нецензурное слово – даже подумать его страшно – как раз к мыслям о мыслях!) везде лезет… Точнее на себя абсолютно всё замкнул! Без его приказа ни ракеты не летят, ни дети не родятся, ни свет не горит, ни вода не течёт… Он – везде! Отец родной… Синоним Родины!

Вот вам и «не было ничего»… «Как будто»!..

Было! Ещё как… А вот теперь что будет?! С ними обоими… Подумать не получается – защитная реакция – даже в сон клонит.

Лимузины уже стояли у входа с приветливо распахнутыми задними дверями и дежурившими рядом навытяжку вышколенными водителями.

Не до них! Пусть ждут… Надо мысли упорядочить – прекратить их пляску…

Впрочем, это легче сделать в машине… В машинах – в двух… То есть порознь. Но расставаться так просто было страшно обоим, ибо каждый боялся каждого – его мыслей (опять же!) и, не дай бог, как следствие, могущих навредить поступков.

И то верно! А ну как начнёт собрат по несчастью обладания эксклюзивом горячку пороть… Он ведь не только себя – он и меня погубит! Или наоборот – молчать будет, а я где-то как-то что-то… Неосторожно, в общем… По обстоятельствам… Так этот потом ещё и подтолкнёт! В пропасть-то… Мол, вот оно истинное лицо его… В смысле, моё… Мол, видите, какой он… В смысле, я…

Но и раскрываться друг другу в этих своих одинаковых соображениях инодел и шпион никак не могли решиться, хотя и понимали, что придётся. Так и топтались на ступеньках, пытаясь не встретиться глазами.

Разведчик, наконец, по переполнявшему его психологическому преимуществу первенства в этой жизни, решился и стал демонстративно («Должен же понять!») разглядывать министра иностранных дел.

И неожиданно для себя разведчик понял, что хоть и работают они по одной линии уже несколько лет, что называется, бок о бок… даже – локоть к локтю – так точнее, строже, словно в строю… но толком инодела он никогда не видел – служебной необходимости не было. Фигурировал он только в оперативках под безликим кодовым именем «Стряпчий».

И вот теперь совсем другой повод… Другой, так сказать, контекст…

Безукоризненность внешности министра была вполне органичной – никакой нарочитости. Он с этим вырос – это в крови. Но! Даже несмотря на то, что родился и поднимался он там, за границей, где и состряпал себе карьеру – министерскую должность, несмотря на врождённый лоск, переезд на ПМЖ на родину даром не прошёл – выражение лица у него стало совсем уже здешнее. Не то чтобы очень лживое, а оно у всех дипломатов такое – лживость у них не детская, не краснеющая, а гордая и спокойная в своём профессионализме. Не в этом дело… Дело в выражении глаз при неисполнении служебных обязанностей – когда он предоставлен самому себе. Хочется соврать по привычке, а не выходит – сам же ведь правду и знает. Отсюда и растерянность от такой двойственности.

«Что, инодел, топчешься? Сам себя обмануть пытаешься? Инодел, инодел… Действительно инодел! Только не всегда это «ино»получается… Это потому что служба у тебя не конкретная… То ли дело у нас в конторе! Вот я…»

«…Вот ты, – думал про коллегу инодел, так и не поднимая глаз на него, но почувствовав уже, что тот на что-то решился. – Стоишь весь такой… Такой… Спецслужба, одним словом! Основная, вроде как… И все мои легальные сотрудники – и твои тоже, только не легальные. Секретные! Они и сами засекречены и секреты знают… А ты и их всех знаешь и всё то общее, что из каждого в отдельности их знания складывается… Владеешь информацией – владеешь миром! И получается, что я тоже у тебя на службе… Но ведь и ты у меня! А всё высокомерие твоё – полицейского свойства, то есть – псовой породы… Пёс ты! Дворняга! И вид у тебя сторожевой… И лицо… В смысле, морда – во всегдашнем ожидании команды «фас!».

Рассуждая таким образом, инодел и главшпион словно в явь из сна – из наваждения какого-то! – возвращались. Им становилось… не то чтобы хорошо, а как-то привычно. И потому спокойно.

Поломавшись – недолго, исключительно по дипломатическому этикету – министр шпионский пас принял – вопросительно посмотрел в ответ и кивнул головой.

– Поговорить надо…

– Надо, – согласился инодел.

– Едем каждый в своей машине на свою службу. Через час без машин и секретарей встречаемся по такому-то адресу…

– Хорошо вам говорить! Вы – засекречены… А меня каждая собака знает – ежедневно в телевизоре!..

– Не беспокойтесь. Там свидетелей не будет. Это явочная квартира.

Демонстративно, чтобы видели из окон, подали друг другу руки, расселись по лимузинам – каждый в свой, и разъехались… Чтобы встретиться… Тайно!.

Глава V
Чистота – залог здоровья… Душевного!

– Ты бы хоть прибрался у себя тут, Адамыч, в конуре своей! – Петровна, раньше всех пришедшая на работу уборщица, чтоб освежить кабинеты до того, как конторские мешать начнут, проговорила это с привычным раздражением вместо утреннего «здрасьте», следом за прищуренными глазами сморщив в приступе брезгливости нос, застигнутый врасплох освобождённой из-под старого одеяла вонью несвежих носков.

Сторож Адамыч в ответ не злился – всё равно вставать уже надо было – а молча сидел и, пряча удовлетворённую от чужого ворчания улыбку, болтал ногами под топчаном – ботинки нашаривал. Достал. Обул – унял вонь. Затеял новую – воткнул в рот сигарету «Прима». Зажёг её спичкой, навоняв теперь сначала серой, а следом – табачиной.

Петровна, совершенно искренне сокрушаясь и изображая переживание всем своим большим округлым лицом, забыла про первый упрёк и прогудела-проворчала новый:

– О-о-о… Не успел глаза открыть – уже! Ты бы хоть умылся сходил… Есть же вода-то в кране! Только что набирала… Да проветрил бы пока… Конуру-то свою…

Сторож, которому новый упрёк добавил хорошего настроения, поднял теперь довольное лицо на подружку. Та раззадорилась:

– Чё лыбисси-то? О-о-о… Тянет свою соску! На голодный желудок… Совсем о здоровье не думает! Чаю бы хоть попил… Есть чай-то? Заварить? Давай заварю…

Адамыч теперь совсем проснулся и рассмеялся уже совершенно открыто и искренне. Хотя и смехом этот сип-хрип можно было назвать не сразу, а только после того, как в выходивших из него шипящих и булькающих звуках раздались-таки несколько уверенных прерывистых хохотков, раздосадовавших Петровну вконец:

– О-о-ом-м… Смеётся он… Жизнь, что ли, весёлая? Ща начальство придёт – испортит…

Адамыч унялся не сразу, но и дразнил Петровну недолго. Отсмеявшись спросил, будто бы с поздней реакцией отозвался на первое в этой встрече замечание:

– А чего тут прибирать-то? Тут чисто… Я подмёл с вечера.

– У-гу, подмёл, – Петровна тон упрёков не меняла. – Вон пылища-то в углу…

Адамыч хорошего настроя не терял – видно, никакие болячки ещё не начали беспокоить. Ответил с усмешкой, выпустив в словах клочками вонючий дым изо рта:

– Вот и прибралась бы! Ты же уборщица… Или как это здесь… Техничка. Ха-ха. А я-то сто-рож – мне по должности не положено.

– Ой-й! Молчал бы, старый… По до-олжности… Не поло-ожено… Должность у него…

Петровна беззлобно ворчала и по врождённой в женщин хозяйской привычке переставляла на столе посуду, не дававшую ей покоя своей… не то чтобы нечистотой, а, скорее, замызганностью от вросшей давно уже в чайник и чашку заварки – Адамыч не имел привычки брать с собой на смену первые-вторые блюда, а пробивался на дежурствах бутербродами с чаем. Кофе он не любил. Не имел привычки. А на всякий случай кексов и печенья у него всегда были одноразовые пластиковые тарелки.

– Куда их? – стоя с ними, сложенными в стопку еще на пластиковом заводе, подняла она голову на полки над столом. – Господи, Адамыч! Да ты тут совсем грязью зарос… Гляди вон…

Она кивнула головой устремившему взгляд Адамычу на угол справа вверху от окна.

– Плесень уже завелась! Прибирается он… Ох, мужики… Толку от вас в доме!..

Совсем уж свинтусом Адамыч не был – так только, в понимании женщин, да и то надуманном – они этим свою прерогативу чистоплотности охраняли, а потому увидев совершенно искренне изумился:

– Во! Откуда это? На прошлой смене не было… И сменщик ничего не сказал…

– Сме-енщик… Ничего не сказа-ал… Такой же, как и ты… Непутёвый!

– Ладно бухтеть тебе! – Адамыч показал мужскую строгость – острастку почти, хотя тоже беззлобную. – Дай лучше ключ от своей кондейки…

– Зачем это?

– Стремянку взять…

– На стол бы встал! Стремя-анку ему…

– Куда, на стол ногами! – осерчал Адамыч, впрочем, совсем не напугав Петровну. – Мы едим за столом! А ты – ногами… У меня носки грязные… И тряпку мне найди!

– Тря-апку ему найди… Мужики! Привыкли командовать… На! И тряпку там возьми… Только фланелевую не бери! Она новая ещё… Похуже что-нибудь выбери…

– Ага, буду я там в твоих тряпках рыться…

Это он проворчал (они оба уже ворчали, озабоченные вновь возникшим делом), когда выходил из своей «конуры» в коридор.

Минут пять Петровна удивлённо вполголоса посокрушалась, глядя на растущее пятно плесени, списывая его появление на общую мужскую неаккуратность. Душой она порывалась что-то сделать, но разум, воспитанный на народной деликатности, обязывал дождаться хозяина и не самоуправничать.

«А то подумает ещё чего-нибудь…» – вторила воспитанию бессмысленная, как оказалось в подходящей к итогу одинокой жизни, женская гордость.

С пыхтением и бряканьем лестницей – из двух он, конечно же, взял самую большую и тяжёлую – в дверь «конуры» втискивался Адамыч.

– Да подожди ты, леший! Я выйду… Тесно тут у тебя…

Адамыч дал задний ход.

– Давай, не задерживай.

– Тряпку-то взял? Намочи сначала… Потом уж лезь…

– Иди уже! Без тебя знаю.

Петровне и впрямь надо было идти – приближалось начало рабочего дня и требовалось освежить с утра все помещения сотрудников.

Место, где они работали, называлось ВЦИСПОМ – Всероссийский центр исследования и создания общественного мнения.

Из приведённой расшифровки выпала буква «П»…

Нет, она не пропала! Хотя и могла бы нахально называть общественное мнение пропащим – на это всегда у любого, скажем так, скептика найдётся сто причин… Так же, как и саркастически называть его «правдивым» – обязательно в кавычках! Но тут не до юмора – тут серьёзное государственное учреждение, решающее важную задачу, поэтому даже если они, скептики, в истерических приступах своего сарказма называли гибкое и многострадальное общественное мнение потерянным – это их личное дело, не имеющее к госустройству никакого отношения… С них и не такое станется! Они ведь и не скептики, по большому счёту, они – полные нигилисты… Злые и циничные!

Однако буква «П» в аббревиатуре была-таки «блуждающей». И за всё время существования института (сам Центр – по сути, институт, НИИ) расшифровывалась по-разному даже в официальном порядке, в зависимости от текущей, тактической в борьбе за удержание власти, обстановки: политэкономическое, планетарное, популярное, понятное, приятное… Пока, наконец, не устоялась в своём последнем значении – Правильное общественное мнение.

В этом варианте, кстати, буква «П» стала одновременно и наиболее понятной, так как недосказано, но точно – понятно! – обозначала, с чьей точки зрения создаваемое ОМ (общественное мнение) является правильным.

Короче говоря, Центр исследовал и (если надо – а надо всегда!) создавал правильное общественное мнение.

Дело не то чтобы тяжёлое – целый институт занят, а… трудоёмкое, что ли… Требующее настырности и масштаба. Оглушающего масштаба! Грубого оглушающего масштаба. Недаром над входной дверью в Центр полукругом был начертан девиз учреждения – слоган, как теперь говорят: «Мы добиваемся не правды, а эффекта!»

Подчинялся Центр-институт, естественно, минпропу – Министерству пропаганды.

Внутренняя жизнь учреждения сочетала в себе разные – даже взаимоисключающие – признаки: государственной (ещё бы!) организации с её полувоенными требованиями и полуанархическим их несоблюдением, хоть и приучены были младшие по званию вставать при появлении старших; новорусского офиса, то есть отделанной на вчерашний западный манер старорусской конторы с электрочайниками, приятно жужжащими по ламинату стульями на колёсиках и компьютерными мониторами со свёрнутыми (вдруг начальник зайдёт!) окнами соцсетей интернета; богемной тусовки, рождавшей в молодых, задорных ещё, умеющих локально оценивать своё творчество и не умеющих пока давать нравственную оценку конечному результату работы, сотрудниках свежие креативные идеи по внедрению в умы правильного и вытеснению, таким образом, из этих же умов неправильного мнения.

Молодые и задорные направлялись и дисциплинировались старыми и опытными, съевшими не одну собаку на всевозможных проявлениях верховной власти.

Центр-институт по праву назывался передовым (не путать с передовым общественным мнением в букве «П»! ), держащим руку на пульсе, то есть использующим все передовые методы (в основном чужие – из своих только напор), поэтому-то интернет со всеми его пустопорожними издержками, навроде соцсетей, был обязателен.

Издержкой, анахронизмом даже, задорная технолюбивая молодёжь учреждения считала и сторожа, дублировавшего сигнализацию, оборудованную по последнему слову техники (чужой опять же!), на что старшее поколение, посмеиваясь в седые усы, даже не отвечало, традиционно полагая, что «человеческий фактор» в деле охраны, как и бумажку-бумазею при компьютеризации, отменять всё же нельзя – пусть будет и то и другое, так надёжнее.

Анахронизм-сторож Адамыч, причёсанный и довольный, сидел на топчане и под задорную (молодёжь!) утреннюю болтовню маленького телевизора пил чай, ожидая сдачи смены. Он даже уже служебный журнал заполнил – оставалось только расписаться в присутствии начальника режима. Как вдруг…

Дверь распахнулась настежь, ударившись о свёрнутую и приставленную к стене в свободном пространстве «конуры» стремянку. Утреннее спокойствие тревожно и оскорблённо брякнуло сначала дюралевым звуком лестницы, а затем возопило паническим голосом Петровны:

– Адамыч! Она – везде!

Петровна, без платка – он торчал из кармана синего сатинового халата, вскочила в сторожку. Она своим испугом в глазах, своей невыкрикнутой мольбой о помощи буквально сразила Адамыча, который под взглядом её оживших от недоумения глаз вспомнил, что он – мужчина. Встал. Пропитался солидностью силы:

– Петровна, ты чего? Кто она?

– Да плесень эта, чтоб её!..