Читать книгу: «Территория тюрьмы», страница 6

Оторвавшись от друга, Сергей обнял и Горку, – легко, одной рукой, заведя ее Горке на поясницу, и бодро спросил:

– Не ухайдакался, боец, в дороге? Ну, молодец.

Отец тем временем озирался в поиске транспорта. Сергей понял и махнул рукой в сторону тянувшейся вверх пыльной улицы – тут пешком пятнадцать минут ходу, у нас все близко. Ну, пошли пешком. Минут через десять Сергей свернул в переулок, заканчивавшийся поросшим травой тупиком, и сообщил: всё, пришли, вот наш дом родной.

Это был не дом, а домина! За штакетником простирался сад с десятком разных деревцев и кустов (Горка не сообразил каких), а за ним – фасад широкого, по два окна с каждой стороны от центрального входа, здания с верандой во всю ширину и мансардой. У входа, на небольшой деревянной лестнице, стояла женщина, такая же поджарая и смуглая, как Сергей, и улыбалась им.

– Знакомьтесь, – кивнул на нее Сергей, – Айша, моя половинка.

– Очень приятно, – церемонно начал отец, – Прохор Семенович, Проша, значит. – и не удержался: – татарка?

– Сразу видно, что гости из Татарии, – рассмеялась Айша, – нет, я аварка. Да вы проходите, располагайтесь, я сейчас умыться с дороги принесу. – И спохватившись: – а молодого человека как зовут?

– Горка, – ответил отец, – Егор, значит. – он явно чувствовал себя не в своей тарелке.

– Горка лучше, – заключила Айша, – Горка, горы – проходите, проходите!

Горка насупился, вспомнив шуточку Свиницкого, – и тут нашли подобие к его имени! Хотя горы, конечно, звучало лучше, чем горки с бутербродами.

Отец тем временем разложил чемодан, переоделся в простое – рубашку-косоворотку и легкие шаровары, и пошел следом за Сергеем за угол дома, где их у рукомойника уже поджидала Айша с фигуристым, сверкающим кувшином с длинным изогнутым носиком и крышкой.

Кувшин был красивый, но Горка смотрел на него в растерянности: он знал, что это называется «кумган» (видел у соседей), и знал, что мусульмане с ним ходят в туалет, чтобы после всего подмыться. Отец тоже немного растерялся, кажется не зная, что делать. Айша посмотрела на них с непонимающей улыбкой, потом сказала:

– Если вам удобнее, умывальник вот, – показала на перекладину рукомойника, – я просто… как дорогому гостю…

Отец содрал рубаху, склонился и сказал утробно откуда-то снизу:

– Давай, землячка, поливай!

Он так и держал ее за татарку.

Сергей уже стоял рядом с полотенцем на раскинутых руках – как хлеб-соль предлагал.

Хозяева отвели им одну из трех (трех, помимо кухни!) своих комнат, отец улегся на пышную, с периной, кровать и тут же захрапел, а Горка довольно долго сидел у окна, смотрел в сад и думал. О саде, доме, дощатом, но огромном по Горкиным меркам, и о том, как так получилось, что отцов друг с женой живут здесь, а они – в конюшне. Ни до чего не додумался, кроме как до того, что повезло. Им просто повезло.

Это слово, кстати, оказалось едва ли не главным за ужином, который Айша накрыла на веранде. На столе стояло… Горка даже не мог назвать, сколько всего и чего. Три кувшина (стеклянных, попроще) с разного цвета напитками, неизвестная белая рыба, тонкими ломтями распластанная на широких плоских тарелках, холодное вяленое мясо, три стопки горячих лепешек, исходивший ароматом баранины плов в казанке, пристроенном сбоку, а посреди стола – блюдо, доверху наполненное такой крупной и сочной вишней, какую Горка никогда не видал.

Отец посмотрел на все это, крякнул и сказал:

– Повезло тебе, Серега, – такая хозяйка!

– Повезло, – эхом откликнулся Сергей, усаживаясь за стол, – но тогда я думал, что тебе больше.

Оба засмеялись, Айша разлила по бокалам сок, наполнила рюмки мужчин и присела с краешку сама, рядом с Горкой.

Отец взял рюмку, собравшись сказать тост, понюхал ее и заколебался, вопросительно глядя на друга.

– Она, она самая, – засмеялся Сергей, – чача, виноградная. Пей, не бойся: хмель будет, а похмелья – нет.

Отец кивнул, сказал слова за здоровье и благополучие «этого дома», за чудесную хозяйку, они выпили (Айша и Горка отхлебнули из бокалов) и принялись за еду. Потом Сергей поднял тост за отца, который, оказывается, тогда, в 1944-м, спас ему жизнь (отец протестующе замотал головой) и вот так свел с красавицей и умницей Айшой, они выпили, и дальше разговор потек сам собой.

Тут Горка в очередной раз услышал историю про осколок, который срезал чирей на шее у отца («повезло!»), о том, как другим осколком самому Сергею «распустило живот», а отец перехватил ездового и Сергея успели довезти живым до госпиталя в ближнем тылу («повезло!»), а потом, заштопанного, отправили в другой госпиталь, и как он там валялся месяц, а за ним ухаживала «соплюшка-медсестричка» (тут Айша сверкнула на мужа глазами), и как они пришлись друг к другу, а после войны (у Сергея ни дома, ни семьи не осталось) списались, и Айша утянула его вот сюда, в Дагестан («повезло!»).

И вот так они разговаривали, не забывая выпивать, то горячась и воодушевляясь, то сбавляя тон чуть не до шепота, и по всему выходило, что оба такие счастливчики, что удачливее и не отыскать.

Горка и Айша смотрели на них и думали. Горка – о том, зачем отец, захмелев, выпятил, что он дослужился «до какого-никакого, а начальника», но не сказал, что они живут в конюшне на территории тюрьмы, а Айша… Трудно было сказать, о чем думала она, поглядывая на мужа и иногда вставляя слово-другое, если он к ней обращался, но когда отец заговорил о детях, о своих дочерях, особо почему-то упирая на старшую, Нину (постепенно до Горки дошло, что он как-то собирался выдать ее за Сергея, и они разговаривали об этом там, на фронте; Горка не поверил своим ушам), а потом дело коснулось его, отец все говорил, расхваливая, и внезапно Айша притиснула Горку к себе так, что он пискнул, и повисла пауза. Долгая такая пауза на этой скудно освещенной веранде под сверкающим звездами ночным небом, такая тоскливая…

– Повезло тебе, Проша, – хриплым голосом сказал Сергей, глядя мимо отца, – а у нас вот… Не дал Бог деток.

Айша отстранилась от Горки, порывисто встала и ушла в комнаты.

Отец, почувствовав, что заговорился, тоже вскочил на ноги, засуетился, потом метнулся в отведенную им комнату и через пару минут вернулся с длинным тряпичным свертком (Айша тоже вернулась к столу, вытирая платком глаза), развернул, и все увидели, что там был кинжал.

Сергей и Айша переглянулись в изумлении.

– Прохор, – сказал Сергей, подбирая слова, – это очень дорогой подарок, я даже не знаю… но везти в Дагестан кинжал…

Напряжение спало, и отец хмыкнул:

– Как в Тулу самовар, да? – (Сергей виновато улыбнулся.) – Я тоже так подумал, а потом решил: а вот пусть! Пусть друг знает, что и у нас такие умельцы есть!

Сергей меж тем извлек клинок из ножен и рассматривал.

– Односторонка, – сказал, – не кинжал, но добротная вещь, да. Спасибо!

– А ты угадай, – воодушевился отец, – из чего сделано! Ни за что не угадаешь! Из напильника! – И рассмеялся как ребенок. Пьяноват все-таки был.

– Из напильника? – недоверчиво переспросил Сергей. – Это как же, кто же?

– Зэки делают, представь! Да еще вот с такими ручками из плексигласа, все цвета радуги, вон какой набор!

Отец осекся и снова метнулся в комнату, а вернулся с совсем уж небольшим кулечком.

– Айша, прости дурака, чуть не забыл, тебе супруга просила передать, – сообщил отец и встряхнул кулек. Он мягко развернулся, и оказалось, что это был платок, пуховый.

– Оренбургский, – гордо пояснил отец, – через обручальное кольцо запросто протягивается, такой тонкий!

Айша ахнула и осторожно приняла подарок, а отец, обернувшись к Горке, заговорщицки подмигнул. И то сказать: хоть убей, Горка не помнил, чтобы мать что-то просила подарить неведомой ей жене отцова друга. И вообще, трудно было представить, чтобы она попросила.

На ночь им постелили там же, на веранде, – отец попросил, сославшись на то, что дома будет жарко («июнь у вас – как в Сахаре»; будто он был в Сахаре). Горке не казалось, что в их комнате жарко, особенно после того, как Айша устроила легкий сквознячок, пооткрывав окна, но предложение отца он горячо одобрил, представив, как будет, засыпая, считать в небе просто огромные здесь звезды. Сергей с отцом вынесли из дома топчан для отца и раскладушку для Горки, но прежде, чем их заправить, Сергей притащил откуда-то две скатки бурой, на вид похожей на ковер, ткани и развернул по полу веранды. Вот, сказал, с кошмой надежнее будет, ни одна змея не заползет.

– Змея?! – с восторгом воскликнул Горка. – Дядя Сергей, у вас тут ползают ядовитые змеи?!

– Ну, не все ядовитые, – усмехнулся Сергей, – но хватает, это точно. Ползают, гады.

– А вы знаете, – продолжал ликовать Горка, – что если мелом круг сделать, то змея тоже не заползет?

– Мелом? – удивился Сергей. – Не слышал. На кошму они точно не заползают: колет она их. А тебе кто про мел сказал?

– Да как же, вот следопыт у Фенимора Купера…

– Ну ладно, ладно, – остановил Горку отец, – какой там Купер. Начитаешься и фантазируешь потом.

Горка обиженно притих и полез на раскладушку.

Проснулись они ни свет ни заря от заполошного клекота. Горка уселся в постели и воочию убедился, что змеи тут ползают вовсю: в саду с одной из них как раз воевал взъерошенный хозяйский петух. Битва шла нешуточная: петух и наскакивал, и отскакивал, и подпрыгивал, целясь поразить противника когтем или клювом и не переставая возмущенно клекотать. Змея изворачивалась, то сжималась в клубок, то выстреливала в петуха всем телом, норовя куда-нибудь укусить; поодаль, переживая за своего героя, встревоженно кудахтали с пяток кур… Минут через пять появился Сергей с мотыгой в руках, отпихнув петуха, изловчился и тяпнул по змее. Петух тут же кинулся клевать отлетевшую в сторону заднюю половину змеи, Сергей подобрал и кинул в кусты переднюю.

– Дядя Сережа, – спросил Горка, впечатленный этой эпической битвой, – а если бы змея укусила петуха, он бы умер?

– Мог бы, – со смехом ответил Сергей, – да только знаешь, какой он у нас боевой, – что твой мангуст! И перья не зря топорщит, – поди достань до живого.

Ни у Купера, ни у Майн Рида Горка ни о чем таком не читал; бой петуха со змеей стал его личным опытом.

Утро было субботним, и Сергей позвал отца после завтрака сходить на базар, «посмотреть на нашу экзотику», Горку тоже взяли.

Базар оказался большим и при этом тесным: ряды прилавков, заваленных зеленью, рыбой и мясом, стояли так кучно, что надо было протискиваться меж толкущимися тут людьми, гортанно перекрикивавшимися с торговцами. Это было странно и даже немного пугающе («что они все орут?» – шепотом спросил Горка отца, Сергей услышал и, усмехнувшись, пояснил, что это не орут, а просто разговор у местных такой). Они походили, подивились тому, сколько тут всего, – одной рыбы, целиком и толстыми огромными кусками, было видов пять, наверное, а потом выбрались на небольшую площадь, с коновязями и шатрами по периметру.

В шатрах и на низких скамейках возле сидели бритые седобородые старики, пили чай из маленьких чашек («это пиалы называется», – пояснил Сергей), курили, почти не разговаривая, тут и там прохаживались, выпятив грудь, молодые кавказцы в черкесках и мягких сапожках, гордо посматривая по сторонам, подходили друг к другу, приобнимались, заводя руку друг другу на поясницу – точно так, как Сергей приобнял Горку, обменивались парой фраз и снова расходились. Там были и другие люди, в обычной одежде и обычного вида, вот как Горка с отцом, но они были как бы затушеваны, Горка видел только вот этих – ярких и загадочных. Все выглядело так картинно, что напоминало театр, точнее даже – оперетту; Горка смотрел, завороженный.

Картина резко изменилась, когда на площади появились люди в белых кителях и форменных фуражках, две пары милиционеров. Они прямиком направились к молодым кавказцам, и, козыряя, принялись выдергивать из ножен кинжалы, висевшие на поясах у парней, – у одного, у второго, у третьего… Горцы хмурились, мрачнели, но безропотно позволяли проверять оружие, и вдруг Горка увидел, что оружия-то и не было – у всех были кинжалы с обрубленными клинками! Ну, то есть рукоятка и малый кусок клинка, только чтобы в ножнах держался. Горка в изумлении перевел взгляд на отца, но тот был поражен увиденным не меньше и даже не посмотрел на сына. Сергей стоял рядом, мрачный не меньше горцев, и покусывал ус.

Милиционеры исчезли так же внезапно, как появились, но настроение на базарной площади резко изменилось, все как бы померкло, будто грозовая туча нашла. Сергей с отцом и Горкой, уже закупившиеся овощами и мясом, передумали посидеть в чайхане и ушли домой.

Дома, за поздним обедом на той же веранде, Сергей обрисовал обстановку, как он это назвал.

– Вот так у нас сейчас, Проша, – говорил все еще мрачный Сергей, – строго стало: стариков не трогают, у тех кинжалы нормальные, а если у молодняка найдут – пиши пропало, посадят. Хотя, – тут он зло усмехнулся, – откупаются, конечно, кто побогаче, а кто и в горы бежит, в ущелья, хрен там какая советская власть.

Отец прокашлялся.

– Так, а если у тебя найдут, вот который я подарил, то что?

– Ну, я же с ним по улицам не собираюсь ходить напоказ, – усмехнулся Сергей, – но если решат докопаться, еще и хуже будет: такие, как я, тут хоть и свои, да не свои, заступиться некому.

Все замолчали, Айша мечтательно смотрела куда-то в сад. Сергей глянул на нее, на ее блуждающую улыбку, и поправился:

– Да нет, ты не думай, командир, все в порядке. Я года три назад крыльцо перекладывал, и знаешь, что нашел? Вот эти самые кинжалы, целых два! Старинные! Хочешь, покажу?

Отец покосился на него с сомнением, кивнул, и они пошли во двор, в сарай, или хозпостройку, как выразился Сергей. Там, в дощатой пазухе за верстаком, торчали всякие стамески, долота, гаечные ключи и среди них – кинжалы, инкрустированные серебром. «Старинные, в сарае!» – с ужасом подумал Горка, а в следующее мгновение чуть не заплакал от отчаяния: Сергей выдернул кинжалы, и Горка увидел, что у обоих одна сторона клинка была иззубрена – от гарды до кончика.

Сергей повертел кинжалами, будто фехтовать или танцевать с ними собрался, и подытожил:

– Классные ножовки получились, скажи?!

Отец не нашелся что ответить, только смотрел задумчиво – на ножовки, в которые превратились кинжалы, на Сергея, на нити вечернего солнца, просачивавшиеся сквозь щели… И Горка смотрел, с непреходящим отчаянием думая, что бы он сделал, если бы у него были такие кинжалы, как бы он с ними… как бы пацаны посмотрели и девчонки, как бы… Отец тронул его за плечо, и они вернулись в дом.

Ужинали уже не так, как вчера, скромнее, хотя все было так же вкусно и сытно. Поев, Горка отсел в уголок веранды с книжкой (он как раз перешел от Гека к похитителям бриллиантов), Айша ушла во двор мыть посуду и, кажется, что-то стряпать, а Сергей с отцом попивали чачу и тихо разговаривали. Кое-что доносилось до Горки, и постепенно он стал вслушиваться, отложив чтение.

«Так-то все мирно, – доносился до него голос Сергея, – а нет-нет да и сцепятся, и на ножах, а когда и со стрельбой, – это тебе не Россия, брат».

Отец что-то возразил, переспросил (Горка не разобрал), и опять голос Сергея: «Да так же все, их разве исправишь? Детей воруют, в Грузию продают; сегодня ты кунак, а завтра хрясь – и нет кунака».

Тут терпение Горки кончилось, он подошел к столу и в упор спросил Сергея:

– Извините, дядя Сережа, – детей воруют, да? Кто? Кунаки?

Отец, кажется, собрался отослать сына, но Сергей остановил, засмеявшись:

– Ничего, Проша, ничего, знание – сила, да? Но, – обращаясь к Горке, – много будешь знать, скоро состаришься, да? Кунаки – это на их языке, хоть на каком, тут много их, – это вот как мы с твоим батей: не родня, а родней родни. Братство народов, короче.

– Но, – замялся Горка, – вы же сказали – сегодня кунак, а потом хрясь…

Сергей смутился, стал подыскивать ответ, на помощь пришел отец, начавший раздражаться:

– Егор, ты же большой уже, сам не знаешь, что ли, как? Вот народ, а вот враги народа бывают, прямо в нем самом. Так и тут: кунак – не кунак…

– Да не, – нашелся наконец Сергей, – Егорка, тут немножко другое. В России кто живет? русские. Ну, татары там у вас, чуток, чуваши, еще кто, а так-то – русские! А тут, на таком пятачке, кого только нет, сто разных национальностей, клянусь! – (Горка недоверчиво смотрел на него.) – И все горячие, и всем надо где-то жить, понимаешь? И на что-то…

Про пятачок Горка понял, кивнул согласно, но внезапно начал понимать и про кое-что другое:

– И они вот поэтому одной рукой обнимаются – как вы меня на вокзале обняли?

– Егор, – грохнул кулаком по столу отец, – что ты мелешь!

– Не-не, – опять остановил его Сергей, – парень вникнуть хочет, дай я хоть ему объясню, – он поперхнулся, – хоть ему. Я тебя так обнял, – пояснил, – что ты маленький, – и смутившись, – и по привычке, да, свыше нам дана. – (Отец удивленно глянул на друга.) – А местные… мне Айша объясняла… с древних времен осталось: ты его обнимаешь вот так, – он показал, – а рукой-то и смотришь, нет ли там, на спине, за поясом, кинжала, например, или пистолета.

Горка подумал, представил и опять согласно кивнул; он понял. Понял и отец, сказав со вздохом:

– Всё едино, сынок, все оттуда: у нас говорят – камень за пазухой, у них, видишь… – И внезапно оживился. – а вот чокаются, выпивая, зачем, знаешь?

Горка силился вспомнить. отец не дал, сам договорил:

– А затем, чтобы в рюмки перелилось немного, чтобы знать, что не отраву поднесли друг другу. – И, завершая, почти с торжеством в голосе: – вот мы с Серегой и чокнемся сейчас, а ты иди, в саду, что ли, погуляй на сон грядущий.

Горка послушно пошел, ему было надо все услышанное обдумать. Вообще, получалась какая-то глупость, а в то же время и нет, был смысл в сказанном взрослыми. Только какой – Горка пока не решил.

Он побродил немного по саду и натолкнулся на стоявшее отдельно деревце не деревце, куст не куст и увидел, что оно (деревце все-таки) было сплошь усыпано тугими, черными в лунном свете ягодами – вишней, которой их угощала Айша. Он дотянулся до нижней ветки, сорвал одну ягоду, другую… Вкус был потрясающий, но ягод маловато, они висели на ветвях повыше. Горка повертел головой, ища сам не зная что, и углядел в траве небольшую лестницу – то, что и было надо. Он пристроил ее к стволу, взобрался и только начал поедать медово-терпкие плоды, как лестница хрустнула и Егорка полетел на землю.

На шум откуда-то из-за дома выскочила Айша, увидела Горку, все поняла и запричитала:

– Горка, Горка, – ты ел? Бегом на кухню!

Он, вообще-то, думал, что она его пожалеет, хряпнулся-то основательно, а она в крик! Но Айша испугалась другого: оказывается, Сергей утром опрыскал деревце купоросом, и теперь Горке грозил как минимум понос. Его заставили выпить чуть не литр теплой воды, понаблюдали, но никаких признаков отравления не было, Горку даже не тошнило, и все успокоились. Попутно Горка узнал, что ягода-то была не вишня, а черешня.

А следующий день оказался последним в гостях у Сергея, и Горка расстроился: только начал осваиваться здесь – и опять в дорогу. С утра мужчины (и Горка в их числе) сходили на речку, вроде как порыбачить, но, просидев битых два часа с удочками, так ничего и не поймали; речка – узкая, совсем как Бугульминка, только быстрее, журчала себе среди каменьев на удивление прозрачной водой, поблескивала на солнце, но никакой рыбы не было видно, одни стрекозы летали. Да взрослые, заподозрил Горка, ни на какой улов и не рассчитывали: не успели усесться на берегу, как откуда-то из кустарника появились два хмурых кавказца, примерно сергеевых лет, поздоровались, и у них завязался какой-то непонятный разговор – про овчину, транспорт, про то, кто сколько дает… скучно было, короче говоря, и Горка даже обрадовался, когда разговоры эти закончились и они пошли домой.

Обед тем не менее случился рыбный, – точнее, главным блюдом оказалась рыба (после того, как все похлебали холодного свекольника), которую Айша подала в глиняных продолговатых мисках еще скворчащей сквозь сметанный припуск. Горка осторожно поковырял тушку вилкой, посмотрел на отца – карп? Мать часто тушила карпа в сметане, и у Горки были проблемы с рыбьими костями, то и дело занозами заседали в глотке. «Да нет», – с сомнением ответил отец, а Айша пояснила: «кумжа, наша, каспийская, совсем не костлявая, угощайтесь!» Название им ничего не сказало, но рыба была такая нежная, такая вкусная, что Горка и думать забыл о костях и не сумел отказаться, когда Айша предложила съесть еще одну. Ну, они не такие уж и большие были, эти рыбы, примерно с отцову ладонь, так что Горка за милую душу умял и добавку.

После обеда стали собираться, в пять надо было уже быть на вокзале, и тут Сергей с Айшей их огорошили, да так, что отец с Горкой потеряли дар речи.

Сначала досталось отцу. Улучив момент, когда тот перестал возиться с чемоданом и пристроился за столом покурить, Сергей нырнул в дом и вышел на веранду, неся на руках – точь-в-точь как когда полотенце подавал к отцову умыванию – что-то блестяще-черное, вроде плаща.

– Вот, Прохор Семенович, – торжественно начал Сергей, – у нас на Кавказе лучшему другу, – он сбился, крутнул головой, – в общем, прими бурку от души! Свидимся не свидимся, а у меня от тебя вечная память будет, а у тебя пусть от меня.

– Сережа, – протянула Айша с укоризной, но и со смехом, – ну что ты говоришь!

– Да я не в том смысле, – спохватился Сергей, – мы еще повоюем, повоюем, вот – просто!

Отец тем временем приложил бурку к груди, посмотрел на Горку – как, мол, – и Горка увидел, что его глаза повлажнели. Но он тут же собрался, обнял друга, и они расцеловались.

Потом Сергей обернулся к Горке, оценивающе окинул его взглядом и сказал нарочито строго:

– Завидно стало? Думаешь, все только отцу? Нет, брат, и ты джигитом будешь!

Айша с улыбкой подала мужу еще что-то похожее на плащ, тоже черное, только на белой подкладке и с рукавами, Сергей накинул одеяние на Горкины плечи, и Горка сообразил, что это точно такой наряд, как у молодых горцев на базаре, – черкеска! С газырями! Теперь уже Горка гордо глянул на отца, тот улыбнулся, показав большой палец, а Айша, сняв с Горки черкеску, подала ему белоснежную рубашку.

– Вот это, – сказала, – надо под нее надевать, это от меня.

Горка стоял растерянный, растроганный и не знал, что делать, – не обнимать же Айшу!

Она сама его обняла, притиснула к себе, поцеловала в щеку и шепнула: «Расти, мальчик! Пусть все у тебя будет хорошо!»

Простились скомканно, смущенные друг другом. Сергей проводил их на вокзал, они сели в поезд и уехали в ночь, в Москву.

Поезд, в котором они ехали в столицу Родины, оказался пахучим и неторопливым. У них был купейный вагон, но в вагон-ресторан надо было проходить в том числе и через плацкартные, в которых кучно сидели и вповалку лежали разные мужчины, женщины и дети – и от всех них пахло по́том, луком, волглой одеждой, чем-то еще да так сильно, что в первый раз Горка инстинктивно зажал нос и чуть не побежал по коридору. А в их вагоне почти не пахло, точнее – пахло вкусно: углем от титана в конце вагона, пряным парфюмом от женщины, почти постоянно стоявшей у окна, возле своего купе, кожей портупей и сапог военных, куривших и галдевших в тамбуре, и, соответственно, табачным дымом. Но и мочой попахивало, однако, – из туалета, хотя там был примерно такой же металлический унитаз, как и на их пароходе, исправно все смывавший.

К запахам Горка притерпелся довольно быстро, а вот то, что поезд останавливался едва ли не на каждом полустанке, к исходу первых суток поездки начало его злить. Но других пассажиров это, на удивление, скорее радовало: не успевал состав затормозить, как гроздья людей принимались ссыпаться с подножек к стоявшим рядами на перроне торговкам и запасаться фруктами, пирожками и всякой другой снедью, а на относительно солидных станциях – еще и кипятком из здоровенных титанов. Тут дешево все, пояснил отец, поближе к Москве такого уже не будет, вот они и… Но про кипяток объяснить не мог: в каждом вагоне же стояли титаны – чего с чайниками по перронам прыгать?

Он попробовал узнать это у попутчиков по купе – супружеской пары примерно отцова возраста, может, чуть помоложе, но они отмолчались. Они вообще всю дорогу молчали. Единственное, что удалось узнать отцу, что у них сын учится где-то в Москве («в нефтчи институт», – сказал мужчина) и что-то там с ним случилось. «Нехороший люд попал», – добавила женщина. Видно было, что им трудно подыскивать русские слова и что они удручены, не очень, возможно, понимая, чем и как они могут сыну помочь. Но ехали.

В первый вечер в дороге они, поев лепешек с чаем, улеглись спать, хотя не было еще и восьми, – она на верхней полке, он внизу, а утром, когда Горка продрал глаза на своей верхней полке, мужчина сидел у окна, время от времени трогая седую щетину на щеках и о чем-то раздумывая, а женщина по-прежнему спала. То есть не спала, это как-то было видно, а просто лежала, отвернувшись к стенке. Так они, эта пара, и провели почти двое суток.

Отец, кстати, тоже почти всю дорогу пролежал, иногда впадая в дремоту, а после выходя на перекур; вагон хоть и болтало иногда с железным скрежетом, а все же мерный перестук колес по стыкам убаюкивал, это Горка даже по себе почувствовал. За все время пути у них случился всего один разговор (не то что на пароходе!) – в первый обед в вагоне-ресторане: Горка заметил, как внимательно отец изучает меню, и вспомнил про деньги, про «прорву» денег, о которой сокрушалась мама.

– Пап, – тихо спросил он, – у нас… хватает денег?

– А? – переспросил отец, отрываясь от меню. – Ты о чем?

– Ну… – замялся Горка (он боялся обидеть отца, но и не спросить не мог), – вот такси, там ресторан, тут ресторан, билеты, подарки…

Отец внимательно посмотрел на него, усмехнулся:

– Деньги, конечно, счет любят, хорошо, что понимаешь, ну, так я и считаю, – не дрейфь, все в порядке.

Горка кивнул, но тем не менее заказал что подешевле – сосиски с картофельным пюре, а когда они принялись за еду, решился на еще один вопрос о деньгах.

– А вот дядя Сергей, – сказал Горка, – он кем работает, у них хватает денег?

На удивление, отец смутился и принялся отирать салфеткой рот.

– Знаешь, – наконец заговорил он, – я этот вопрос тоже себе задавал. Себе. А ему – не смог: мы гости, нас приняли как полагается, со всей кавказской, так сказать, широтой, – что выведывать, как? Кем он работает… Он, вообще-то, механик-водитель, такие везде нужны, так что…

Он помолчал, бултыхая ложкой в стакане с чаем, вздохнул и продолжил:

– Ты умный парень, Егор, скажи, как думаешь, – вот те два мужика на речке случайно оказались, когда мы рыбачить пошли?

– Я знаю, что нет, – твердо ответил Горка, – я же слышал ваш разговор… – тут он тоже смутился. – правда, не очень понял про овчину.

– Видишь! – обрадовался отец. – Вот я – директор предприятия, где шьют и скорняжат, вот они – дети гор, пастухи-чабаны, у них этого добра завались, допустим, а у меня фондов нет…

Горка слегка опешил от отцовой горячности и уточнил:

– Фонды – это что? У вас на комбинате овчины нет?

– Точно! – еще больше воодушевился отец. – Все ты схватываешь, – фонды проклятые, а шить-то надо, спрос есть!

Тут он осекся и как-то сразу погрустнел.

– Ладно, – сказал, – это уж лишнее. Я тебе хочу сказать, что фиг их разберешь, этих грузин – и кто там еще, – вроде и не работают, только в потолок поплевывают, а все у них есть. Нам, суконным, далеко.

«Ага, – подумал Горка, – Сталин был грузин, отец прав».

На следующее утро, сбегав в туалет и наскоро попив чая с бутербродом, Горка полез на свою полку поглазеть, что там открывалось за окном: отец предупредил, что к вечеру они уже будут в Москве, так что надо было успеть кое-что проверить.

Утро выдалось хмурое, поезд основательно разогнался (после южных краев они уже редко где останавливались), пейзажи за окном сменяли друг друга довольно резво и в сером свете выглядели как-то печально: туманные поля, домишки и будки, пустынные полустанки, полосы леса, линии электропередачи с ныряющими и вздымающимися проводами и да, танцующие деревья: торопливо пляшущие вблизи и неспешно вальсирующие поодаль; всё точно так, как видел Гек и описал Аркадий Гайдар. Только Гек с Чуком ехали в поезде из Москвы в Сибирь, а они с отцом в Москву и не из Сибири, а как раз наоборот.

Москва… Москва – это был какой-то другой мир, огромный, странный и немного пугающий. Начать с того, что они приехали на Павелецкий вокзал, и отец тут же, в зале ожидания, принялся что-то высматривать на табло и выспрашивать, как перебраться на Казанский, чтобы там оставить вещи и гулять налегке: оказалось, что в Москве не один, а чуть ли не десяток вокзалов. Потом они спустились в метро, чтобы добраться до гостиницы, и Горка буквально задохнулся в шаркающей, сопящей, куда-то спешащей толпе, в этих переходах, на этих эскалаторах («следи за ногами, – откуда-то сзади сказал отец, – а то полетишь») и оглох, когда из тоннеля с разбойным свистом вылетел состав, из которого в следующее мгновение повалил народ, а навстречу выходящим начали втискиваться входящие; на мрамор, сверкающие своды и лепнину Горка обратил внимание уже на следующий день, когда они ехали на вокзал, – чуток присмотрелся.

Гостиница тоже как-то сразу придавила его: площадь, на которой она стояла, сверкала огнями и тем мрачнее выглядело огромное темно-серое здание, в котором из сотни окон светились тут и там десятка полтора от силы. Хотя номер, в который их поселили, Горке понравился: в нем была широкая, застеленная покрывалом с подзорником, кровать, два солидных, неподъемных даже на вид, кожаных кресла, аккуратный бордовый столик у окна, а на нем графин, два тонких стакана и массивный черный телефон, украшенный диском с прорезями, цифрами и буквами.

– Да, сынок, – заметив Горкин интерес, сказал отец, – тут не скажешь «дайте мне 4-19», – (это был номер отцова телефона на комбинате), – тут набирать надо. – Он снял трубку, покрутил диск и осторожно положил обратно.

– А покрутишь, оно само соединится? – с сомнением уточнил Горка. – Без телефонистки?

– Ну да, – кивнул отец, – по проводам идут электрические разряды, на станции за каждой цифрой закреплен свой, – тут он сбился, – в общем, как в арифмометре примерно.

Арифмометр «Феликс», который отец как-то притащил с работы, Горка освоил хорошо, хотя особо не вникал, каким образом он выдает правильный результат, – покрутишь ручку, он потрещит – и пожалуйста.

– А буквы под цифрами зачем? – продолжал сомневаться Горка.

– Буквы… да кто его знает, – пожал плечами отец, – может, кому сподручнее их запомнить, чем цифры.