promo_banner

Реклама

Читать книгу: «Лучанские»

Шрифт:

– Ольга Александровна, вы только не переживайте. Всё будет хорошо!

Голос врача еле-еле доносился до меня из-за маски с респиратором, которой от нас отгородился эскулап. Медсестра вообще ничего не говорила, за стеклом защитного костюма я даже не могла разглядеть как следует её лица. Впрочем, зачем мне её лицо? Это Яков Михайлович у нас ценитель женских лиц, мне-то всё равно.

Я очень хотела возразить в ответ. Всё было бы хорошо, если бы «скорая» приехала сразу, как её вызвали. Ну хотя бы в тот же день! А не после того, как Яша, уже задыхаясь на каждом слове, позвонил министру здравоохранения. Всё было бы хорошо, если бы частный госпиталь, дорогущий частный госпиталь, в котором мы обслуживались с десяток лет, положил бы Яшу в стационар. Но врач, принявший его там, только взглянул на результаты КТ и замахал руками, шарахнувшись от нас на пару метров:

– В «Коммунарку»! Только в «Коммунарку»! Мы таким не занимаемся. И не сами, а по скорой: самотёком они не примут.

И скорую мы ждали ещё сутки. Итого, с момента, когда Яша сказал мне в бизнес-зале аэропорта «Шарль де Голль»: «Что-то меня знобит, у тебя есть парацетамол?», до сегодняшнего утра прошло пять дней! Бог его знает, что произошло в его организме за эти пять дней.

Да, я многое хотела бы высказать врачу, и его защитный костюм и закрывающее глаза стекло меня не остановили бы. Но меня останавливал кашель. Противный, душащий кашель, возникавший каждый раз, когда я пыталась заговорить.

– Мы начали стимулировать иммунную систему, сейчас постараемся сбить температуру. Я уверен, к вечеру вам обоим станет лучше. Я буду к вам заходить, а Марину вы можете вызвать в любой момент вот этой кнопкой.

И врач исчез за гулко щёлкнувшей магнитным замком дверью. Марина ещё пару минут повозилась около Яши, устанавливая ему капельницу. С моей она справилась быстрее. Интересно, это потому, что я моложе и вены у меня наверняка лучше, или потому, что ей хотелось подольше побыть возле знаменитого Якова Лучанского?

Я внимательно посмотрела на мужа, лежащего на соседней кровати, слишком для него узкой и скромной, застеленной каким-то убогим бязевым бельём в мелкий цветочек. Да, меньше всего он сейчас походил на того Лучанского, к ногам которого падали девушки, стоило ему только появиться на сцене со своим потрёпанным блокнотом в кожаной обложке. Всегда одним и тем же, хотя за те десятилетия, что он писал и выступал, блокнот должен был неизбежно закончиться. Он и заканчивался, но Яша педантично снимал обложку и приклеивал новый блок листов. Он был верен любимым вещам. Лучше бы он был верен любимым женщинам.

Поэт Яков Лучанский выстрелил в начале семидесятых. Опоздал на десять лет, чтобы попасть в плеяду знаменитых шестидесятников, но пережил их всех и остался последним. Последним светочем русской поэзии двадцатого века, написала бы какая-нибудь пафосная газетёнка. Последним мамонтом в русской культуре, шутили его друзья на творческих попойках.

Песни на стихи Якова Лучанского пели все уважающие себя артисты, начиная с Леонида Волка и заканчивая Андреем Кигелем. Но он никогда не довольствовался тишиной кабинета и местом за письменным столом. Он всегда сам стремился на сцену: творческие вечера, встречи, концерты. Он хорошо читал, умел держать публику, настоящий артист. Да, артист. К сожалению.

Когда мы познакомились, у него были военная выправка, яркие голубые глаза и густые каштановые волосы, которые он по моде того времени отпускал чуть длиннее, чем полагалось советскому артисту. Но он был советским поэтом, а поэту позволялось чуть больше. Особенно если он пишет правильные стихи. А Яша тогда писал правильные стихи. Сейчас из перечисленного великолепия остались только глаза. Уже не яркие, но всё ещё голубые.

Они были прикрыты, и я не могла понять, спит он или нет. Когда медсестра мерила ему температуру, у него было тридцать девять. Он тяжело дышал, несмотря на надетую кислородную маску. Без грима и фрака, в интерьере больничной палаты он выглядел на свои семьдесят пять. И медсестра Марина вряд ли испытывала к нему какой-либо интерес, кроме профессионального.

– Если понадобится помощь, нажимайте на красную кнопку, – повторила Марина слова врача, указав на кнопку в изголовье моей кровати.

Над Яшиной кроватью была точно такая же. Марина щёлкнула магнитным замком, дверь за ней закрылась, и мы остались вдвоём. В четырнадцати метрах современной палаты самой современной, но безнадёжно бюджетной больницы, волей судьбы ставшей символом разгорающейся пандемии.

– Яша, – тихонько позвала я. – Яша, ты спишь?

Он открыл глаза. У него мутный взгляд, и он часто смотрит словно сквозь тебя. Но не из-за болезни, по крайней мере, не из-за той болезни, что привела нас сюда. Наверное, это просто старость.

Он покачал головой. Чтобы что-то сказать, ему требовалось снять маску, а без маски ему было нечем дышать. Он сделал подзывающий жест рукой. Ну конечно, его светлостью уже две минуты никто не занимался.

– Я не могу встать, у меня тоже капельница, Яша.

Удивлённый взгляд. Да, я обхожусь без кислородной маски. Пока. И у меня небольшая температура, какие-то тридцать семь и пять. Ерунда, женщины такую даже не замечают. Но у меня на КТ тоже поражение лёгких, и я не сомневалась, что тесты, которые мы сегодня сдали, окажутся положительными у обоих. Просто я моложе на пятнадцать лет. На эти пятнадцать лет мне и было легче, чем Яше.

Но Яков Михайлович был удивлён не тем, что у меня нет маски. Готова спорить, он даже не заметил такой мелочи. Он удивлён, что я не спешу к нему по первому зову. Он просто привык, что мир крутится вокруг него, великого Лучанского, награждённого всеми возможными наградами нашего государства и десятка соседних, пережившего девять правителей и явно намеревающегося пережить десятого. Он и так испытал потрясение, когда скорая отказалась к нам ехать, хотя я несколько раз повторила оператору, что вызов к поэту Лучанскому. Яша никак не ожидал, что страх перед неизвестным вирусом и противоречивыми указаниями Минздрава окажется сильнее его славы. А теперь нас с ним заперли в четырнадцати квадратах инфекционного бокса, и он даже не сможет выйти в коридор, чтобы сфотографироваться с поклонниками. Вряд ли он захочет, конечно. И вряд ли тут найдутся поклонники. Но чуть ли не впервые за много лет что-то происходит не по воле Лучанского. И даже родная жена не спешит к нему на помощь, потому что тоже заболела.

Я попыталась прикинуть, случалось ли за сорок лет нашей совместной жизни, чтобы мы болели одновременно. Оказалось, что да. Я вспомнила несколько одновременных простуд, что вполне естественно, если люди живут вместе, пользуются одной посудой, целуют друг друга за завтраком. Господи, о чём я? Когда в последний раз Яша целовал меня за завтраком?.. Но всё это были пустяковые простуды, ничего серьёзного. А сейчас я просто не чувствовала в себе сил встать. Даже если бы мне не мешала капельница, я не смогла бы подняться, сесть возле него и изображать заботливую жену. Мне очень хотелось спать, но я боялась заснуть и потерять контроль над мужем, судорожно хватающим воздух через маску. Я хотела дождаться, когда ему станет лучше после всех лекарств.

– Оля. – Яша всё-таки снял маску и отрывисто выдохнул моё имя. – Оля!

– Что? – Я постаралась приподняться на подушках.

Он тревожно смотрел на меня, и в какой-то миг мне показалось, он сейчас спросит, как я себя чувствую.

– Оля, где мой телефон? – выдохнул муж и поспешно надел маску обратно.

– Понятия не имею, – процедила я и откинулась на подушки.

Его телефон лежал у меня в сумке вместе со всеми вещами, которые я в спешке покидала, собираясь в больницу. Сумка стояла в углу палаты. Новая сумка дорогого бренда, купленная во Франции десять дней назад, когда мы с Яшей гуляли по Парижу, читали новости о начинающейся пандемии, смеялись и думали, что это какая-то глупость. У Яши только что отгремели концерты для русских эмигрантов, его прекрасно принимали, он был невероятно воодушевлён. Мы решили задержаться в Париже на пару дней, погулять и навестить старых знакомых. Я пробежалась по магазинам, где как раз начиналась сезонная распродажа, и нашла идеальную дорожную сумку. Не слишком большую, но вместительную, из экокожи, с медными пряжками в форме головы льва.

Когда мы ждали скорую, она первой попалась мне под руку, и я, не задумываясь, пошвыряла в неё Яшины майки и своё бельё. Наверное, все вещи придётся сжечь, когда мы отсюда выйдем. Если мы отсюда выйдем… Господи…

– Оля, мне жарко. – Яша снова стянул маску. – И нечем дышать. Открой окно.

За окном размазывался грязью и остатками серого снега московский март. С промозглым холодным ветром, качающим голые деревья, высаженные вдоль трассы.

– При всём желании и безумии этой затеи, Яша, ничего не получится, – вздохнула я. – Здесь цельные рамы, даже ручек нет. Окна не открываются.

– Мне нечем дышать.

– Тогда не снимай маску!

Мы полежали молча ещё несколько минут, а потом я закрутила колёсико катетера на своей руке, осторожно отсоединила капельницу и встала. Не так уж плохо я себя чувствовала. Да, слабость, немного шатает. Если бы не кашель, я бы сравнила с ощущениями после выкидыша, сразу после которого я уехала с Яшей в Чехословакию. В те годы за границу выпускали только избранных, а Яшу пригласили читать стихи на Днях советской культуры. Он включил меня в состав делегации, и я никак не могла пропустить поездку. Меня так же шатало, тошнило, я ходила, цепляясь за Яшин локоть. Но это не помешало мне обойти все магазины Праги, купить туфли-лодочки персикового цвета себе и элегантную бордовую бабочку для Яши.

Я ещё раз убедилась, что окно открыть невозможно, и подсела на кровать мужа. Он выглядел измученным: его футболка промокла на груди, виски тоже были влажными от пота.

– Ты температуришь, – констатировала я. – Это хорошо. Организм борется с вирусом. Надо немного потерпеть, сейчас лекарства подействуют, и станет легче.

Он никогда не умел болеть. Любая простуда превращалась в трагедию мирового масштаба с трагическим возлежанием на диване и стенаниями о слишком больших нагрузках, подрывающих остатки здоровья. Но я прекрасно знала, где заканчивается его артистизм. Сейчас он явно закончился.

Температуру мерили час назад, но с тех пор должно было подействовать жаропонижающее. Я с сомнением посмотрела на красную кнопку. Вызвать Марину и попросить измерить заново? Мысль о молодой и симпатичной медсестре, кружащейся над моим мужем, как курица над яйцом, неприятно кольнула. Как будто мало в его жизни случалось таких «Марин». И в куда более подходящей обстановке. И всё-таки…

Я приложила руку тыльной стороной к его шее, потом ко лбу. Горячий. Яша тяжко вздохнул, а из-за маски, искажающей звук, показалось, как будто всхлипнул. Он казался несчастным маленьким ребёнком, заболевшим, потому что съел слишком много мороженого и слишком долго прыгал по лужам вопреки запретам мамы. Ребёнок с седыми волосами и глубокими морщинами. Мой единственный ребёнок.

***

Что я знаю о Яшином детстве? Оказалось, не так уж и много. В первые годы совместной жизни мы были слишком увлечены настоящим: изучением новых городов и, если повезёт, стран, куда приглашали Лучанского, и тел друг друга. На разговоры времени не оставалось. А в том возрасте, когда воспоминания заменяют реальность, мы уже слишком надоели друг другу. И Яков Михайлович охотнее общался с журналистами, стопятидесятый раз пересказывая одни и те же истории. Но кое-что я всё-таки знаю.

Яша родился в год Победы в Москве. Можно сказать, повезло дважды: он не застал войну и по праву рождения выиграл счастливый билет москвича. Он мог сколько угодно раз поступать в институт, мог не жениться спешно на москвичке, как его однокурсники, чтобы зацепиться в столице, а не распределиться в какую-нибудь глухомань. Но баловнем судьбы Яков Михайлович кажется только тем, кто видит внешнее.

На самом деле Яшино детство – это тотальная послевоенная нищета, суровость отца, издёрганность матери и две сестры, которым новые платья всегда были нужнее, чем ему новые брюки.

Сестры… Ида и София. Ида старше, София младше. У Иды был характер ещё хуже, чем у Яши. Яшу смягчила слава, обеспеченная, сытая жизнь, всеобщее внимание, хоть как-то компенсировавшие холодное и голодное детство. К тому же Яша всегда старался плыть по течению, сглаживать любые острые углы. Ида шла против течения, а слово «компромисс» отсутствовало в её словаре. Фанатично преданная своей работе, она так и не вышла замуж, не родила детей, заводила романы с женатыми мужчинами. Словом, делала всё, чтобы общество её осуждало. Но Ида плевала на общество, и даже Михаил Ефимович, мой покойный свёкор, не мог с ней справиться.

И София. Послевоенное счастье, позднее дитя, папина любимица. Она уже не застала продуктовые карточки и десять раз перелатанные платья. Она помнила холодильник «Бирюса», всегда заполненный продуктами. И праздничные демонстрации на Первое мая, когда отец нёс её на плечах. София выросла улыбчивой и спокойной, как все по-настоящему любимые дети. Мне кажется, из всей семьи она любила Яшу больше всех. Ходила на все его концерты, приезжала к нам в гости без долгих уговоров, не забывала про его дни рождения.

Я вдруг поняла, что надо позвонить Софии. Вряд ли она узнает про Яшину болезнь из газет или телевизора. Я всё же очень надеялась, что журналисты не пронюхают, где мы и что случилось с моим мужем. Но Яша заезжал к ней каждую пятницу, если был в Москве, или хотя бы посылал водителя, который привозил продукты и выносил мусор. Так получилось, что София жила одна, и Яша заботился о ней, как мог. Как умел.

Я потянулась за телефоном, но вспомнила, что уже ночь. Здесь, в залитой искусственным светом палате с опущенными жалюзи, я совсем потеряла чувство времени. Обязательно позвоню Софии завтра. Иде, увы, позвонить уже не удастся.

– Оля!

Яша снова стянул маску, приподнявшись на локте. Я едва успела вернуться в свою кровать, как снова ему понадобилась.

– Оля, мне нехорошо.

– Если бы тебе было хорошо, мы провели бы эту ночь дома, – пробормотала я, вставая. – Позвать врача?

– Нет. Просто посиди со мной.

Больше всего на свете мне хотелось лежать. Меня знобило, казалось, что суставы кто-то выкручивает в обратном направлении, болела голова. Но мой Яша, мой вечный ребёнок, требовал внимания, и я не могла сказать «нет».

Я села возле него, взяла его за руку:

– Хочешь что-нибудь?

Он покачал головой и прикрыл глаза, как-то сразу успокоившись. «Мы долюбливали наших мужей за их матерей, слишком замученных послевоенным бытом». Не знаю, откуда в моей голове всплыла эта фраза, наверное, из какого-то фильма или прочитанного романа. Но кто бы её ни придумал, он был абсолютно прав. Я никогда не встречалась с матерью Яши: она умерла до нашего с ним знакомства. Но по его скупым рассказам я сделала вывод, что она всегда держалась с ним отстранённо.

– Ты же мальчик, ты не должен плакать, – говорила она, когда он приходил с разбитой коленкой.

Если коленку разбивала София или Ида, мать поднимала жуткий переполох, дула на ранку и доставала из шкафа припасённые к празднику конфеты, которыми полагалось утешать пострадавшего ребёнка. Думаю, она никогда не сидела вот так возле температурившего Яши, не читала ему книжки, пока он приобретал на всю оставшуюся жизнь иммунитет от кори, свинки и ветрянки. Он, как и все его ровесники, переболел всеми возможными детскими болезнями и, как все в его поколении, считал себя практически неуязвимым. Ещё две недели назад в интервью какой-то газетёнке, позвонившей ему в разгар наших гастролей, он уверенно заявил:

– Коронавирус? Какой ещё коронавирус, бог с вами. У меня сейчас концерты, полные залы! Люди в восторге. Надо заниматься делом и дарить окружающим позитивные эмоции, тогда вас никакой вирус не возьмёт. А всё остальное – глупые выдумки и нагнетание паники!

И вот мы здесь. Он дышит через маску, а где-то в лаборатории девушка в противочумном костюме сидит над его анализами и выявляет штамм коронавируса.

Может быть, из-за этой детской недолюбленности он вырос таким ласковым? Я помню наши первые годы жизни вместе. Бог мой, мы почти не вылезали из постели. И даже если мы не занимались тем самым, он постоянно находил повод меня обнять, поцеловать, просто прикоснуться ко мне. Я чувствовала себя самой счастливой женщиной на свете. Как жаль, что сказка продлилась недолго. В какой момент ему стало меня мало? Я не успела постареть или располнеть, обзавестись какими-то изъянами внешности или характера, которые хоть как-то бы его «оправдывали». Просто не успела.

Про моё детство рассказать гораздо проще. Оно зафиксировано не только в моих, ещё довольно подробных и чётких воспоминаниях, но и в многочисленных фотоснимках. Родители регулярно приглашали фотографа, водили меня в ателье и бережно собирали карточки в семейный альбом. Который потом я нашла в коробке со всяким хламом в офисе Яши. Не представляю, как он там оказался. Наверное, при очередном переезде он разбирал вещи и всё ненужное, с его точки зрения, отнёс на работу, где много свободных шкафов. А может быть, журналисты так часто просили его фотографии для публикаций, что он, не глядя, сгрёб домашние альбомы, в которые попал и мой, и вручил их Сергею. Альбом я, конечно, забрала, вернула домой. Но, сев его перелистывать, вдруг осознала, что каждую фотографию помню до мельчайших подробностей.

Первая фотография, сразу под обложкой: я стою с огромным надувным мячом где-то в парке. Бантик на голове, белые колготки, красное платьице. Фотография чёрно-белая, но я точно помню, что платье было красным, хотя мне на том снимке всего три года. Я очень любила платья и громко ревела, если мама заставляла меня надевать на колготки штаны, когда зимой мы шли на улицу. Я твёрдо знала, что девочки ходят только в платьицах. И у них всегда длинные волосы, поэтому я старалась вытащить наружу косичку, даже если на мне были шапка, шарф и капюшон. Где-то снаружи должен был торчать хотя бы кончик моей длинной косы, увенчанный бантиком.


Фотография с пони. Мы с отцом пошли в цирк на Цветном бульваре. Представление мне не понравилось: меня напугал клоун, который слишком громко и глупо свистел в свисток и постоянно падал, спотыкаясь из-за длинных носов своих разноцветных ботинок. Я в итоге расплакалась, и в антракте папа повёл меня в буфет, купил целых два эскимо. А после представления я каталась на пони, с которым меня и сфотографировали. В детстве я считала, что у меня самый замечательный в мире папа. Он работал инженером в каком-то закрытом НИИ, каждый день уходил на работу ровно в семь пятнадцать и возвращался ровно в шесть тридцать. Я твёрдо знала, что каждый вечер после ужина мы будем играть с ним в лото, домино или настольный хоккей. Папа научил меня играть в настольный хоккей, и я стала ему хорошим партнёром по играм. Перед сном папа обязательно читал мне вслух, а в субботу или воскресенье мы обязательно куда-нибудь ходили вдвоём: в цирк, в театр на детский спектакль или в музей. Папа очень заботился о моём образовании и в педагогическом порыве однажды сводил меня в Музей коммунизма – был в Москве моего детства и такой. Мне тогда едва исполнилось шесть лет, и про коммунизм я знала только, что он скоро наступит. Но с папой мне было всё равно, куда идти, лишь бы вместе.

Вот почему, когда в моей жизни появился Яков, я так долго не могла привыкнуть к его свободному образу жизни. Ему не требовалось вставать в шесть утра каждый день: он мог проспать до полудня. И поначалу мне это нравилось: мы, молодые и влюблённые друг в друга, находили, чем нам заняться в утренние часы. Но иногда возвращался ближе к полуночи. Или не возвращался совсем, а потом говорил, что они засиделись с друзьями-поэтами, метро уже закрылось, и он остался ночевать у друга. А потом у него начались гастроли, и я вообще не могла следить за его перемещениями. Он говорил, что уезжает на неделю, но как я могла проверить, так ли это на самом деле?

Ещё одна фотография: я иду в первый класс. Мама держит меня за руку, а в другой руке у меня букет гладиолусов. Родители устроили меня в специальную языковую школу при посольстве по огромному блату. Мама работала врачом в поликлинике, которая обслуживала иностранных послов. И как-то сумела договориться, чтобы способную девочку взяли в элитную школу. Половина уроков у нас шла на английском языке, учителя разговаривали с нами по-английски, и к пятому классу я свободно объяснялась на языке Диккенса и сестёр Бронте, которых читала в оригинале.

После такой школы мне открывалась прямая дорога в МГИМО, куда я и поступила без особых усилий. А потом появился Яша…

– Пить…

Яша опять снял маску, и я поспешно, проливая, поднесла ему чашку с водой. Тот самый хрестоматийный стакан воды, который сейчас должны были бы подавать нам наши дети. Которых у нас не случилось. А даже если бы случилось, кто пустил бы их в инфекционный бокс?

Пить Яше было трудно – без маски ему приходилось слишком часто делать короткие вдохи. Мне кажется или его одышка стала ещё сильнее за последние полчаса, которые я предавалась воспоминаниям? Я дотронулась до лба мужа и поняла, что он тоже стал горячее. Взгляд его блёклых голубых глаз плавал, ему определённо становилось хуже. Я нажала кнопку вызова медсестры.

Дверь инфекционного бокса открылась спустя пять минут, но на пороге появилась не Марина, которую я ожидала увидеть, а наш с Яшей врач. Из-за костюма и защитных очков трудно понять, сколько ему лет, но мне он показался слишком молодым. Я привыкла видеть возле Яши седых профессоров, но в Коммунарку, очевидно, собирали персонал не по количеству регалий и выслуге лет. На его белом костюме маркером было написано «Тимур».

– Как у вас дела? – Голос Тимура искажал респиратор. – Яков Михайлович, как вы себя чувствуете?

– Мне кажется, у него нарастает одышка. И температура поднимается. Ваши лекарства не помогают.

Я вдруг услышала в собственном голосе истерические нотки. Да, чёрт побери, мне страшно. Здесь такой неудачный свет или у Яши стали синеть губы? И возле глаз появились тёмные круги. Наверное, я сама выглядела не лучшим образом, но моя внешность в тот момент меня мало волновала.

– Доктор, вы уверены, что ваше лечение эффективно? Мне кажется, ему хуже!

Я вдруг подумала, что у Тимура сейчас закончится смена, он снимет защитный костюм и уедет домой. А я останусь с Яшей в запертом боксе, и, если ночью он начнёт задыхаться, нам никто не поможет. Я буду жать на тревожную кнопку, но к нам в лучшем случае заглянет медсестра и сообщит, что врач придёт утром.

Да, я проецировала на Яшу собственные страхи. Или свой собственный опыт, когда после выкидыша лежала в больнице и ночью началось кровотечение. Было первое января, дежурный врач храпел после праздничных возлияний, медсёстры тихо отмечали в пустой палате, доедая принесённые из дома салаты. А я истекала кровью и ещё не подозревала, что именно из-за них у меня не будет детей. Я не позволю, чтобы с моим мужем тоже произошла трагедия из-за чьей-то халатности. Врачи уйдут по домам, а он задохнётся в чёртовом боксе, дверь которого я даже не смогу открыть!

–-Сделайте что-нибудь! Позовите других врачей, если вы не знаете, что делать!

Тимур внимательно посмотрел на меня сквозь запотевшие стёкла очков, покачал головой:

– Успокойтесь, Ольга Александровна, вам нельзя нервничать. Я согласен с вами, нужно собрать консилиум.

– Ему сейчас плохо! Он не может ждать вашего консилиума! До утра ещё неизвестно, что будет!

– Мы сейчас соберём консилиум, Ольга Александровна, – спокойно продолжил врач. – Через десять минут сюда придут все врачи, которые сейчас в красной зоне.

Я так обалдела, что даже не нашла, что возразить. Почему-то я заранее приготовилась к борьбе, к тому, что надо доказывать свою правоту, кричать, требовать, добиваться. А Тимур легко согласился с моими доводами и ушёл за врачами. Или мой печальный опыт безнадёжно устарел, или состояние Якова Лучанского было слишком серьёзным.

«Успокойся, – мысленно приказала я себе. – Твой муж слишком знаменит и слишком стар. Ничего удивительного, что они трясутся над ним, как курица над яйцом. О вирусе ничего толком не известно, но где-то уже писали, что пожилые люди тяжелее его переносят. Тимур просто перестраховывается. И ты же добилась того, чего хотела».

– Яша, ты хочешь ещё воды? Яша, сейчас придут другие доктора, слышишь? Яша, может быть, поменять тебе футболку? Ты весь мокрый.

Красная футболка, которая была надета на муже, пропиталась потом. Я вдруг подумала, что неудобно в таком виде появляться перед врачами. Господи, какая глупость. Как будто они обратили бы внимание на футболку. Ты ещё в рубашку с бабочкой и во фрак его переодень, чтобы воссоздать привычный образ Якова Лучанского.

Яша меня, кажется, и не слышал. Может быть, он задремал? Он же в сознании, правда? Господи, как же страшно. Когда же они уже придут? Я в отчаянии смотрела на дверь и на часы в своём телефоне, считая минуты. Яша сипел в кислородную маску. Кажется, я молилась, чуть ли не впервые в жизни, с трудом вспоминая где-то мимолётно услышанные слова.


***

Мои отношения с религией можно было бы назвать сдержанно-вежливыми. Родители-коммунисты верили только в светлое завтра, а от влияния бабушек и дедушек меня избавило их отсутствие. А вот Яков верил в Бога, носил Звезду Давида и даже рассказывал в каком-то интервью, что она досталась ему от отца. Разумеется, наврал. Массивную подвеску и не менее массивную золотую цепь к ней мы купили во время первой поездки в Израиль, в девяностые. Когда стало можно открыто веровать и свободно выезжать за границу. А Яшин папа, как, кстати, и мой, верил только в победу коммунизма. Зачем Яша сочинил эту историю для журналистов? Я уже давно перестала вникать в логику его публичной жизни. В их среде после развала Союза стало принято эпатировать журналистов, а через них и публику. Но так как уподобиться многим и, например, устроить пьяный дебош в ресторане или закрутить у всех на глазах роман с какой-нибудь юной дивой Яков не мог – воспитание и образ не позволяли, – он пытался сочинять что-то в духе семейных легенд.

Сочинять приходилось ещё и потому, что рассказывать было нечего. Вот удивительно: в Яшиной семье не существовало каких-то традиций, ритуалов. Все просто жили, не пытаясь изображать образцово-показательную ячейку общества. В моей семье традиции, ритуалы и правила возводились в культ. Вся наша жизнь строго регламентировалась: от похода в театр или музей в выходные до трубочек, которые следовало приготовить на Новый год. О, история с трубочками требует отдельного рассказа.

Это был наш первый совместный Новый год. Мы жили на Проспекте Мира на пятом этаже. Две комнаты: спальня, зал – и балкон, который я зимой использовала вместо холодильника, потому что в наш «Морозко» не влезали продукты, полученные Яшей по специальным «заказам» от Союза писателей. С заказов всё и началось.

– Напиши список продуктов, которые потребуются для новогоднего стола, – попросил Яша. – К нам придут гости, мои товарищи-поэты, может быть, кто-то из певцов. Так что рассчитывай человек на десять.

– А что нужно писать? – удивилась я. – Всё же можно купить в магазине.

– Так ты пиши то, чего в магазине купить нельзя, – усмехнулся мой муж. – Сырокопчёную колбасу, например. Оливки. Зелёный горошек. Икру. Ну, и что там тебе нужно для готовки.

Я написала. Отдала ему список. Он пробежал его глазами и удивился:

– Сгущёнка, сливочное масло и яблочное повидло? Странный набор.

– Почему странный? – в свою очередь удивилась я. – Это на трубочки.

– Какие ещё трубочки?

Яша на тот момент сидел с какой-то поэмой, которую ему заказали к завершению очередной пятилетки. Поэма шла туго, Яша нервничал и слушал меня невнимательно.

– Песочные трубочки с начинкой из сгущёнки или яблочного повидла – на выбор. Это традиционное новогоднее блюдо в нашей семье. Мама на каждый Новый год пекла трубочки.

– А… – Яша озадаченно кивнул и пожал плечами, убирая список в портфель. – Ну ладно, трубочки так трубочки.

– А какое новогоднее блюдо готовили в твоей семье? Расскажи, я его тоже приготовлю.

Да, в те годы я была очень хорошей и милой девочкой, которая очень хотела угодить. И пыталась строить отношения, как умела, как могла. Мне казалось, нам надо найти как можно больше точек соприкосновения, объединить наши семейные традиции и создать новые, чтобы стать ближе. Да, мне много что казалось…

– Не было у нас никакого семейного блюда. – Яша посмотрел на меня поверх очков. – Мы отмечали скромно. Да мы и жили скромно. Я даже ёлки помню только школьные. Отец считал, что деньги можно потратить на что-то более полезное, чем на дерево, которое засохнет и осыплется через неделю.

И снова уткнулся в свои записи. Я тогда чуть не расплакалась. Мне стало так жаль маленького Яшу и его сестёр, лишённых всего, что составляло самые тёплые воспоминания моего детства. Запаха принесённой с мороза и постепенно оттаивающей в комнате ёлки. Шуршания бумаги, в которую обёрнуты хрупкие шары и запорошённые снегом шишки, бережно освобождённые из годового заточения на антресолях. Тишины январского утра, когда ты в пижаме крадёшься к ёлочке, чтобы обнаружить под ней подарок. А потом сидишь, разбираешь новые игрушки, ешь вкусные и редкие конфеты «Мишка косолапый» и чувствуешь себя самым счастливым ребёнком на свете. Ничего этого у Яши и его сестрёнок не было… Это потом выяснилось, что у него и сестёр было нечто большее. Что дело не в «Мишке косолапом».



Я так подробно останавливаюсь на Яшином детстве и постоянно сравниваю его со своим, потому что пытаюсь найти истоки того характера, который определил не только жизнь знаменитого Якова Лучанского, но и мою жизнь. Возможно, я ищу ему оправдания. Потому что, если я буду обвинять его во всём, что случилось со мной, каждая читательница задаст логичный вопрос: «Но почему же ты жила с таким чудовищем? Почему ты не развелась? Почему сейчас ты сидишь и молишься всем богам, в которых не веришь, чтобы он выздоровел? Любишь? За что?» В случае с Яшей следовало бы ответить, что вопреки. Его можно было любить только вопреки.

Яша внезапно открыл глаза и попытался сесть. Я подсунула подушку ему под спину, чтобы он мог опереться.

– Ты чего? Потерпи немного, сейчас придут врачи.

Я сама не верила в то, что говорила. Ну придут они, и что? Тимур уже приходил, какой от него толк? Если бы они знали, как лечить чёртов вирус, они бы уже лечили! Но я делала то, что привыкла: утешала и успокаивала.

249 ₽
Возрастное ограничение:
18+
Дата выхода на Литрес:
22 марта 2024
Дата написания:
2024
Объем:
299 стр. 16 иллюстраций
Художник:
Правообладатель:
Автор
Формат скачивания:
epub, fb2, fb3, ios.epub, mobi, pdf, txt, zip