Читать книгу: «Версия-21», страница 2

«Очень интересно, – продолжил разговор Карамзин, – настолько интересно, что я не смогу удержаться и обязательно проверю это сегодня же. Неужели нам придется ломать очередное историческое событие? Тем более что ты говоришь, что установлен гранитный монумент и на нем стоит четкая дата какого-то взрыва на этом месте. И не каких-то там неизвестных самолетов, как у Жукова, а прямо сказано – немецких, и точно золотом по граниту выбито время взрыва – в 03.47. И время на памятнике может быть московским, а не иным. Следовательно, это уже – не какое-то мнение. Это уже – исторический факт, закрепленный на государственном памятнике».

Эдуард, с присущей ему всегда импульсивностью, затрепетал: «О памятниках, по государственным версиям, я могу вам много рассказать. Я дважды был на месте боя двадцати восьми героев—панфиловцев. В первый раз я там побывал в 1965 году с экскурсией из Москвы. Тогда, там, у Дубосеково, было восстановлено несколько окопов, траншей и блиндажей. Но когда я, уже в частном порядке, в 1982 году посетил это место, я увидел огромный железобетонный монументальный комплекс – памятник двадцати восьми героям—панфиловцам. Сегодня уже никто не возражает, что конкретного боя 28-ми красноармейцев с немецкими танками на этом месте не было. Да, многое было, но не здесь, и не так. Были страшные бои, с героизмом и самопожертвованием. Но не здесь и не так. Да, были герои. Но не здесь и не те. И складывается мнение, и, скорей всего, так и будет, что монумент будет не в честь двадцати восьми, а в честь всей 316-й стрелковой дивизии генерала Панфилова, или – в честь всей 16-й армии генерала Рокоссовского, или – в честь войск Западного Фронта генерала армии Жукова, а еще лучше – в честь всех солдат, сержантов, политруков, офицеров и генералов, защитников Москвы 1941 года! За светлую память!» – поднял свой бокал Эдуард. Друзья поддержали. Выпили не чокаясь.

Немного помолчав и немного успокоившись, Эдуард продолжил: «А широко известная история с памятником капитану Гастелло? Бесспорно, абсолютно бесспорно, что все летчики-бомбардировщики июня 1941 года были героями. Но также сегодня абсолютно бесспорно, что самолет капитана Гастелло не совершал огненного тарана. Судьба самого Николая Гастелло до сих пор неизвестна. Но известно и официально задокументировано, что памятник капитану Гастелло десять лет простоял на могиле капитана Маслова и его экипажа, погибших в тот же день, и при том же вылете. Но еще раз подчеркну: все шли в бой мужественно и самоотверженно без истребительного сопровождения и, как правило, героически погибали. Могу приводить примеры о памятниках еще, но как-нибудь в другой раз».

Друзья помолчали. Такие разговоры не были для них неожиданностью. Много читали, много знали. Да и в собственной жизни каждого многое случалось. И среди юбилейных служебных наград были у наших друзей и боевые.

В тихой спокойной беседе, чередуя разговоры глотками вина, продолжали друзья обмениваться общими знаниями о вражеском налете на Севастополь.

В городе знали и помнили об этом налете. Орлов вспомнил о книге Ванеева, подробном двухтомнике об обороне Севастополя, где упоминается и о первом дне. Эдуард очень коротко рассказал об описании налета академиком, профессором, полковником Валерием Борисовичем Ивановым. Но тут же выяснилось, что знаний мало. Обстоятельства неопределенные и непонятные. И сразу вдруг друзьям стало ясно, что обстоятельства, время налета и общее самое поверхностное знание о нем как-то не совмещаются с общим фоном начала войны по сумме всех тех знаний, которыми, как считали наши знатоки-дилетанты, они обладали в достаточной мере. Но впадать в тяжелые раздумья как-то было не с руки. В кафе звучала тихая спокойная музыка, и к ним подошел владелец кафе, который сегодня сам принимал гостей, он же – полковник в отставке Иван Николаевич Бобров. Он знал друзей, их привычки и пристрастия, и, хотя круг его интересов был несколько иным, он любил поговорить с друзьями о военной истории. А когда товарищи-офицеры собирались у него по различным поводам, он включал по музыкальной трансляции песни и мелодии из своей военной музыкальной коллекции, которая, как он любил говорить, была лучшей во всем городе. Зная об этом, Эдуард спросил: «Иван, а в твоей коллекции есть „Синий платочек“?» – «Сколько раз вам говорить, – изображая обиду, ворчал Бобров, – что у меня есть все, даже то, о чем вы не знаете. Ты же не спрашиваешь, есть ли у меня „Темная ночь“ и „Землянка“, а „Синий платочек“ – такая же изумительная, чудесная военная классика». Бобров, как и друзья, любил военную историю, но его увлеченность развивалась в направлении военной песни, военных походных и парадных маршей, и, когда его не останавливали, мог говорить о своем увлечении долго и интересно.

Друзья особенно прониклись к Ивану Николаевичу теплой симпатией, когда однажды обнаружили его в своем кафе со слезами на глазах в маленьком кабинетике перед телевизором, – обнаружили смотрящим в который уже раз старый советский фильм «Малахов курган». Бобров уважал и ценил мнение друзей, и на этот раз он поделился с ними своей идеей собрать коллекцию мировых фильмов о войне и вместе с вином и фруктами предлагать посетителям, а свою публику он знал.

Друзья горячо поддержали эту идею, а добрый Иван Николаевич, воодушевленный сознанием нужности своего дела, не спрашивая друзей, так как знал их привычки, быстро принес еще одну бутылку самого лучшего в мире красного сухого вина, не забыв бокал и для себя любимого. С профессиональной, уже выработанной ловкостью бармена, Бобров разлил вино в бокалы и собрался произнести речь. «Подожди! – остановил его Орлов, – Иван, а что ты тогда плакал над фильмом „Малахов курган“?»

Бобров поднял к ночному небу одухотворенное лицо, и, забыв о вине, проникновенно заговорил: «Сюжет вы знаете. В фильме есть разговор жены командира эсминца „Грозный“ (ее играет Мария Пастухова, первая жена Николая Крючкова) с командиром другого погибшего корабля капитаном 3-го ранга (его играет сам Николай Крючков, очень известный и любимый в те далекие годы артист) о том, как жена погибшего командира добралась до осажденного Севастополя, чтобы положить на могилу мужа красные маки. С детства этот мотив волновал меня как очень сильный романтический образ. А когда я молодым лейтенантом прибыл для прохождения службы в Севастополь и увидел поля красных маков, я не сдержал слез. Детские, юношеские впечатления сложились с реальной картиной, и это впечатление вошло в душу на всю жизнь. Этот образ и видение скромных красных маков среди камней и песчаных пустошей Севастополя в самых разных и неожиданных местах города родили в моей душе множество ассоциаций. И одна из них – что это символы душ наших погибших героев. Мне стало казаться, я представил себе, что каждый цветок вырастает на том месте, где пролил кровь или был убит один из наших красноармейцев или краснофлотцев». Иван Николаевич не увлекался фактической историей войны, но любил и свято чтил ее отражение в литературе, песнях, кино, и говорить об этом мог долго и увлеченно.

Орлов, чтобы успокоить Ивана, обнял его за плечи и так же проникновенно сказал: «Спасибо, Иван, спасибо. Ну, что, самое время выпить за светлую память всех погибших героев, выпить красного вина за севастопольские красные маки, за души павших солдат и матросов».

Офицеры несколько мгновений помолчали, не чокаясь, выпили все до дна. Бобров, успокоившись, отправился по своим делам. Друзья, вдохновленные откровениями Ивана Николаевича, некоторое время поговорили о фильме. Фильм был снят в освобожденном Севастополе в 1944 году, и, конечно же, друзья, не один раз смотрели и не первый раз вспоминали о нем. Карамзин впервые увидел кинофильм «Малахов курган» в барачном клубе на далеком Колымском руднике Бутугычаг. Уже тогда задела детскую душу лирическая сторона фильма, отношения краснофлотцев с женой командира. На всю жизнь полюбился романс «Калитка» и, конечно же, потрясал подвиг. Победимцев впервые увидел фильм в училище. Он уже и тогда увлекался военно-морской историей и рассказал, как они увлеченно обсуждали фильм на кафедре военно-морской истории. Орлов, вспомнив тяжелое послевоенное детство, рассказал, как сильно его с товарищами впечатлил эпизод, когда наш красноармеец в атаке, вскочив на немецкий танк, бьет высунувшего из бокового люка немца прикладом с криком «За Родину!», а затем переворачивает винтовку и бьет немецкого танкиста штыком с криком «За Сталина!», «За Родину! За Сталина!» – так было в кино, но так было и в жизни. Но не всегда. Иногда в атаках, особенно – рукопашных, было больше мата, чем слов «Родина» и «Сталин». Победимцев, с неистребимым стремлением к критике, тихо промолвил, что в нашем русском последнем обиходе красные маки связываются с западной историей Первой мировой войны, и некоторые наши недоброжелатели за нашими границами используют красные маки как символы против наших сложившихся символов, против нашей красной гвоздики, к примеру. Во время создания фильма «Малахов курган» этой тенденции не было.

Орлов насупился и быстро проговорил: «Да, так случается, я это слышал и видел. Но вот тебе пример: все знают, что в августе 42-го года немецкие знамена и штандарты установили егеря горной дивизии „Эдельвейс“, но ведь известно, что в составе 49-го горного корпуса немцев на Кавказе была и вторая горная дивизия, которая именовалась „Гвоздика“. Так что ж, нам теперь не печатать гвоздики на наших открытках, не класть гвоздики к памятникам героев, не дарить гвоздики ветеранам? Так и с нашими красными маками. Красные маки были и должны остаться одним из символов героического Севастополя».

«Красное вино, красные маки, красная кровь» – пробормотал скороговоркой Победимцев. В таких разговорах время пролетело быстро. И как бы ни было интересно, пришла пора расставаться. Разлили вино и ударили на прощанье бокалами, провозгласив тосты: Орлов – «за вино и любовь!», Карамзин – «за радость и счастье!», Победимцев – «за здоровье и разум!» Такова была у них традиция. Друзья—товарищи понимали, что это мальчишество, но им это нравилось, и именно так они заканчивали свои встречи.

Друзья вышли в теплую плотную темноту севастопольской июньской ночи. Город, как обычно, был освещен плохо. Программа «Светлый город» не работала. Но друзья в своем любимом городе знали все, и это их не волновало. Остановили такси.

Карамзин посадил друзей в машину, Эдуарду – на улицу Хрусталева, Владимиру – в Балаклаву, а сам, по многолетней любимой привычке, решил прогуляться по ночному городу. Огоньки такси помигали и скрылись, а мысли Карамзина медленно и плотно наполнялись новой темой, новым исследованием. И вот – маленькое предзнаменование, перекресток улиц Октябрьского и Кулакова. Скрещение, соединение, пересечение в монолите города, историческая слитность в человеческих судьбах. Многое, очень многое в военной судьбе Севастополя зависело от этих людей. Вместе они готовили флот к войне. Вместе провели оборону города. Думая о первом дне войны, о первой военной ночи, Карамзин медленно двинулся домой.

Через несколько минут такси доставило Победимцева к его дому на улице Хрусталева и, крепко пожав руку Владимира, Эдуард вышел из машины. Здесь, в спальном районе города, был абсолютный мрак, но Эдуарду это нравилось и привело его душу в романтическое состояние. Спешить было некуда: и жена, и любимый дог Коба будут рады и ночному пришествию. Возбужденный встречей, Эдуард перевел дыхание и, как обычно при возвращении домой, перевел и поток сознания. Накатились быстрые мгновенные вспышки всей прошлой жизни. Какая была она? Военный блокадный Ленинград, квартира на улице Пестеля, ныне – Пантелеймоновской. Отец, морской офицер, редко бывающий дома, внимание и забота любимой матери, умная, трудолюбивая старшая сестра, и на всю жизнь – обаяние, величие и поэзия родного города. Утренние пробежки, Фонтанка, Цепной мост, громада Инженерного замка, Летний сад и Марсово поле, вечерние прогулки по набережной Фонтанки, часть пешеходного маршрута императора Александра I, тишина Соляного переулка, с послевоенным музеем блокады и героической обороны, и церковью Святого Пантелеймона, памяти всех военных моряков, погибших за Отечество в морях и океанах. В те времена она то открывалась, то закрывалась. Но рядом, на Литейном, – величественный Спасо-Преображенский собор с оградой из трофейных турецких пушек никогда не закрывался. И мать, тайком от отца и соседей по дому, водила своих детей в храм, не забывая Сталина и молясь Богу. А во время войны в нижнем храме собора было бомбоубежище, и матери с детьми приходилось там бывать очень часто, не забывая при этом получать благословение от отца-настоятеля. Эти образы запечатлелись в душе и сознании Эдуарда и сопровождали его всю жизнь.

Затем – Гатчинское высшее военно-морское радиотехническое училище, возглавляемое в те времена незабвенным адмиралом Михаилом Александровичем Крупским, племянником Надежды Константиновны, жены Владимира Ильича Ленина. Господи, как тесно в этом мире! Потом тридцатилетняя офицерская служба: Владивосток, Балтийск, Североморск, подводные лодки – Западная Лица, Ягельное, Оленья, Гремиха, полк связи, управление связи и Севастополь, в котором решили остаться ради здоровья Элеоноры Романовны. Квартира в Питере осталась за старшей сестрой Валентиной. Там и сегодня все так же, как и было при отце и матери.

Эдуард стряхнул с себя груз воспоминаний. Стремительно вошел в освещенный подъезд – и к себе, в квартиру. Жена спала, его встречал только старый, добрый, мудрый, умный друг Коба. Эдуард потрепал его за ухо и отправился в спальню. Не нарушая спокойного сна жены, Эдуард, засыпая, думал о встрече, о новой теме, о том, как его экскурсия по героическим местам Севастополя будет украшена новыми красками о первом вражеском налете на Севастополь и его героическом отражении. В потоке сознания на границе бодрствования и сна пульсировали тревожные мысли: почему же, почему же этот удачно отбитый налет со сбитыми вражескими самолетами остался никак не освещенным, не отраженным ни в сводках главного командования, ни в других материалах по первому дню войны? Здесь и приукрашивать ничего не надо. Были и сбитые самолеты, герои зенитчики, героически отраженный налет, первые жертвы. Но никто никого не славил, не было ни наград, ни героев. Почему? Надо разбираться. С такими мыслями Эдуард провалился в глубокий сон.

Простившись с Эдуардом, Владимир Орлов помчался в свою Балаклаву, которую нежно и трепетно любил. Имел возможность получить квартиру в центральной части города, но не захотел. Многое, очень многое было связано с Балаклавой.

В 30-х годах ХХ века его родители по комсомольской путевке приехали сюда для жизни и службы в составе экспедиции подводных работ особого назначения, знаменитом ЭПРОНе. После расформирования ЭПРОНа остались в Балаклаве. Здесь и родился Володя, здесь и застала семью война. Отец был призван на Черноморский флот и в звании главстаршины был командиром дальномерного поста на 35-й батарее. Батареей командовал капитан Лещенко Алексей Яковлевич, племянник знаменитого Петра Константиновича Лещенко, песни которого по некоторым воспоминаниям любил слушать сам Сталин. Владимир уже привык к тому, что, когда бы он ни думал о войне, из потока фактов, представлений и образов всегда возникала личность Сталина. Сталин любил Севастополь, был здесь несколько раз и тайно, и явно. Считал Севастополь наконечником копья, нацеленного на Черноморские проливы. В июньском приказе 1945 года, посвященного Великой победе, Сталин впервые обозначил Севастополь как город‒герой вместе с Ленинградом, Сталинградом и Одессой. И так уж всегда складывалось в мыслях Владимира Ивановича, что он все события Великой Отечественной войны для себя, для своей памяти связывал, соединял с именем и действиями Сталина.

Отец Владимира погиб на 35-й батарее. Мать с Володей эвакуировали в Новороссийск, затем в Геленджик. Товарищи отца устроили мать в штаб морской бригады. Бригада ушла в Севастополь, где в июне 42-ого вся и погибла. Могилы у матери нет. И потому вся земля Севастополя для Владимира Ивановича любима и священна.

Маленький Володя попал в ворошиловский (город Ставрополь с 1935-го по 1943 год назывался Ворошиловск) детский дом, а после четвертого класса как сирота и сын героев, отца и матери, по ходатайству полковых товарищей был зачислен в Ленинградское Нахимовское училище, окончив которое, поступил в Ленинградское высшее военно-морское командное училище погранвойск КГБ СССР. В 1958 году училище расформировали, и курсант Орлов завершил свое образование в Бакинском высшем военно-морском командном училище. При распределении чья-то неведомая рука определила лейтенанта Орлова в морские части погранвойск дальневосточного пограничного округа, где, получив под свое командование бронекатер в составе морских погранвойск Дальнего Востока, начал свою офицерскую службу. Там Владимир познакомился со скромной сотрудницей секретного отдела, девушкой Машей, родом из пограничного гарнизона Посьета, где ее отец и мать служили в знаменитой 32-й дивизии полковника Виктора Полосухина.

Советская 32-я стрелковая дивизия стала знаменита тем, что в октябре 42-го года сражалась с немецкой эсэсовской дивизией «Даз Райх» на Бородинском поле. Где-то там, на полях Подмосковья, под стенами Можайска, и погибли родители Маши. Волею обстоятельств Мария воспитывалась во Владивостокском детском доме и по окончанию школы при содействии переживших войну боевых товарищей отца была устроена в штаб Амурской военной флотилии, где и встретила лейтенанта Орлова. Встретились, полюбили друг друга. Полюбили не полюбили, но больше уже никогда не расставались, значит, полюбили. От должности к должности, от звания к званию, от гарнизона к гарнизону прошла вся служба на Дальнем Востоке, а завершилась по страстному желанию капитана I ранга Орлова в Севастополе, в родной Балаклаве, где он и вышел в отставку.

Дома, как и всегда, его спокойно ждала его боевая подруга Мария Степановна. Иногда, шутя, Орлов называл ее императрицей Марией. Несмотря на аромат лучшего в мире красного сухого вина, она спокойно отнеслась к его позднему появлению, так как знала о традиционных встречах друзей, уважала его друзей и уважала интересы мужа.

Но иначе реагировал на позднее и нетрезвое появление хозяина шпиц Лаврентий, любимая собака Марии Степановны. Выбравшись откуда-то из-под диванных глубин, он возмущенно тявкнул и дерзко удалился в тихие просторы большого дома.

Владимир, нежно поцеловав жену в левое ушко, прихватив плед, отправился на летнюю веранду и, как всегда после встречи друзей, переполненный впечатлениями, погрузился в размышления. Володя любил Севастополь, трепетно прикасался к его истории. И все, что он узнавал, волновало и будоражило его сознание. На последних встречах друзья обсуждали исследование по первому штурму Севастополя в ноябре 1941 года и подвиг пяти героев, а всего было одиннадцать тысяч героев. Но величие Севастополя было не в отдельных героях, а в том, что впервые в начале истории войны весь город стал героем. Ведь не секрет, что очень многие города сдавались и без боя. Недоумение вызывает захват Бреста в семь утра, оставление Гродно вечером 22 июня. Отсутствие боев за Каунас и Вильнюс. Совершенно не геройская оборона Риги. До сих пор нам не объяснили, почему весь штаб западного фронта оставил Минск, а не возглавил его оборону. Были и совсем возмутительные примеры: оставление Калинина на правом фланге Западного фронта, а ведь на левом – Тула не сдавалась, и стала городом-героем. В том же ноябре 41-го года при огромном превосходстве обороняющих сил был совершенно бездарно сдан Ростов.

А вот Севастополь не дрогнул. И чем больше друзья узнавали о трагедиях 41-го года, тем все более величественным и прекрасным вставал из пламени боев подвиг великого города. Теперь вот новая тема: первый налет на Севастополь ранним утром 22 июня 1941 года. Владимир предчувствовал, что и здесь, как и в других случаях, может открыться много таинственного и неизвестного. Так, на грани сна и бодрствования, шли: первый штурм, отец и мать, Сталин, Лещенко, эвакуация… В ароматах и ореоле лучшего в мире красного вина Владимир Иванович Орлов заснул.

Но никак в эту короткую летнюю ночь с 20 на 21 июня не спалось Георгию Михайловичу Карамзину. Он жил недалеко от улицы Октябрьского и в эту ночь решил прогуляться. Ночь была плотная, темная. Листва на деревьях была неподвижна, но в голове Георгия носились тысячи мыслей. Да, казалось, что все изучено. Собрана и изучена коллекция из двадцати версий начала войны. И вот, как вспышка – новая неожиданность. По всему выходит, что Великая Отечественная война началась именно здесь, в Севастополе.

Когда она началась? Как она началась? И почему, при всем многообразии литературы о начале войны и о 22 июня, налет на Севастополь звучит как-то глухо, отдаленно, невнятно? Но Карамзин обладал системным подходом к событиям и явлениям и стал медленно продумывать план подхода к новой военно-исторической загадке. Проходя мимо школы, Георгий был оглушен и ослеплен большим ночным гуляньем. Да-да, все, как и тогда, в трагическую июньскую ночь – выпускные балы. Это с большой теплотой описал в своих воспоминаниях бывший первый секретарь Севастопольского городского комитета партии Борис Борисов.

В прихожей своей квартиры Георгий включил свет, семья спала, и только из темноты гостиной материализовался любимый кот жены полковника Карамзина – Котофей Котофилыч. Ощутив запах лучшего в мире красного сухого, Котофей отвалил в сторону и, налакавшись воды, растворился в темноте кухни.

Георгий тихо через гостиную прошел на лоджию, где у него был оборудован уютный кабинет с письменным столом, компьютером и небольшой библиотекой. «Растворил я окно, стало душно невмочь» – вспомнил Георгий слова знаменитого романса. И, как всегда, когда не спалось, когда одиночество было полным, накатились воспоминания о детстве и юности.

Сосланные на Колыму родители, женский концлагерь Ола под Магаданом, где он родился, счастливое колымское детство. У Георгия в душе и в памяти была своя Колыма не по Солженицыну, не по Шаламову и по другим чужим воспоминаниям, которых за свою жизнь он прочитал очень много. Отец Георгия загремел на Колыму по знаменитой 58-й статье еще в 1934 году. Он вполне еще молодым человеком работал помощником начальника паспортного стола в подмосковном Павшино. Однажды глухой московской ночью к нему в дом постучался земляк, такой же, как он, молодой парень из их родной смоленской деревни. Его семью раскулачили, сослали. Он бежал, скрывался, каким-то образом вышел на отца и попросил его помочь с документами о легализации. Отец ему отказал, но никому о ночном госте не сообщил. Земляка поймали, вышли на отца, арестовали, дали десять лет за недоносительство. А если бы пообещал выдать документы, получил бы больше, а если бы выдал документы, был бы расстрелян.

Много, очень много читал Георгий о своей малой Родине, родной Колыме, многое видел и помнил то, о чем не писали в книгах. Но в ярком золоте воспоминаний о детстве металась в душе его личная счастливая Колыма. Море, сопки, распадки, ручьи, дороги, заросли стланика, бурундуки, красная брусника под белым снегом, голубые поляны голубики, лагерь на руднике Бутугычаг с его знаменитыми отделениями «Коцуган» и «Вакханка» (женское), «Аммоналка», нестройные колонны заключенных в сопровождении охранников с винтовками и собаками, интернат в Усть-Омчуге с ночной няней – пленным японцем. Когда мальчики били его подушками и валенками, он всегда улыбался, настоящий самурай.

На Колыме было много писателей, певцов, поэтов, но с художниками не повезло. Жаль, очень жаль, что Сталин не отправил на Колыму Николая Рериха. Тогда бы к его тибетским и индийским шедеврам добавились фантасмагорические пейзажи Колымских просторов.

Отец попал на один из бесчисленных рудников Колымы. В те годы там добывали касситерит. Это добавка к алюминию, из которого делали корпуса самолетов. С развитием в стране индустриализации и милитаризации лагерь все более превращался в производственный комплекс. Конечно, основой был лагерь и конвойный батальон, но удлинялись и штреки, и забои, разрастался поселок с больницей, клубом, детскими яслями. Вольнонаемных по оргнабору очень не хватало. И к некоторым видам работ стали привлекать заключенных. А для этого их приходилось расконвоировать. Срок и статья отца были мягче, чем у других. Он попал в МХЧ (материально-хозяйственную часть) рудника и получил возможность ездить на автомобиле по дорогам Колымы. Руднику был нужен лес для забоев и многое другое – от продовольствия до кинофильмов. Приходилось ездить в Магадан, в грузовой порт, оформлять и получать различные грузы для рудника и лагеря. В одну из таких поездок с большой группой таких же, как он, отец встречал в порту пароход «Феликс Дзержинский» с партией заключенных женщин. Конвой у женщин был нестрогий. Отец и мать обожглись взглядом, отец взял ее за руку, забрал у нее маленький чемоданчик и так, вместе в группе мужчин и женщин, под присмотром бойцов НКВД, они пошли туда, где женщин посадили на небольшой моторный баркас и отправили на «Остров красивых девушек». Там был рыбоконсервный завод и при нем женский лагерь. При следующей поездке в Магадан отец добрался до острова, охрана была не жесткая, и за бутылку спирта отцу разрешили на несколько часов взять понравившуюся ему девушку.

В прошлом мать, молоденькая учительница из Дебальцево, жила в общежитии, никому не мешала, но кто-то «стукнул» в НКВД, и пришли с обыском. Нашли книгу историка Костомарова, тогда запрещенного. За хранение контрреволюционной литературы мать получила пять лет и была отправлена на Колыму.

Там в то героическое время сложилась исключительно тяжелая демографическая ситуация. Женщин катастрофически не хватало. Правительство принимало срочные меры. И по линии Гулага, и по линии гражданского оргнабора на Колыму были срочно отправлены пароходы с молодыми женщинами. В результате всех этих мероприятий и появился на свет Георгий. Рожать мать отправили в женский концлагерь в поселок Оло под Магадан. Там был специальный блок, куда свозили заключенных-рожениц со всех предприятий Колымского «Дальстроя».

В те мягкие времена существовал порядок, при котором родивших женщин с детьми выпускали из лагеря на бесконвойное существование. В 1941 году это гуманное правило было отменено, женщин не освобождали, а детей забирали в специальные интернаты. Но матери Георгия повезло. Она освободилась раньше выхода этого указа, устроилась на работу в Магадане, получила небольшую комнатку в двухэтажном бараке на Советской улице. Никаких проблем с яслями и детсадом в Магадане тогда не было, но выехать на «материк» было нельзя.

В 1944 году отец освободился, но поражение в правах оставалось, он только из лагерного барака перешел в один из бараков поселка, остался на прежней работе. Несколько раз к нему из Магадана приезжала мать с Георгием. Странное это было поселение. С 41-го года приток рабочей силы на Колыму резко сократился, а планы по добыче касситерита, вольфрама и золота резко возросли. Это накладывало своеобразный отпечаток на жизнь лагеря, рудника и поселка. Невозможно было понять, кто от кого больше зависит: энкавэдэшное начальство – от лагеря, или лагерь – от начальства НКВД. Работникам конторы, больницы, клуба, детского сада, собственной производственной базы все чаще разрешали не возвращаться на ночь в лагерь, у многих заканчивались сроки, и они из лагерных бараков переходили в бараки в поселок. Лагерь, рудник и поселок смешивались и перемешивались.

Но с начала 1944 года вся эта гулаговская идиллия стала резко меняться. На Колыму широко пошел контингент с ранее оккупированных территорий. Это были старосты, бургомистры и прочие прислужники немцев. Ни о каком симбиозе лагеря, рудника и поселка уже не могло быть и речи. Утвердилась настоящая каторга. Никаких расконвоированных, никаких вольных работ, каких бы то ни было. Днем только штольня, ночью только лагерь. И даже одежда стала другой: ватная шапка, ватный бушлат, ватные штаны. И для зимы, и для лета все одинаково. И на каждом три номера: номер на шапке, номер на спине бушлата, номер на правом колене штанов. И никакие-то маленькие номера, как на карманчике курточки Александра Солженицына на ее знаменитой фотографии. А черной краской – на белой тряпке на спине и на колене, размером с тетрадный лист.

Вскоре с огромным размахом пошел атомный проект. В старых отвалах, на которые раньше не обращали внимания, обнаружили большое содержание урана и на Бутугычаге очень быстро построили урановую обогатительную фабрику. Патриархальный период лагеря окончательно завершился. Урановая каторга Бутугычага описана в повести Анатолия Жигулина «Черные камни». Но материалы Солженицына, Жигулина, Шаламова по впечатлениям Георгия и рассказам его родителей – это не совсем то, что было на самом деле. И историческое, и художественное исследование тех далеких событий вряд ли когда-нибудь состоится.

День Победы Георгий и мать встретили в Магадане. За окнами барака на улице Советской вдруг внезапно очень громко загремел духовой оркестр. Все население барака выбежало на улицу. Вслед за оркестром в сторону центра Магадана двигалась колонна бойцов НКВД. Один из бойцов подхватил Георгия и усадил к себе на плечи. Мать, как наседка, семенила рядом. На площади у дворца культуры состоялся митинг. Так, на плечах бойца НКВД, Георгий пришел в День Победы.

После выхода отца на свободу в 1944 году мать с Георгием переехали к нему на Бутугычаг. А по достижении семи лет ближайшей осенью Георгий был отправлен в школу поселка Усть-Омчуг, где в интернате собирали детей со всех близлежащих рудников. Жизнь молодого колымчанина начиналась успешно. Окончил первый класс, вступил в ряды октябрят, стал юным ленинцем, прочитал две книги.

Но дальше произошел психологический слом. На летних каникулах Георгий обретался на руднике, где же еще? И в стайке таких же колымских мальчишек днями носился по поселку, ближайшим сопкам и другим окрестностям. Но на беду себе они придумали странную забаву. По пути следования конвоя с каторжанами устраивали засаду и при появлении колонны каторжан бросали в нее окурки и какие-нибудь остатки еды. Свалка в колонне образовывалась невероятная, что немало веселила малолетних нарушителей лагерного режима.