Анна. Тайна Дома Романовых

Глава 5

Они вступили в зал, где между окон стояли античные статуи, а стены покрывали картины с видами Рима, Неаполя и других итальянских городов. Здесь был накрыт стол, а во главе стола сидел император. И вновь, как и в Петергофе, он не стал ждать гостей – сам вскочил и двинулся им навстречу.

– Весьма рад вас видеть, – приветливо произнес государь.

– Счастливы видеть ваше величество, – ответила Екатерина Николаевна, как старшая.

И они с Анной склонились в глубоком поклоне. Павел подал руку госпоже Лопухиной-старшей и проводил ее к месту, Анне же указал место напротив. Лакеи совершили свои выученные па, разливая чай и подавая угощения, и чаепитие началось.

Было заметно, что император находится в приподнятом настроении. Он расспрашивал дам о том, как они доехали, вместе с Екатериной Николаевной сетовал на состояние российских дорог, делился планами их улучшения и постройки шоссе, покрытых гравием, по образцу Франции. Он подчеркнуто оказывал всяческое внимание старшей Лопухиной, дабы она не чувствовала себя обойденной. Но при этом его глаза то и дело обращались в сторону Анны. Иногда он специально поворачивался к ней и задавал вопросы о том, как она находит Петербург, как ей показалось его любимое детище – Павловск. Анна отвечала, что самой столицы она пока еще толком не видела, а Павловск ей очень понравился.

– Здесь красиво, как бывает красиво во сне, – улыбнулась она. – Бывают такие сны, когда видишь какое-то замечательное место, прямо сердце сжимается от радости, как там красиво. Плохо только, что потом, когда проснешься, ничего толком не помнишь. А здесь я все запомню, и рассказать могу, и объяснить, что красиво и почему.

Павел слушал этот монолог с большим вниманием. А когда Анна умолкла, сказал:

– Кажется, я могу объяснить, почему вы не можете описать сих прекрасных мест, увиденных во сне. Это вы, по тонкости души вашей, смогли увидеть рай, райские места. Человеческий язык слишком груб, чтобы описать их устройство.

Девушка была поражена его словами.

– Ах, как верно вы сказали! – воскликнула она и, осознав свою оплошность, поспешно добавила: – Как верно вы сказали, ваше величество! Я и Библию когда читала, и святых отцов, где толкуют о райских кущах, думала, что человеку невместно рассуждать о сих предметах, не может он их ни видеть, ни описывать.

– Так вы читаете Библию и святых отцов? – спросил Павел. – Это хорошо. А что еще изволите читать?

Анна назвала сочинения Ламартина, Руссо, Ричардсона и мадам Коттен. Павел одобрил всех, кроме Руссо, которого назвал «опасным вольнодумцем, который вряд ли подходит для юной девицы».

Екатерина Николаевна, невольно отставленная от общей беседы, была нисколько не в претензии. Она внимательно вслушивалась в каждое слово, произнесенное этими двумя людьми. При этом ей было совсем неинтересно, что ее падчерица думает о Павловске, или какие сны она видит, и какие книги читает (она только удивилась, где Анна эти книги умудрилась достать – в их московском доме библиотеки отродясь не водилось). Но зато ей было очень интересно, что об этих словах Анны думает самодержец всероссийский, с каким выражением он смотрит на юную девицу Лопухину. А это было выражение не просто внимания, а жадного внимания, всепоглощающего интереса. Было заметно, что Павел вовсе забыл и о чае, и о присутствии старшей дамы – обо всем. Но Екатерина Лопухина, повторимся, была не в претензии.

Внезапно разгоревшаяся беседа государя и его юной гостьи была прервана. Двери зала открылись, и вошла женщина в платье, украшенном изумрудами, с бриллиантовым колье на шее и бриллиантовыми же украшениями в волосах. Это была императрица Мария Федоровна. Она была немного выше своего мужа и казалась старше его. Вероятно, такое впечатление возникало из-за излишней полноты государыни. Следовало также принять во внимание частые роды: за двадцать лет супружества Мария Федоровна подарила сперва наследнику, а затем и государю девять детей. Лицо ее, в общем, было приятным, но при этом отличалось чрезмерной властностью и сухостью черт.

С появлением императрицы гостьи встали, государь же остался сидеть, причем лицо его выразило досаду. Однако супруга не обратила на это внимания. Подойдя к столу, она обратилась к Павлу:

– А вы, стало быть, принимаете гостей? Почему же я о том не знаю?

На обеих Лопухиных она при этом не обращала внимания. Однако Павел тут же исправил это упущение.

– Да, я принимаю гостей, и они не должны остаться в небрежении, – резко произнес он, продолжая сидеть. – Вот, извольте познакомиться: это Екатерина Лопухина, супруга нового генерал-прокурора Санкт-Петербурга, а это ее дочь Анна.

Мария Федоровна часто спорила со своим царственным супругом и всем говорила, что нисколько его не боится. Однако сейчас слова Павла были сказаны таким тоном, что императрица не осмелилась что-либо возразить. Она повернулась к Екатерине Николаевне, кивнула ей и протянула руку для поцелуя. Делая то же самое в отношении Анны, Мария Федоровна заметно скривилась и чуть дернула рукой, слегка ударив этим жестом гостью по губам. Причем сделала это, стоя спиной к Павлу, так что он ничего не заметил.

– Садитесь, ваше величество, выпейте с нами чаю, – предложил государь император.

– Что ж, извольте, – ответила императрица.

В полном молчании она села, и слуги разлили чай. По-прежнему царила тишина, никто не произносил ни слова. И в этой тишине особенно отчетливо и резко прозвучали слова Павла:

– Ваше величество, вам надлежит знать, что я сегодня пригласил госпожу Лопухину-младшую с особой целью.

– Вот как? – Мария Федоровна постаралась изобразить на лице любезность, но вышла кривая усмешка. – Что же это за особая цель?

– Представить ее вам, ибо вам предстоит теперь много времени проводить в ее обществе, поскольку я решил сделать Анну Лопухину вашей камер-фрейлиной.

При этих словах Екатерина Николаевна с трудом сдержала рвущееся из груди ликование. «Не может быть! – хотелось ей воскликнуть. – Сразу, только по приезде, – и такое возвышение! Что же будет дальше?» Анна выслушала новость спокойно, пожалуй, с некоторым удивлением. А вот императрица не смогла сдержать раздражения.

– Камер-фрейлина? – повторила она. – Но у меня есть три… четыре камер-фрейлины. И я остаюсь ими вполне довольна. Особенно хорошо исполняет службу госпожа Нелидова…

– Госпожа Нелидова больше не сможет оставаться в вашей свите, – сказал Павел, дергая щекой – это был верный признак приближающегося приступа гнева. – Она не может исполнять обязанности вашей фрейлины, поскольку потеряла мое расположение. И я не должен объяснять, почему так случилось! Слышите? Не должен, не должен, не должен! – Последние фразы он почти выкрикнул, топая ногами и брызгая слюной.

Мария Федоровна, привыкшая к этим приступам супружеского гнева, оставалась относительно спокойной, хотя и не осмеливалась возражать. Екатерина Николаевна, также наслышанная о неровном характере императора, также не подала признаков волнения. А вот на Анну случившаяся сцена произвела самое тяжелое впечатление. Она и не подозревала, что государь, только что говоривший с ней о литературе, о пейзажах рая, этот, видимо, тонкий, умный человек, может кричать и бесноваться, как последний грубиян. Она побледнела, замкнулась, вся ушла в себя.

Павел сразу заметил эту перемену в девушке, которая одна его сейчас интересовала. Заметил – и понял причину этой перемены. Он сдержал свой гнев, загнал его внутрь себя, отчего лицо его сделалось злым и неприятным, глаза сузились, губы сжались в тонкую полоску. Мария Федоровна, опять-таки хорошо разбиравшаяся в оттенках настроения своего супруга, тотчас это заметила – и поднялась с места. Она знала, что в таком состоянии сдержанного гнева Павел делается еще опаснее, чем когда срывается и кричит. В приступе ярости он мог сорвать погоны с вызвавшего монаршее неудовольствие генерала, разжаловать его в рядовые, сослать в Сибирь – но назавтра, остыв, как правило, отменял эти решения. А вот когда он был таким, как сейчас, холодно-злым, он мог сломать человеку судьбу – и оставить так навсегда.

– Я поняла вас, ваше величество, – кивнула императрица. – Конечно, я буду рада видеть госпожу Лопухину в своей свите. Надеюсь, вы объясните ей распорядок нашего дня и ее обязанности. А сейчас я вас оставлю. – Она вновь милостиво кивнула дамам, при этом внимательно взглянув на Анну, и удалилась.

После ее ухода Павел попытался возобновить прерванную беседу, но из этого ничего не получилось: Екатерина Николаевна не могла поддержать разговора о музыке и искусстве, а Анна упорно молчала или же, если обращались прямо к ней, отвечала невпопад. Император, поняв, что вечер испорчен окончательно и сегодня уже ничего не исправишь, поднялся:

– Пожалуй, сегодня я не смогу уделить вам более внимания, меня ждут дела. Да и у вас, госпожа Лопухина, – обратился он к Екатерине Николаевне, – много забот по устройству жизни на новом месте. Что же касается вас, сударыня, – повернулся государь к Анне, – то мы вскоре увидимся. Раз вы теперь назначены камер-фрейлиной, вы часто будете бывать во дворце, и мы сможем продолжить нашу беседу. Прощайте!

…Всю дорогу, пока ехали обратно, Анна находилась в глубоком унынии. Теперь она – камер-фрейлина! Она должна служить, должна присутствовать при выходах императрицы. В этом деле столько тонкостей, надо знать каждый жест, контролировать каждое свое слово! Она обязательно что-то сделает не так! И потом, ей решительно не понравилась государыня. Как же она будет ей служить?

Екатерина Лопухина поняла, о чем думает падчерица.

– Напрасно ты беспокоишься, Аннет, – успокаивающе проговорила она. – Я полагаю, твои обязанности при дворе не будут тяжкими.

– Да, я понимаю, что мне не придется участвовать в решении государственных дел, – ответила Анна. – Но при дворе происходят торжественные выходы, приемы, прочие церемонии. Я не буду знать, где мне встать, где сесть, кому отвешивать полупоклон, а кому полный – ничего не знаю! Как же мне не беспокоиться?

– Да, согласна, ты не вполне знакома с этикетом, – заметила на это мачеха. – Но ведь это дело наживное, ты быстро научишься. И потом, тебе не придется так уж часто находиться в свите императрицы.

– А где же? Ведь я буду ее камер-фрейлиной!

– Камер-фрейлина – очень почетное звание. Почетно оно прежде всего тем, что позволяет круглый год находиться при дворе. Но «при дворе» – не значит «при императрице». Я полагаю, что гораздо больше времени ты будешь проводить с его величеством.

Эти слова мачехи смутили Анну.

– С его величеством? – переспросила она. – Как это?

– Разве ты не заметила, как охотно государь беседовал с тобой? Как увлекался этой беседой? Он просто глаз от тебя не отрывал! Я думаю, ты привлекла его внимание еще там, на балу в Москве, поэтому он и вызвал нас всех сюда. Теперь ему захочется общаться с тобой снова и снова. Ты должна быть к этому готова.

– Но… это так неожиданно! – в смущении произнесла Анна. Она явно была растеряна. – Вы говорите – беседовать с его величеством наедине… Но… разве это прилично? Что подумает ее величество? Что подумает двор?

– Это не должно тебя смущать, – решительно заявила Екатерина Николаевна. – Какое тебе дело до мнения двора? Да и императрица не так важна. Ты будешь беседовать с самим самодержцем! В этой сфере не может быть ничего неприличного! У государей другие правила, не такие, как у обычных людей. Подумай об этом! Тебе выпала редкая удача, которая не у всякого бывает.

Анна задумалась…

Глава 6

Обоз с одеждой, посудой и прочими вещами Лопухиных прибыл в Петербург лишь спустя десять дней, в начале июля. И только после этого жизнь в особняке на Литейном проспекте вполне наладилась. Генерал-прокурор и его супруга уже могли совершать выезды и приглашать гостей. Екатерина Николаевна немедленно воспользовалась этой возможностью, которой так долго была лишена. Теперь она могла устроить настоящий прием, не жалея для этого средств, ведь государь продолжал проявлять свою щедрость в отношении семьи Лопухиных. Петру Васильевичу были пожалованы пятьдесят тысяч рублей «на обзаведение», кроме того, ему было передано имение близ Гатчины, и в нем – 800 душ крепостных.

Генерал-прокурор, его жена, их дети – все члены семьи радовались прибытию обоза, для них это стало важным событием. Единственным человеком, совершенно не заметившим появления в доме знакомых вещей, была Анна. Слишком много важного случилось в ее жизни за эти десять дней, которые она провела в Павловске, с императорским двором. И то, что с ней случилось в эти десять дней, вызвало в душе девушки настоящую бурю.

…На другой день после их с мачехой общего визита в императорскую резиденцию, едва семья села завтракать, как слуга доложил о прибытии офицера с поручением от самого императора. Петр Васильевич велел звать порученца, полагая, что послание адресовано ему. Каково же было его удивление, когда вошедший капитан заявил, что государь повелел ему срочно доставить в Павловск новую камер-фрейлину императрицы – за ней прислана карета.

Поднялась суматоха. Конечно, все знали, что Павел встает рано, но ведь на часах еще не было девяти! Анна кинулась одеваться, собираться. И спустя полчаса она уже ехала в Павловск – на этот раз одна. Вот снова мелькнули усыпанные красным песком дорожки, мраморные фигуры среди зелени, река – и карета остановилась перед дворцом. Едва лакей распахнул дверцу кареты и Анна ступила на булыжник у главного входа, как дворцовые двери распахнулись, и перед оробевшей гостьей предстал сам государь. На этот раз он был в простом темном камзоле, без орденских лент. Его лицо выражало нетерпение.

– Вот, наконец, и вы! – воскликнул он. – Вы заставили меня ждать, а я не привык!

– Простите, ваше величество, но я не знала вашего распорядка, – вежливо ответила Анна. – Больше такого не повторится. Скажите, к какому часу я должна являться, и я всегда буду на месте. А сейчас, пожалуйста, укажите мне, куда я должна идти, где будет проходить моя служба?

Лицо Павла изменилось. Гримаса нетерпеливого раздражения разгладилась, на губах появилась улыбка.

– Ваша служба? Сейчас мы решим, где она будет проходить. Я полагаю, это будет вон в той стороне. – И он указал на дорожку, ведшую вправо от главной аллеи, в сторону от дворца. – Эти утренние часы я люблю отдавать прогулке, – продолжал император. – В эти часы, когда воздух еще свеж и прохладен, в голову приходят хорошие мысли. Я хотел бы, чтобы вы разделили со мной эту прогулку. Извольте идти слева от меня, так мне будет удобнее.

И, не спрашивая ее согласия, он направился в указанном им направлении. Анне ничего не оставалось, как последовать за ним.

Дорожка шла слегка под уклон. Они дошли до места, где она разветвлялась, на развилке возвышалась статуя Афродиты. Скульптор запечатлел момент, когда богиня рождалась из морской пены. Легкое покрывало не могло скрыть выразительных линий ее фигуры. Павел остановился и, указав тростью на скульптуру, спросил:

– Как вы ее находите? Правда, она прекрасна?

– Да, государь, – ответила девушка, покраснев, при этом она старалась не смотреть на обнаженную грудь и бедра красавицы.

– Когда я впервые попал в эти места, – вновь заговорил Павел, – тут не было ничего, кроме дикого леса. Скучные деревья стояли в беспорядке, между стволами валялись тела их упавших сородичей. Имелась лишь одна главная аллея и несколько ухабистых дорожек. Я знаю, что некоторые поэтические натуры находят такой природный хаос весьма возвышенным. Меня же он раздражает. Я хочу внести в природу красоту, которой в ней нет. А вы как полагаете об этом предмете? – испытующе поглядел он на нее.

Павел еще не вполне узнал эту девушку, не был уверен в ней. Не ошибся ли он, так обласкав ее отца, приблизив ее семью к себе? Надо было проверить впечатления, полученные тогда на балу и затем вчера, во время чаепития, так некстати прерванного его супругой. Поэтому он и затеял эту прогулку, чтобы наедине, свободно меняя темы, узнать ее мысли.

– Но ведь вы не хотите, ваше величество, построить деревья, словно солдат на плацу? – сказала в ответ Анна. – Я вижу, что вы сохранили естественное расположение кустов и дерев, они стоят редко, но свободно, не теснятся, не мешают друг дружке. Да, ваш парк стал красивей, чем обычный лес, и это мне нравится.

– Ага, значит, вам нравится английский стиль парка, как и моему архитектору, – усмехнулся Павел. – Признаться, я бы предпочел более порядка и стройности, как в Версале. Но он убедил меня, и я согласился, пусть будет так. Главное – чтобы сохранялся надзор и чтобы скульптуры и здания впечатлевали в природу мысль, которой она лишена. Ведь человек, как Божье творение, всюду должен вносить отпечаток своей данной от Господа души.

– Ах, вот с этим я полностью согласна! – воскликнула Анна.

– Ну, вот, наконец нашлось что-то, в чем вы согласились со своим государем! Да не смущайтесь так – ведь я шучу! Впрочем, нет – смущайтесь, вам это выражение очень идет.

Анна не нашлась что ответить, да ее царственный спутник и не требовал ответа. Они миновали еще две развилки, каждый раз Павел уверенно поворачивал в нужную ему сторону. Было ясно, что он отлично знаком с расположением парковых дорожек и знает, куда идти.

Впереди блеснула вода, на людей пахнуло речной сыростью. Они вышли на берег Славянки, где стояло небольшое круглое здание с куполом, по виду немного напоминавшее церковь.

– Вот мой Храм Дружбы, – гордо заявил Павел, указывая на здание. – Давайте к нему подойдем. И позвольте подать вам руку – здесь, на лугу, нет дорожки, вы можете поскользнуться.

Она подала руку и ощутила прикосновение его маленькой холодной ладони. Рука императора не производила впечатления надежной опоры, впрочем, она помогла Анне идти по траве и правда довольно скользкой.

Они подошли к желтой стене здания. Вблизи Анна ощутила, насколько оно гармоничное, соразмерное человеку. Ей стало интересно, что же находится внутри. Они двинулись вдоль стены, огибая здание. Она все ждала, когда же появится вход, но так и не дождалась: они вернулись в то же место, откуда начали свой обход.

– Что это значит, ваше величество? – спросила она. – В этом здании нет входа! Для чего же оно?

Павел взглянул на нее со странным выражением, затем произнес:

– Я же уже сказал: это Храм Дружбы. Видите ли, сударыня, я почитаю дружбу за величайшее из человеческих чувств.

– Неужели вы ставите ее даже выше любви?

– Да, представьте. Ведь любовь бывает корыстна, жадна и даже зла. Дружба же – никогда. Любящий может разлюбить, изменить и даже предать тебя. Друг же, если он настоящий, не предаст никогда.

И вновь Анна не нашлась что ответить. И правильно сделала, что промолчала: Павел оценил ее молчание как согласие с его словами, и после небольшой паузы вновь заговорил, уже тише:

– Я велел соорудить сей храм, дабы он напоминал мне о моей первой жене Наталье Алексеевне. Вы, верно, знаете, что я женат вторым браком.

– Да, я слышала, что ваша первая супруга скончалась при родах, – сказала Анна. – Но более о том я ничего не знаю.

– Да и откуда? Не только вы – почти никто из приближенных не знает, что случилось в ту ночь. Моя супруга была замечательной женщиной – умной, тонко чувствующей. Мы были с ней так дружны! Одно омрачало наш брак – в течение трех лет у нас не было детей. И вот наконец пришла долгожданная весть, что Наталья ждет ребенка. Все были этому рады. И только она сама была полна дурных предчувствий, часто плакала, боялась смерти. Я, как мог, старался ее утешить. Моя мать, императрица, тоже успокаивала Наталью. Ходят слухи, что моя мать была дурно расположена к моей жене, что они не ладили, и поэтому императрица была даже рада смерти невестки. Слушайте же: да, между ними не было согласия, как не было его и у меня с матерью. Но когда начались роды и стало ясно, что они проходят плохо, – императрица переживала это как собственную беду. Мы все наблюдали, как страдает Наталья, – и ничем не могли ей помочь. Это было ужасно! И вот, после этого… много позже, когда я стал государем, я велел соорудить этот храм. Он посвящен моей первой жене.

Глаза Анны наполнились слезами. Она совсем по-новому смотрела теперь на императора. Она увидела не воплощение власти, не владыку, которого все боятся, а обычного человека – страдающего, любящего, нуждающегося в утешении.

– Я сочувствую вашему горю, государь, – произнесла девушка. – То, что вы рассказали, так печально!

– Да, это печально, – согласился Павел. – Вот почему в этом храме нет дверей, и никто не может попасть внутрь его. Ведь посторонним нет доступа в сердце дружбы – как и в сердце любви. Однако не будем делать нашу прогулку слишком печальной! Идемте далее, и по дороге поговорим о более легких предметах.

Он подал ей руку, как бы желая ободрить, и они по другой дорожке пошли вдоль реки, а затем повернули и стали снова подниматься. Павел расспрашивал ее о книгах, которые она успела прочесть, о танцах, о ее родителях, сестрах, подругах – о самых разных предметах. Было заметно, что он хочет составить для себя как можно более полное и точное представление о девушке, приближенной им ко двору. И точно так же было заметно, что императору нравятся ответы его спутницы.

Он выяснил, что Анна не такая уж прилежная читательница, за свою жизнь она успела прочесть всего шесть книжек, не считая Писания. Более, чем читать, она любила слушать песни крепостных девушек или петь сама.

– Песни девушек, конечно, милы, – заметил на это Павел. – Но ведь есть еще опера – это высшее проявление музыкального вкуса. Разве вы не бывали в опере?

Анна ответила, что бывала, вместе с мачехой и сестрой они ездили на представление, которое давала в Москве итальянская труппа. Слушали оперу композитора Керубини, но какую – она не помнит.

– Да, там совсем другая музыка, чем в песнях, и мне она нравится. Но я ругаю себя за то, что не могу запомнить мелодии. Верно, мой слух недостаточно развит.

– Напрасно вы себя корите, – сказал на это государь. – Запомнить оперную мелодию трудно, на это способны лишь люди особо одаренные.

Они гуляли уже довольно долго, успели о многом переговорить, и Анна перестала дичиться, бояться своего царственного спутника. Поэтому в какой-то момент она решилась и сама задала вопрос:

– А вы, ваше величество, что вы предпочитаете? Что вы любите более всего?

Спросила – и испугалась: что она сделала? Ведь подданным не положено спрашивать государей.

Однако Павел не выказал никакого недовольства. Он кивнул головой и ответил:

– Более всего я люблю устанавливать вместо хаоса – порядок. Во всем – в природе, в государстве, в общении. Так я поступаю и в стране, что верна моему попечению, и в этом парке – везде.

Такой точный и ясный ответ поощрил ее задать новый вопрос:

– Тогда скажите, а о чем вы мечтаете?

Павел остановился, внимательно посмотрел на нее и медленно произнес:

– Знаете ли вы… знаете ли, что вы первая, кто задал мне такой вопрос?

– Я? – Анна была поражена. – Не может быть! А разве ваша мать… или друзья?

– Моя царственная мать никогда меня не любила и не интересовалась моим развитием, – ответил Павел. – Что же до друзей – а они у меня имеются, что бы ни утверждали недруги, – то они, наверное, не решаются говорить о таких сокровенных предметах. Так что вы первая о том спросили. И я отвечу. Я мечтаю о том, чтобы вернулись времена рыцарства, времена чести! О, я бы хотел во главе войска, состоящего из верных паладинов, отправиться в Святую землю, чтобы вновь отвоевать Иерусалим у неверных. Я желал бы участвовать в приключениях, испить из чаши святого Грааля! Вот вам мои мечты. Как вы их находите?

– Они… очень необычны, – покачала она головой. – Необычны и увлекательны.

– Вот и я тоже так думаю. Необычны и увлекательны… Так же, как и вы, милая Анна. Знайте, что я еще не встречал девушки со столь необычной и тонкой душой. Я желал бы беседовать с вами еще и еще и видеть вас каждый день.

– Но вы и будете видеть меня каждый день, государь, – ответила она. – Ведь я получила должность при вашем дворе…

– Да, конечно, но мне этого мало. Я хочу, чтобы вы жили здесь, во дворце. Я распоряжусь, чтобы вам сегодня же выделили комнаты для вас и ваших слуг. И вам не придется ездить так далеко.

– Да, но… будет ли это прилично?

– Что же неприличного в том, что фрейлина императрицы живет рядом с ней? – пожал плечами Павел. – И не пытайтесь со мной спорить – я этого не люблю. Итак, решено – вы будете жить здесь! Сейчас нам, к сожалению, придется завершить нашу прогулку. Она и так слишком затянулась. Через двадцать минут я должен принимать развод гвардейского караула, а затем принимать австрийского посланника. Ага, вот и дворец!

Действительно, они уже подходили к дворцу, Анна заметила группу придворных, столпившихся перед входом, они явно ждали их возвращения.

– Ладно, на этом пока закончим. Но я надеюсь сегодня еще раз увидеться с вами. Очень надеюсь! – прощаясь, проговорил государь.