Портрет

Глава 6. Вот какая она, поля

Лешка Хотиненко хотел было спросить у Мотьки, как прошел его поход в Потехино, но Зарубин, едва коснувшись головой набитой сеном наволочки, засвистел носом словно закипающий чайник.

Самому Алексею не спалось. Неудачный день выдался сегодня, попросту говоря, хреновый день. Но ежели с другой стороны глянуть, то вроде и ничего. Хотиненко собирался добиться зримого результата в отношениях с Полей. Не получилось, зато узнал о ней многое. В конце концов, он не Мотька, занимающийся совершеннейшей байдой. А как иначе назвать эту страсть к девахе на картинке? Вроде всегда свой пацан был, нормальный, а тут сбрендил по полной. Ну ладно, это его дело, Мотькино, хочет сходить с ума, пусть сходит, хотя жаль пацана. А вот что ему, Лешке, делать?

В Соцгороде Поля сейчас для третьей бригады кашеварит, а там ребятишки борзые, своего не упустят. Лешка это сразу заметил, как появился. То один норовит ее ущипнуть, то другой глазами намеки прозрачные посылает, а она всем в ответ улыбается. Тут надо самому Лешке решительность проявить, с тем и приехал.

Еще по пути Хотиненко честно признался Палычу, что девчонка у него в Соцгороде имеется, и хорошо бы не сразу назад, а задержаться, ежели возможно. Мастеру такая перспектива не особо по душе пришлась. Он, понятное дело, домой хотел, к жене и деткам, и на Лешкину просьбу отреагировал неопределенным «поглядим».

К счастью для Хотиненко, Вигулис, с кем Палыч был уполномочен от электросетей подписывать бумаги, уехал в Потехино, в райком, а оттуда вернулся не сразу, да еще привез с собой инструктора крайкома. Зам Вигулиса Александров вроде и мог за него все, что требовалось Палычу, подписать, но тянул время. Видать, лишней ответственности не хотел. А кто ее хочет? Тем более сейчас, когда в газетах пишут, что очередных вредителей разоблачили. Нужно ухо востро держать, тут осторожность в подписании бумаг, тем паче финансовых, ой как требуется.

Из-за этих обстоятельств Лешка и без всяких уговоров Палыча провел в Соцгороде больше чем полдня. Он ходил за Павлиной по пятам, готов был помогать ей в любой работе, даже лук резать. Поля от помощи не отказывалась, но желанным вниманием не удостаивала. Более того, намекала:

– Шел бы на котлован к ребятам. Они с утра воду отводят. А ты тут без дела шляешься. Не совестно?

– Так что я, просто так приехал? Не на гулянку чай, – оправдывался Хотиненко. – Вот дождется Палыч начальства, бумаги нужные подпишет, чтоб наряды закрыть. А дальше продукты на телегу и назад, в путь-дорожку. Только нам пшенка осточертела, чего бы другого пожрать.

– Сходишь к завхозу – муку на бригаду получишь, – тон Павлины смягчился. – Хорошая мука, пшеничная, белая-белая! Вот нам бы такую, в Высокое.

– Высокое – это деревня твоя?

– Не деревня, а село, – уточнила Поля.

– А колхоз у вас имеется? Ну, в Высоком.

– Ты чё, умом тронулся? – не выдержала Павлина. – Я ж сколько раз рассказывала, все слышали. Имеется, «Рассвет» называется. Только он небогатый пока, скотины маловато, птицы тоже, да и земля там у нас более тяжелая, глины поболе тутошнего будет.

Поля сделала паузу, помешала варево в котле и продолжила:

– Меня наш председатель, Антип Иванович Овечкин, никак не хотел отпускать. Только через райком комсомола сюда и вырвалась. У нас семья большая, я почти всю зарплату домой отсылаю, без нее тяжело там моим. Я ведь старшая, а батя… батя выпивать стал сильно. Он и раньше от самогона да от бражки не отказывался. А сейчас совсем уж… Руки дрожат, а ведь он столяр, к нему, бывало, со всего Высокого приходили… Ты уж прости меня, что душу наизнанку выворачиваю, сама не знаю, как так получилось. Иди, Леша, ребятам на котловане помоги, а я одна управлюсь.

– Мне Палыч наказал тут его ждать, – Лешка произнес первую пришедшую на ум причину остаться, хотя ничего подобного мастер ему не говорил. – А что, председатель колхоза – родственник твой?

– Да нет, – улыбнулась Павлина, – у нас там почитай полсела Овечкиных.

Поля, помешивая ложкой в котле, осторожно спросила:

– Леша, а ты что ж, совсем один? Никого из своих не помнишь? Ты их искал хоть?

– А как искать? – вздохнул Хотиненко. – От детства у меня не память, а одеяло дырявое. Помню поезд какой-то, вагон, шинели кругом, а вот с кем еду, куда еду – убей, не помню. И еще избу… Но я ее не помню, а просто… не знаю, как сказать тебе… Я не помню, но почему-то знаю, что мы в ней жили. Изба как в тумане: ни лиц не вижу, ни печи, ни стола, ничего не вижу, а вот знаю, наша она, изба эта… Непонятно я говорю?

– Ты сильный, Леша. Вообще все ребята тут хорошие, со стержнем. Знаешь, я не смогла бы как ты… Чтоб никого на свете. Сбежала бы… сама не знаю куда…

– Так знаешь, Поля, сколько раз я когти рвал из приютов разных! И из трудкола собирался. Думал, месяцок подхарчусь и на вокзал снова. А то и вовсе на юг рвану, где дыни с арбузами. Но остались мы с Мотькой в трудколе, заведующий у нас был мужик стоящий, да и воспитатели тоже, хотя эти разные. Вот мы и осели там.

– Так ты с Мотей с самого начала в трудколонии вместе?

– Еще раньше, на вокзале скорешились. А в трудкол нас из распределителя поместили. Облава на вокзале была. Хотели мы винта дать, но не получилось…

– Вот и хорошо, что не получилось! – прервала Лешку Павлина.

– И я так думаю. Не будь трудкола, прямая нам с Матюхой дорожка в тюрьму.

– Смешной он, Мотька, – улыбнулась Павлина. – В музее на ту девушку с картины глядел будто на живую.

– Он и сегодня в музей рванул. Добился своего, Коля Егоров отпустил до вечера.

– В музей? Да ты что! Пешком? – поразилась Поля. – От вашей трассы до Потехино еще дальше, чем отсюда. Или туда тоже кто-то по делу поехал?

– Пешком рванул. Конечно, по большаку подводы ездят, может, кто и подбросит.

Алексей заметил в Полиных глазах огонек восхищения и начал терзать себя: а он смог бы вот так, как Мотька?

Павлина вздохнула и заговорила о своем:

– А я вот никак в Высокое съездить не могу. Соскучилась очень. Вроде и недалеко, не в Сибири, чай, а пешочком не дотопаешь. За один день никак не обернешься. Очень хочется дома побывать, я ведь первый раз в жизни уехала. Раньше куда только? В школу в соседнее село, там восьмилетка была, она и сейчас есть. Еще с мамой на базар в район, одежду продавали, а то голодно очень было.

У Поли по щеке побежали слезинки. Лешке захотелось обнять девушку, прижать к груди, погладить по голове, как ребенка. Фигурка у Павлины была не то что крупная, но, можно сказать, заметная, а сейчас она показалась Лешке крохотным беззащитным цыпленочком. Но пока Хотиненко, обычно не страдавший нерешительностью, медлил, момент был упущен. Поля встряхнула головой, с видимым усилием улыбнулась и принялась убеждать саму себя:

– Ничего, выдюжим! Вот завод построим, да не один наш, а много. Столько шин на нем сделают! По всей стране автобусы пустят, даже в наше Высокое будут ходить. Большие такие, красивые, окна чистые, сядешь на мягкое сиденье и едешь, по сторонам любуешься. Вот какая жизнь настанет! И у нас в селе тоже…

Алексей подошел к девушке и легонько приобнял за талию. Павлина не одернула его, но, похоже, просто не заметила, пребывая в мире светлых мечтаний о будущем.

– А знаешь, Поль, вот завод построим и давай вместе рванем на другую стройку, еще завод будем строить.

– Так мои мама с батей и мал мала наши тут, недалеко. Куда ж я от них поеду? – талия Павлины ловким движением выскользнула из Лешкиных рук.

– Ну, тогда тут останемся, будем на шинном работать, – не унимался Алексей.

Поля, не отвечая, перевела разговор на другую тему:

– А интересно у Моти получается: 1 мая родился!

– Да не родился он 1 мая, – с досадой на девушку бросил Лешка. – Ему в трудколе днюху придумали. У нас таких несколько пацанов было. Вот Гаврила Петрович, заведующий наш, и решил по праздникам распределить. Кому в метрику днюху записали на 12 марта, кому на 18-е, а Мотьке и еще двоим, так им на Первомай.

– Надо же, – покачала головой Поля, – а я и не знала. Даже вообразить тяжело. Как это, когда человек не ведает, когда родился?

– У него не только днюха, фамилия тоже придуманная. И отчество. Только имя свое. Помнил он, что Мотькой кличут. Только ты, Поля, – спохватился Хотиненко, – не трепись особо. Мотька, он вроде и не скрывает это, но говорить не любит. Так что я тебе только.

– Леш, – Павлина робко заглянула в глаза Алексею, – а ты тоже?

– Что тоже? – переспросил Хотиненко, хотя догадался, о чем хочет спросить Поля.

– Ну, день рождения, имя, – тихо продолжила девушка, и Лешке показалось, что голос ее дрогнул.

– Да не дрейфь ты. У меня все свое. Мне кто-то в шапку бумажку зашил, а на ней все было: и днюха, и фамилия, и имя. Потом уже метрику завели, когда поймали в очередной раз. Ну и я сам подрос, запомнил.

Поля молчала, машинально помешивая ложкой в котле. Лешка прикрыл глаза. Разлеплять веки не хотелось: вот так бы сидел и сидел. Но тут прямо над ухом раздался бесцеремонно вторгшийся голос Палыча:

– Вот ты где, парень! Я что тебе сказал? У конторы меня ждать.

– У какой конторы? – вопрос был дурацкий, но ничего другого Лешка не придумал.

– Ну, у штаба. Понавыдумывали всякое! Гражданская давно закончилась, а вы тут что, всё воюете? Штаб строительства шинного завода…

– У нас тут и есть война… в смысле борьба за новый мир, – вмешалась Поля. – Вы лучше, не знаю имени-отчества, поешьте перед дорогой. Вот похлебка как раз подоспела.

– Серафим Павлович я, – с ноткой важности в голосе отрекомендовался мастер. – Некогда засиживаться, еще продукты для ваших надо получить и погрузить. Но ежели приглашаешь, то не откажусь.

Палыч с видимым удовольствием принялся поглощать похлебку, по-крестьянски подставляя кусок хлеба под ложку. Он причмокивал, удовлетворенно раскачивал головой из стороны в сторону, сосредоточенно дул на ложку, но затем все равно отправлял ее содержимое в рот горячим, от чего у мастера выступали слезы в уголках глаз.

Поля заботливо пыталась посоветовать Палычу сделать прием пищи более комфортным:

– Да вы не торопитесь так сильно. Сейчас погрузите продукты и засветло доедете, дни-то длинные.

– Сразу видно, что ты незамужняя, – поучительно рассуждал Палыч, обжигаясь очередной ложкой похлебки. – Меня супружница дома ждет и дети, им без надобности знать, отчего я тут так долго. Им батя нужен.

Хотиненко украдкой смотрел на Полю, а когда та бросала встречный взгляд, принимался рассматривать свои заляпанные глиной обмотки. Алексею безумно захотелось обнять Полю и прильнуть к ее губам. Но сейчас, при наличии Палыча, о подобном нечего было и думать.

– Давай, паря, вставай, и поехали к завхозу грузиться, – распорядился мастер, шумно дососав чай с самого донышка кружки.

Алексей быстренько допил пахнущий шиповником напиток, вкуса которого, равно как и похлебки, не запомнил, и вскочил, расправляя складки на рубахе под ремнем. Ему хотелось, чтобы Поля оценила надраенную до блеска бляху, но Овечкина уже начала расставлять миски на столе в ожидании появления бригады.

– Ты это… бывай! – промычал он Поле слова прощания, не очень уместные при расставании с девушкой.

Та ответила просто и буднично:

– Ребятам привет от меня передавай! А Люсе отдельный персональный поклон. Соскучилась я по всем, слов нет!

Хотиненко принялся проклинать себя из-за овладевающего им при встрече с Павлиной смущения. Получив на складе мешок с мукой, он от досады с силой грохнул грузом прямо о днище телеги и попал то ли на шляпку гвоздя, то ли еще на что. В результате мешок, говоря словами моряка Ваньки Локтионова, получил пробоину ниже ватерлинии. Обнаружился сей печальный результат не сразу, а когда телега, ведомая уставшей Ночкой, преодолела пару километров.

Каждый ухаб на дороге вносил собственную лепту в дело освобождения очередной горсти муки от сдерживающих оков мешковины. В результате, когда приехали в лагерь, добрую четверть, а то и треть содержимого надо было вычерпывать с покрытого брезентом дна и носить мисками. Именно к этой срочной деятельности и был привлечен вернувшийся после музейного культпохода Мотька.

Ночью Алексею не спалось. Он так и сяк, с разных сторон, обдумывал неутешительные итоги поездки к Поле, корил себя на чем свет стоит за нерешительность и трусость. Потом находил оправдание: мол, это сейчас, лежа на койке вдали от предмета своих воздыханий, все легко и просто, а попробуй там, на месте, где от каждого Полиного взгляда уходит-замирает душа и ничего нельзя с собой поделать. Лешка вертелся с боку на бок, потом в одних трусах вышел из палатки по малой нужде. Ночь оказалась довольно прохладной, зато в облаках появились разрывы, сквозь которые, будто подмигивая, то появлялся, то исчезал лунный серп. Все предвещало, что второго выходного точно не будет. Лешка вернулся в палатку и наконец заснул.

Глава 7. Вопросов больше, чем ответов

Матвей вонзил штык лопаты в землю и с трудом выкинул наружу еще немного грунта. Последняя ступенька ямы приобретала законченные очертания. Немилосердно жарящее солнце заливало потом глаза. Оголенное до пояса тело напоминало местами жеребенка в яблоках: кожа по второму разу отваливалась лоскутками.

Жара иногда стала перемежаться ливнями. После того, первого, прошумели еще пара таких же по силе. Правда, выходных теперь Палыч не объявлял. Горький опыт, когда после первого ливня покосились и разболтались почти половина установленных опор, требовал новых решений. Оно и понятно: в бригаде, кроме Палыча, не было профессионалов. А на одном энтузиазме тут выехать не случилось. Да и сам мастер – спец не по строительству ЛЭП, а по их эксплуатации. Неудивительно, что Палыч тоже промашку допустил поначалу. Хотя надо отдать ему должное. Мастер три раза ездил в штаб строительства, но результата добился – выделили цемент, причем в неплохом количестве. Мешки поместили не просто под навес, а в специально сооруженную брезентовую палатку, которую Палыч велел укрепить так, чтоб любой ураган могла выдержать. Условия для цемента были созданы просто барские, ни в какое сравнение не идущие с жилой палаткой. Последнюю, правда, тоже укрепили, и она пережила последующие ливни без катаклизмов.

Мотьке понравилась работа по приготовлению бетона. В большое металлическое корыто, именуемое Палычем емкостью, надо было засыпать цемент, песок, щебень. И залить водой, которую таскали из небольшой, впадавшей через несколько километров в Мотовилиху, речушки, названия которой ребята не знали. А дальше аккуратно размешивать содержимое корыта лопатой, ощущая с каждым движением, как эта разнородная масса становится единым целым, приобретает тягучесть и внутреннюю силу. Матвей смотрел на поверхность корыта, и ему чудилось, что не лопата под его руками заворачивает то по часовой стрелке, то против, а это ниспадающие на плечи волосы Ревмиры кружатся в сказочном хороводе и зовут к себе с такой силой и нежностью, перед которыми невозможно устоять. Но устоять было необходимо: денечки горячие, выходных нет и не предвидится, а значит, свидание откладывается. Хорошо хоть, что не пройденные до Соцгорода километры скоро начнут сокращаться. Палыч подумывает о переносе лагеря, чтоб не тратить утром-вечером лишнего времени на дорогу туда-назад.

Закончив подготовку очередной ямы, ребята уселись на траве перекурить. Настроение было не ахти: работа однообразная, кормежка хоть и получше стала, но хотелось побольше и поразнообразнее. Из Соцгорода никаких новостей. Что там на строительстве происходит? Котлован под первый цех закончили? А под второй? Военные строители прибыли? Палыч, которого ребята теребили с расспросами после каждой поездки в штаб строительства, отделывался фразами, из которых ничего толком не становилось ясным. Например, на вопрос о прибытии долгожданного батальона, а лучше двух, он отвечал набором мало связанных между собой слов, густо пересыпанных междометиями. Удавалось лишь уловить, что электроэнергия от их ЛЭП нужна не только для самой стройки, но в первую очередь для лагеря, который вот-вот начнут строить. Что за лагерь – полная загадка. И зачем его устраивать в стороне от палаточного городка на пустом месте? Может, это наметки другого квартала будущего Соцгорода?

Надеялись, что Палыч, сегодня снова поехавший закрывать наряды, привезет из штаба свежие и проясняющие суть дела новости. И мастер, вернувшийся к концу рабочего дня, ожиданий не обманул. Новости были, да еще какие!

– Собирай ребят! – останавливая Ночку, крикнул Палыч Егорову.

Когда все, не заставив себя ждать, сгрудились возле стола у палатки, мастер, немного покашляв для важности в ладонь, огорошил:

– Шабаш! Завтра последний день. С утра, ежели успеем, поставим опоры в готовые ямы, а после будем дела передавать.

– Как так? – послышалось со всех сторон. – Мы не справляемся? Кто вместо нас? Красноармейцы?

Мастер молчал, разглядывая носки густо покрытых пылью сапог.

– Палыч, что случилось? Скажите, наконец! – ребята всё плотнее обступали мастера.

– Тут такое дело, – снова откашлялся в кулак Палыч. – Сюда придет новая бригада, специализированная, не с вашей стройки. Они ЛЭП достроят и запустят. Провода все равно не мы должны были монтировать, а они. Сказали, бригада эта раньше начать может, потому мы и не нужны более. Все равно лучше нашего сделают.

– А с нами что?

– А ничего, – отмахнулся Палыч, – назад на свою стройку пойдете, только и всего. Короче, заканчивается наша работа: я к себе, вы к себе. И слава богу, а то надоело мне каждый день мотаться. Встаешь ни свет ни заря, домой вертаешься – уже все спят.

– Привыкли мы к вам, Серафим Палыч, – Женя Кудрявцев, как всегда, говорил, активно жестикулируя. – Может, к нам на строительство надумаете? Такое ведь дело важное: шинный завод – флагман пятилетки!

– Молодые вы еще, зеленые, – обвел глазами ребят Палыч. – Завод ваш как-нить без меня. Я не против, конечно. Разве кто против шинного завода? Понимаю, не дурак. Только у меня супружница, дети, хозяйство какое-никакое. И работа имеется, платят, грех жаловаться. Зачем мне шило на мыло менять? А вы пока молодые, пока без семей, стройте свой завод. Я ж не против шин…

Мотька слушал мастера и думал о том, какая странная штука жизнь. Пару месяцев назад не знал он никакого Палыча, а вот сейчас грустно, что расставаться предстоит. Неужели вся жизнь только и состоит из встреч и прощаний? Приходят откуда-то в его, Мотькино, существование новые, незнакомые люди, своими становятся, а потом дорожки расходятся, будто и не было их рядом никогда. Где, например, теперь хромой Прохор? На вокзале его ватагу разогнали, ребят по спецприемникам, потом кого куда определили. А сам Прохор исчез при облаве, сквозь землю провалился. Вроде и никчемный он человек, воровством промышляет, словом, не наш он, не социалистический, а от поди ты, запал в душу, свил в ней собственное гнездышко.

«Неужели я никогда Ревмиру не увижу? – задрожало в душе у Моти. – Должна же она быть где-то? Становой Василий, он что, просто ни с того ни с сего сел и нарисовал непонятно кого? Нет, недаром девушка-экскурсовод говорила, что позируют художнику. Правда, она про другую картину говорила, про дореволюционную. А после революции позировать художникам не надо? Всякое может быть, но чегось не верится. Неужто он, Становой Василий, вот просто так из головы своей выдумал? Не, это байда, точно байда. Есть Ревмира, без всякого трепа есть. Надо экскурсовода и вообще всех в музее расспросить про Станового Василия. И с места не сойду, пока не узнаю про художника».

От принятого решения Зарубину стало легче, и он вновь стал прислушиваться к тому, что говорилось вокруг. Впрочем, вопросы-ответы прекратились. Было понятно, что Палыч ничего особо не знает, а если и знает, то говорить не хочет. Народ потянулся обливаться водой, а потом за стол, возле которого хлопотала Люся, расставляя дымящиеся миски.

Утром никакой новой бригады не было видно, аж до самого горизонта ни малейших признаков. Ребята недоумевали. Может, за ночь поменялось решение? Или Палыч что-то недопонял в плане сроков? Сам мастер поковырял носком сапога землю, снял кепку и махнул рукой в направлении трассы:

– Они, видать, не раньше обеда будут. Пока соль да дело, надо опоры поставить. У нас две ямы в заделе оставались.

– А новые рыть будем? – спросил Кудрявцев.

– Ты не лезь поперед батьки в пекло, – нравоучительно ответил Палыч. – Вот ежели сменщиков к полудню не будет, то тогда и покумекаем.

Добравшись до места, начали поднимать первую опору. Мотька, натягивая вместе с другими трос, с опаской следил за телодвижениями семиметровой махины. Что стоит чурбану этому бездушному из рук вырваться да на башку грохнуться? Деревяшка, она и есть деревяшка. Ладно, если голова целой останется, так руки-ноги поломать может. Тогда в больницу загремишь, а оттуда не увинтишь, ежели в гипсе. И к Ревмире точно не попадешь. Правда, больница-то как раз в Потехино. Музей, считай, под боком, десяток верст пешком нарезать не нужно.

Опора между тем благополучно приняла требуемое вертикальное положение, и сейчас ее основание со всех сторон засыпалось щебенкой и заливалось раствором. Мотька перевел дух. Вторая опора лежала, дожидаясь своей участи. А вдруг она взбрыкнет? То ли дело яму рыть. Орудуешь лопатой себе спокойно, углубляешь, ступеньки выравниваешь, и ничего у тебя над башкой не нависает. Конечно, тяжеловато: земля – не пух. Но поспокойнее зато. Да и привык он, Мотька, к земляным работам. На котловане ведь то же самое, только масштабы побольше, да и тачками грунт отвозить еще нужно.

Палыч решил вторую опору сразу поднимать, без перекура. Мотька оказался в паре с Серегой Столяровым. Тот легко, даже играючи, натягивал канал, загорелые бицепсы ловко перемещали свои бугры под бронзовой кожей. Матвей даже подумал, что тут лишним оказался, и Серега без проблем справится один. Вот бы такие мышцы иметь, как у Столярова! Наверняка и Ревмире они понравятся. Она же наша девушка, революционная, не кисейная барышня. Хотя на картине в платье будто на бал собралась, розы рядом. Но это просто праздник у нее. Днюха, например. А в обычной жизни Ревмира точно своя, не буржуйка, только красивая очень.

– Чего застыл, Матюха? – низкий голос Сереги вытащил Зарубина из теплого мира грез. – Оставь канат, я один подержу. Давай щебень покидай справа от меня, там совсем мало.

Вскоре и вторая опора застыла устремленной в небо на отведенном ей месте. Палыч объявил перекур и, усевшись, начал мастерить самокрутку. Мотьке, освоившему еще в трудколе искусство настрелять папироски у прохожих, было непонятно, почему мастер, мужик степенный и прочно стоящий по жизни, до сих пор махорку в газетные полоски закручивает. Несолидно получается. Но спросить не решался, не очень-то сподручно зеленому юнцу лезть в душу серьезному взрослому человеку.

– Серафим Палыч, что делать будем? Где сменщики наши? – вертя в руках выцветшую от солнца кепку, заговорил докуривший бригадир. – Может, они в лагере сейчас?

– Откуда? – пожал плечами Палыч. – Отсель на несколько верст вокруг как на ладони. Не видно ни подводы, ни машины. Мне говорили, хоть и не точно, что у них грузовик будет. Ладно, пошли в лагерь. А ежели не приедут, то вертайтесь сюда, а я поеду в штаб ваш узнавать. Может, и поменялись планы. Всякое бывает, хотя вчера мне главный ваш, Вигулис, лично говорил.

Ребята не спеша докурили, посидели еще немного и стали подниматься.

– Инструмент весь с собой забираем, – напомнил Палыч, – на подводу его, только аккуратно.

Матвей поднял голову к небу и залюбовался облаками. Тучка, более низкая и темная, устремилась наперегонки со своими белесыми сородичами и легко, непринужденно обогнала их, отправившись дальше, в ту сторону, где находилось Потехино. «Скоро Ревмира ее увидит», – подумал Мотя.

– Чего ты, паря, будто мешком ударенный стоишь? – услышал Зарубин недовольный голос мастера.

– Опять на свою картинку запал? – язвительно, но беззлобно прошептал Матвею на ухо Лешка, освобождая место рядом с собой.

– Не борзей, – засопел Мотька, уселся и прикрыл глаза.

В лагере стали слоняться без дела. Неопределенность угнетала. Матвею было не по душе вот так, с бухты-барахты, покидать трассу. Привык он тут, приноровился. И работа по большому счету такая же, как на строительстве: здесь земля и там земля, здесь лопата и там лопата. Но главное, как казалось Зарубину, то, что другие бригады посчитают их слабаками, неспособными справиться с заданием. Послали, мол, лучших, а эти лучшие трассу до конца не дотянули, и пришлось их менять. Ладно бы провода натягивать, тут спецы нужны, но ямы под опоры каждый может выкопать. Вчера после ужина примерно в том же духе Женька Кудрявцев высказался, только у него складней получилось. Да и как иначе, комсорг, ему положено уметь говорить.

– Давайте за стол! Обед готов! – раздался звонкий Люсин голос.

За обедом лишь стук ложек раздавался. Говорить никому не хотелось. Палыч не торопил. Тщательно облизав ложку, мастер начал медленно сворачивать самокрутку. За ним и другие задымили.

– Чего это, никак громыхает вдалеке, а облака не грозовые, – произнес кто-то.

– Братва! Так это же «яшка». Вон на горизонте показалась, – зорким глазом моряка определил Ваня Локтионов. – Вторая за ней. Едут!

Минут через двадцать обе «яшки»: Я-5 и самосвал ЯС-3 натужно начали сползать на своих метровых колесах по спуску у самого лагеря. Уклон тут был небольшой, Ночка его без проблем преодолевала в обе стороны, но тяжелые «яшки» с тормозами только на задних колесах, да еще и с механическим приводом, вдребезги разнесли стежку, по которой аккуратно день за днем ездил от большака Палыч.

Остаток дня пролетел незаметно. Палатку свернули, койки сложили, погрузили в кузов вместе с вещмешками, узелками и прочей мелочью. Знакомства со сменщиками толком не получилось. Те сразу пошли смотреть трассу, с ними, естественно, и Палыч, начавший передавать дела старшему сменщиков Федоту Бурмистрову.

В Соцгород только к ужину добрались, избив по пути себе все бока в кузове подпрыгивающей «яшки». Мотю поразила могучая фигура шофера Виктора. Но с управлением «яшкой» слабак не справится.

Вещи в Соцгороде сгрузили быстро, Виктору надо было вернуться в лагерь засветло: дорога незнакомая, ладно еще, что часть по большаку проходит, а потом только по собственной колее. Под конец дня бригаде еще пришлось палатку ставить, поскольку в их прежней разместились недавно прибывшие новички.

Утром, проснувшись, Матвей первым делом начал расчесывать ногтем буквально горевшие щеки, лоб и, особенно, нос, точнее, самый его кончик. Житья от комаров никакого не стало! Их еще на трассе начало прибывать бешеными темпами день ото дня. Особенно после того памятного первого ливня. Мотьке хотелось верить, что в Соцгороде будет по-иному.

Говорят, что так верят дети в сказки. Мотьке, правда, никто их не рассказывал. Нет, наверное, в том самом раннем детстве, от которого в памяти не осталась ни единого следа, мама нашептывала в колыбели. Какое это теплое и удивительное слово – мама! И как счастлив тот, кто может его произнести… Эх, да что там, произнести может и он, Мотька, но разве от этого становится легче? Чувство живущей в душе непреодолимой тоски, которая так и норовит прорваться наружу, не сразу завладело Матвеем. Или он просто этого не осознавал? Но во времена ночлежек, вокзалов и хромого Прохора не было таких вот минут, когда накатившая беспощадная холодная волна вызывала прилив острой жалости к самому себе. Приступы душевной боли появились в трудколе. Разные там были ребята. Таких, как Мотька, кто совсем не помнил свою семью, было не так уж и много. Но даже не трудкол тут главное, а школа. Там в классе ребят из приюта, как их называли, было меньше половины. У остальных имелись дом, семья, родители. Если и без отца – Гражданская по всем прошлась, зацепила ох как глубоко, – то мать была. А еще братики-сестрички.

На каком-то уроке, кажется, арифметика была, солнышко мартовское в окно светило, теплое, ласковое, задело Мотьку произнесенное девчоночьим голосом сзади слово «мама». Кажется, ну чего тут особенного? Будто раньше не слышал? А вот поди ж, так зацепило, что сердечко заколотилось, и слезы чуть не брызнули ручьями. Случалось, Мотьке крепко перепадало в драках: в трудколе большинство воспитанников были старше и сильнее его. Но он умел не показать боли, не заплакать, не выглядеть в глазах обидчика слабаком. А тут еле-еле сдержался. И не от увесистого кулака, а от слова, всего от одного слова.

– Подъем! – заполнил своим мощным голосом все пространство палатки Серега Столяров, бывший сегодня дневальным по бригаде.

– Чего орешь? – зашикали на него со всех сторон. – Собрание в десять, и вообще выходной сегодня.

– Как выходной? – поразился Мотька и перегнулся со своей койки к продолжавшему сопеть Хотиненко. – Слышь, Леха! Чё, выходной сегодня? Без байды?

– Вчера перед отбоем объявили. Забыл, что ли? – вяло отмахнулся сонный Лешка. – Ах да, ты ж как суслик раньше всех завалился. Возвращаемся к нормальным шестидневкам.

– Вот здорово! – выпорхнувший из-под заменявшей одеяло накидки из мешковины Мотька чуть было не прошелся на руках. – На целый день выходной? До вечера?!

– Не вздумай смыться! – охладил зарубинский пыл Женька Кудрявцев с полотенцем на плече. – Комсомольское собрание открытое, явка всех обязательна. Ясно?

– Не ясно! – запальчиво возразил Мотька, ощутивший, как у него хотят отнять Ревмиру. – Я не комсомолец. Почему ты меня на собрание загоняешь?

– Что за словечки, Зарубин! – набросился на Мотьку комсорг. – Никто тебя не загоняет, но на собрание пойдешь как миленький! Для рано засыпающих объясняю еще раз, доходчиво: придет комсомольский секретарь всего строительства, Виталий Кожемякин. Его крайком назначил, пока мы на трассе были. Вот он и дал указание насчет открытого собрания с участием несоюзной молодежи. Придет знакомиться. Уразумел теперь?

– Не уразумел, – угрюмо произнес Мотька, осознав неизбежность предстоящего.

– Только вздумай сбежать – быстренько из бригады отчислим и со строительства тоже. Закончится собрание, гуляй на все четыре стороны, – милостиво разрешил Кудрявцев. – Можешь без обеда в свой музей тащиться. А мы в футбол поиграем. С майских ведь мячик не гоняли!

Все время до начала собрания Матвей разглядывал стрелки на своих часах. Как же медленно они двигались! И почему назначили начало на десять утра? Как будто в восемь нельзя было, уже б закончили. А когда и в назначенное время не началось, тут настроение Зарубина грохнулось ниже дна.

Красивый, высокого роста парень, на светлый, почти незагоревший лоб которого свисал роскошный чуб темных волнистых волос, неспешной походкой появился только в половине одиннадцатого. Пришел он в сопровождении Женьки Кудрявцева.