Помощь России. Великая Отечественная война в воспоминаниях

Молотов сказал, что он не сомневается в том, что Англия искренне желает успеха Советской армии в боях против немцев этим летом. Каковы же, с точки зрения английского правительства, перспективы на советский успех? Каковы бы ни были его взгляды, он будет рад услышать откровенное выражение мнения – будь то хорошего или плохого.

Я сказал, что без детального знания ресурсов и резервов обеих сторон трудно составить твердое суждение по этому вопросу. В прошлом году военные эксперты, включая германских, думали, что Советскую армию можно подавить и одолеть. Оказалось, что они полностью ошиблись. В конечном результате советские силы нанесли поражение Гитлеру и чуть не привели его армию к катастрофе. Поэтому союзники России глубоко верят в силу и способности Советской армии. Данные разведки, которыми располагает английское правительство, не указывают на то, что немцы сосредоточивают огромные силы на каком-то отдельном участке Восточного фронта. Кроме того, сейчас представляется маловероятным, чтобы широкое наступление, возвещенное на май, произошло раньше июня. Во всяком случае, не похоже на то, чтобы гитлеровское наступление в этом году могло быть таким сильным и таким угрожающим, как наступление 1941 года.

Тогда Молотов спросил, каково будет положение и позиция английского правительства в случае, если Советская армия не выдержит в течение 1942 года.

Я сказал, что, если бы советская военная мощь серьезно сократилась в результате германского натиска, Гитлер, по всей вероятности, перебросил бы как можно больше войск и авиации на Запад с целью вторжения в Великобританию. Он может также нанести удар на юг через Баку по Кавказу и Персии. Это последнее наступление подвергло бы нас величайшим опасностям, и мы отнюдь не должны быть уверены, что у нас достаточно сил, чтобы его отразить. Поэтому наша судьба связана с сопротивлением Советской армии. Тем не менее, если вопреки ожиданиям она будет разбита и если наступит самое худшее, мы будем продолжать борьбу дальше и с помощью Соединенных Штатов надеемся добиться подавляющего превосходства в воздухе, которое в течение следующих 18 месяцев или двух лет даст нам возможность осуществить сокрушительное воздушное наступление на германские города и промышленность. Кроме того, мы продолжали бы блокаду и высаживали бы десанты на континенте, встречая все более слабое сопротивление. В конечном счете силы Великобритании и Соединенных Штатов взяли бы верх. Не следует упускать из виду, что после падения Франции Великобритания оставалась в одиночестве в течение целого года всего лишь с горсткой плохо снаряженных войск в качестве заслона между собой и победоносными многочисленными дивизиями Гитлера. Но какой бы трагедией для человечества явилось такое затягивание войны! Какие серьезные надежды возлагаются на русскую победу и как горячо стремление к тому, чтобы мы сыграли свою роль в победе над злобным врагом.

Под конец нашего разговора я попросил г-на Молотова помнить о трудностях вторжения через море. После того как Франция выпала из войны, Великобритания осталась почти оголенной, имея несколько плохо снаряженных дивизий, менее сотни танков и менее 20 полевых орудий. И все же Гитлер не попытался предпринять вторжение в силу того, что он не мог добиться господства в воздухе. Те же трудности стоят перед нами в настоящее время».

* * *

23 мая Иден предложил заменить территориальное соглашение общим и открытым договором о союзе сроком на 20 лет, не содержащим никакого упоминания о границах. К вечеру того же дня русские проявили признаки уступчивости. На них произвела большое впечатление солидарность взглядов английского и американского правительств, с которой они столкнулись. На следующее утро Молотов запросил у Сталина разрешение вести переговоры на основе проекта Идена. Москва предложила мелкие изменения, в основном подчеркивавшие долгосрочный характер намечаемого союза. Договор без всяких территориальных статей был подписан 26 мая. Для меня это было великим облегчением и гораздо лучшим решением, чем я смел надеяться. Иден проявил большое искусство в выборе момента для того, чтобы выступить со своим новым предложением.

После урегулирования этого серьезного вопроса Молотов выехал в Вашингтон, чтобы начать с президентом и его советниками общие военные переговоры по вопросу об открытии второго фронта. Было решено, что, выслушав американскую точку зрения, он заедет в Лондон для окончательного обсуждения этого вопроса перед тем, как возвращаться в Москву.

Наши русские гости выразили желание, чтобы во время пребывания у нас их поместили за городом, за пределами Лондона. Поэтому я предоставил в их распоряжение Чекерс. Тем временем я оставался в Сториз-Гейт-Аннексе. Однако на две ночи я поехал в Чекерс. Там я имел возможность долго беседовать в частном порядке с Молотовым и послом Майским, который был замечательным переводчиком, переводившим быстро и легко и очень хорошо знавшим дело. При помощи хороших карт я старался объяснить то, что мы предпринимаем, а также пределы и характерные особенности военных возможностей островной державы. Я также подробно говорил о технике десантных операций и описывал опасности и трудности сохранения нашей жизненной артерии через Атлантический океан в условиях угрозы нападения германских подводных лодок. Как мне кажется, на Молотова все это произвело впечатление, и он понял, что стоящая перед нами проблема коренным образом отличается от проблемы, которая стоит перед огромной сухопутной державой. Во всяком случае, мы подошли ближе друг к другу, чем в любое другое время.

Глубоко вкоренившаяся подозрительность, с которой русские относились к иностранцам, проявилась в ряде замечательных инцидентов во время пребывания Молотова в Чекерсе. По прибытии русские немедленно попросили ключи от всех спален. С некоторым трудом эти ключи раздобыли, и в дальнейшем наши гости все время держали свои двери на запоре. Когда обслуживающему персоналу Чекерса удалось забраться в спальни, чтобы убрать постели, люди были смущены, обнаружив под подушками пистолеты. Трех главных членов миссии сопровождали не только их собственные полицейские, но также две женщины, которые заботились об их одежде и убирали их комнаты. Когда советские представители уезжали в Лондон, эти женщины все время сторожили комнаты своих хозяев, спускаясь вниз поодиночке, чтобы поесть. Мы можем, однако, утверждать, что затем они несколько оттаяли и даже болтали с прислугой на ломаном французском языке и при помощи жестов.

Чрезвычайные меры предосторожности принимались для обеспечения личной безопасности Молотова. Его комната была тщательно обыскана его полицейскими, опытные глаза которых самым внимательным образом осматривали до мелочей каждый шкаф, каждый предмет меблировки, стены и полы. Объектом особенного внимания была кровать; все матрацы были прощупаны на тот случай, не окажется ли там адских машин, а простыни и одеяла были перестланы русскими так, чтобы ее обитатель мог выскочить в одну секунду, а не оказаться закутанным наглухо. На ночь револьвер клали рядом с его халатом и портфелем. Принимать меры предосторожности на случай опасности всегда правильно, в особенности во время войны, но каждое усилие должно соответствовать реальности этой опасности. Простейший метод проверки – это спросить себя, заинтересована ли другая сторона в убийстве данного лица. Что касается меня, то при моих посещениях Москвы я полностью доверял русскому гостеприимству. <…>

Когда Молотов вернулся в Лондон после своего американского визита, он, естественно, был полон планов создания второго фронта при помощи операции через Ла-Манш в 1942 году. Мы сами по-прежнему активно изучали эту идею совместно с американским штабом, но пока что не выявилось ничего, кроме трудностей. Публичное заявление, которое могло бы внушить немцам опасения и, следовательно, задержать как можно больше их войск на Западе, не причинило бы вреда. Поэтому мы договорились с Молотовым опубликовать коммюнике, обнародованное 11 июня, в котором содержалась следующая фраза: «Во время переговоров была достигнута полная договоренность в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 году».

Я считал чрезвычайно важным, чтобы при этой попытке ввести в заблуждение врага мы не ввели в заблуждение нашего союзника. Поэтому в то время, как составлялось коммюнике, я лично вручил Молотову в зале заседаний кабинета в присутствии ряда моих коллег памятную записку, из которой ясно следовало, что, хотя мы делаем все от нас зависящее для разработки планов, мы не связываем себя обязательством действовать и мы не можем дать никакого обещания. Когда в дальнейшем Советское правительство выступало с упреками и когда Сталин лично ставил передо мной этот вопрос, мы всегда вынимали эту памятную записку и указывали на слова «следовательно, мы не можем дать обещания».

Памятная записка

«Мы ведем подготовку к высадке на континенте в августе или сентябре 1942 года. Как уже объяснялось, основным фактором, ограничивающим размеры десантных сил, является наличие специальных десантных судов. Между тем ясно, что ни для дела русских, ни для дела союзников в целом не было бы полезно, если бы мы, ради действий любой ценой, предприняли какую-либо операцию, которая закончилась бы катастрофой и дала бы противнику удобный случай для похвальбы, а нас ввергла бы в замешательство. Невозможно сказать заранее, будет ли положение таково, чтобы сделать эту операцию осуществимой, когда наступит время. Следовательно, мы не можем дать обещания в этом отношении, но если это окажется здравым и разумным, мы не поколеблемся претворить свои планы в жизнь».

Молотов поднялся на самолете в воздух и отправился в свой несколько опасный обратный полет на родину, по-видимому, вполне удовлетворенный результатами своей миссии. Безусловно, между нами создалась атмосфера дружелюбия. Его визит в Вашингтон возбудил в нем большой интерес. Был заключен англо-русский договор сроком на 20 лет, на который в то время все возлагали большие надежды.

* * *

В то время как шли переговоры, на Восточном фронте вспыхнули активные операции. На всем протяжении первых месяцев года русские, не ослабляя давления, оттеснили неприятельский фронт во многих пунктах. Немцы, не подготовившиеся к трудностям зимней кампании, терпели большие лишения и несли тяжелые потери.

Когда наступила весна, Гитлер опубликовал директиву, датированную 5 апреля, в вводной части которой говорилось:

«Зимняя кампания в России близится к концу. Выдающееся мужество и самопожертвование наших войск на Восточном фронте принесли великий успех в обороне. Враг понес весьма тяжелые потери в людях и технике. В попытке использовать то, что казалось первоначальными успехами, Россия в ходе зимы также израсходовала основную массу своих резервов, предназначавшихся для будущих операций.

Как только условия погоды и местности станут благоприятными, германское верховное командование и германские вооруженные силы должны снова взять в свои руки инициативу, чтобы навязать противнику нашу волю.

Задача заключается в истреблении всего оборонного потенциала, оставшегося у Советов, и в том, чтобы отрезать их насколько возможно от их важнейших источников снабжения».

«Для осуществления этого, – продолжал он, – намечено удерживать центральный участок фронта на Севере, чтобы добиться падения Ленинграда… а на южном фланге армейского фронта форсировать прорыв на Кавказ… Для начала все имеющиеся в наличии силы должны быть объединены для основных операций в южном секторе, целью которых является уничтожение противника перед Доном, с тем чтобы достигнуть нефтяного района Кавказа и перевалить за Кавказские горы… Мы должны попытаться достигнуть Сталинграда или, по крайней мере, подвергнуть этот город бомбардировке нашим тяжелым вооружением в такой степени, чтобы в будущем он был уничтожен как центр производства вооружений и транспортный узел».

В качестве подготовки к этим основным операциям Севастополь должен был быть захвачен 11-й армией Манштейна, а русские выбиты из Крыма.

Южной армейской группе под командованием фельдмаршала фон Бока были предоставлены весьма крупные силы для выполнения возложенной на нее задачи. В нее входила сотня дивизий, сведенных в пять армий, из которых около 60 дивизий были германские (включая восемь танковых дивизий), а остальные были румынские, итальянские и венгерские дивизии. Из имевшихся у немцев на Восточном фронте в общей сложности 2750 самолетов 1500 были выделены для поддержки операций на юге.

Бойцы Красной Армии у проволочного заграждения во время боев в Крыму

По-видимому, эту великую кампанию намечалось начать в конце мая, но русские нанесли удар первыми. 12 мая Тимошенко начал ожесточенное наступление на Харьков и к югу от него, врезавшись глубоким выступом в линию фронта немцев. Но его южный фланг был уязвимым, и серия германских атак вынудила его оставить всю захваченную им территорию. Это «сокрушительное» наступление, хотя оно и стоило русским тяжелых жертв, вероятно, замедлило на месяц выполнение планов; а если так, то выигранное таким образом время в дальнейшем оказалось драгоценным.

Эта битва еще продолжалась, когда германская 11-я армия начала штурм Севастополя. Эта великая крепость пала после месяца осады и ожесточенных боев. <…>

Москва. Первая встреча

Во время моего пребывания в Каире продолжались приготовления к поездке в Москву.

4 августа я телеграфировал Сталину:

Премьер-министр – премьеру Сталину

4 августа 1942 г.

«Мы намечаем выехать отсюда, с тем чтобы прибыть в Москву на следующий день с промежуточной остановкой в Тегеране.

Детали должны быть подготовлены частично нашими представителями английских военно-воздушных сил в Тегеране при консультации с вашими. Я надеюсь, что вы дадите указания последним оказать всяческую помощь.

Я не могу еще дать какие-либо указания относительно дат помимо того, что я уже предлагал вам».

Мне хотелось также, чтобы американцы принимали непосредственное участие в предстоящих переговорах.

Бывший военный моряк – президенту Рузвельту

5 августа 1942 г.

«Мне бы очень хотелось иметь вашу помощь и поддержку в моих переговорах с Джо. Не сможете ли вы сделать так, чтобы Аверелл поехал со мной? Мне кажется, дело пойдет успешнее, если будет казаться, что мы все вместе. У меня несколько неприятная задача. Пожалуйста, пошлите копию вашего ответа в Лондон. Я сохраняю неопределенность по поводу моих ближайших передвижений».

Президент Рузвельт – бывшему военному моряку (Каир)

5 августа 1942 г.

«Я просил Гарримана возможно скорее выехать в Москву. Я считаю, что ваша идея правильна, и я сообщаю Сталину, что Гарриман будет находиться в его и вашем распоряжении для любой помощи».

Гарриман присоединился ко мне в Каире вовремя, чтобы поехать вместе с нами.

Поздно вечером 10 августа, после обеда с видными деятелями в гостеприимном каирском посольстве, мы вылетели в Москву. В мою группу, которая разместилась в трех самолетах, входили теперь начальник имперского генерального штаба, генерал Уэйвелл (который говорил по-русски), маршал авиации Теддер и сэр Александр Кадоган. Аверелл Гарриман находился в одном самолете со мной. К рассвету мы приближались к горам Курдистана. Погода была хорошей, и Вандерклот был в веселом настроении. Когда мы приблизились к этим зубчатым вершинам, я спросил его, на какой высоте он намерен пролететь над ними. Он ответил, что 9 тыс. футов будет достаточно. Однако, посмотрев на карту, я нашел несколько вершин высотой 11 и 12 тыс. футов, и там оказалась еще одна большая вершина высотой 18–20 тыс. футов, хотя она была дальше в стороне. Если не оказаться внезапно в облаках, то можно безопасно пролететь между гор. Все же я попросил подняться до 12 тыс. футов, и мы начали потягивать из наших кислородных трубок. Когда примерно в 8 ч 30 мин утра мы опускались на аэродром в Тегеране и когда мы уже были близко от земли, я заметил, что альтиметр показывает 4,5 тыс. футов. Я наивно заметил: «Вам бы следовало исправить его, прежде чем мы опять вылетим». Однако Вандерклот сказал: «Тегеранский аэродром находится на высоте свыше 4 тыс. футов над уровнем моря».

По прибытии меня встретил посланник Его Величества в Тегеране сэр Ридер Буллард. Это был крепкий англичанин, давно знавший Персию и не имевший иллюзий.

Было слишком поздно, чтобы мы могли перелететь до наступления темноты через северный хребет Эльбурса, и я был любезно приглашен на завтрак к шаху во дворец с красивым бассейном для плавания среди высоких деревьев на обрывистом отроге гор. Высокий пик, который я увидел этим утром, сиял ярко-розовыми и желтыми цветами. Днем в саду английской миссии состоялось длительное совещание с Авереллом Гарриманом и различными высшими английскими и американскими железнодорожными властями. На этом совещании было решено, что Соединенные Штаты должны взять в свои руки всю Трансперсидскую железную дорогу от Персидского залива до Каспийского моря. Эта железная дорога, только что построенная английской фирмой, была замечательным техническим достижением. На железнодорожном пути, проходящем через горные ущелья, было построено 390 крупных мостов. Гарриман заявил, что президент готов принять полную ответственность за то, чтобы эта дорога работала с полной нагрузкой, и что он может предоставить паровозы, подвижной состав, квалифицированных работников, находящихся в военных частях, в таком количестве, в каком мы не могли бы их предоставить.

Поэтому я согласился на эту передачу при условии, что наши важнейшие военные потребности будут пользоваться приоритетом. В связи с жарой и шумом в Тегеране (где создается впечатление, что каждый перс имеет автомобиль и беспрерывно дает гудки) я спал среди высоких деревьев в летней резиденции английского посольства, находящейся примерно на тысячу футов выше над городом.

На следующее утро, в среду 12 августа, мы вылетели в 6 ч 30 мин утра и постепенно набирали высоту, пока летели над большой долиной, ведущей к Тебризу. Затем мы повернули на север к Энзели на Каспийском море. Мы перелетели через второй горный хребет на высоте примерно 11 тыс. футов и избежали как облаков, так и горных вершин. В самолете теперь находились два русских офицера, и Советское правительство взяло на себя ответственность за наш перелет и благополучное прибытие. На востоке блистал покрытый снегом гигант. Я заметил, что мы летели один, и сообщение по радио разъяснило, что наш второй самолет, в котором находились начальник имперского генерального штаба, Уэйвелл, Кадоган и другие, должен был вернуться в Тегеран из-за неисправности мотора. Через два часа впереди показались воды Каспийского моря. Под нами был Энзели. Я никогда не видел Каспийского моря, однако я вспомнил о том, как за четверть века до этого я в качестве военного министра унаследовал на этом море флот, который почти год господствовал на его тусклых спокойных водах. Теперь мы спустились до такой высоты, когда кислород уже больше не был нужен. На западном берегу, который мы могли неясно различить, находился Баку и его нефтепромыслы. Германские армии были теперь так близко от Каспийского моря, что мы полетели в Куйбышев, держась далеко в стороне от Сталинграда и района боев. Поэтому мы оказались поблизости от дельты Волги. Насколько мог охватить глаз, простирались громадные просторы России, коричневые и плоские и почти без признаков того, что здесь живут люди. То там, то здесь резкие прямоугольные участки возделанной земли временами свидетельствовали о наличии государственной фермы. На большом участке пути могучая Волга блистала, то изгибаясь, то растягиваясь в своем течении среди широких, темных, болотистых берегов. Временами дорога, прямая, как линейка, тянулась от одного широкого горизонта к другому.

Примерно час я наблюдал все это, а затем пробрался вдоль бомбового отсека в кабину и заснул.

Я размышлял о моей миссии в это угрюмое, зловещее большевистское государство, которое я когда-то так настойчиво пытался задушить при его рождении и которое вплоть до появления Гитлера я считал смертельным врагом цивилизованной свободы. Что должен был я сказать им теперь? Генерал Уэйвелл, у которого были литературные способности, суммировал все это в стихотворении, которое он показал мне накануне вечером. В нем было несколько четверостиший, и последняя строка каждого из них звучала: «Не будет второго фронта в 1942 году». Это было все равно что везти большой кусок льда на Северный полюс. Тем не менее я был уверен, что я обязан лично сообщить им факты и поговорить обо всем этом лицом к лицу со Сталиным, а не полагаться на телеграммы и посредников. Это, по крайней мере, показывало, что об их судьбе заботятся и понимают, что означает их борьба для войны вообще. Мы всегда ненавидели их безнравственный режим, и, если бы германский цеп не нанес им удара, они равнодушно наблюдали бы, как нас уничтожают, с радостью разделили бы с Гитлером нашу империю на Востоке.

Поскольку была ясная погода, благоприятный ветер и мне срочно надо было попасть в Москву, было решено срезать угол у Куйбышева и лететь прямо к столице. Боюсь, что таким образом мы оставили в стороне великолепный банкет и прием в духе истинно русского гостеприимства. Примерно в пять часов показались шпили и купола Москвы. Мы кружились вокруг города по тщательно указанным маршрутам, вдоль которых все батареи были предупреждены, и приземлились на аэродроме, на котором мне предстояло побывать еще раз во время войны.

Здесь находился Молотов во главе группы русских генералов и весь дипломатический корпус, а также, как и всегда в подобных случаях, много фотографов и репортеров. Был произведен смотр большого почетного караула, безупречного в отношении одежды и выправки. Он прошел перед нами после того, как оркестр исполнил национальные гимны трех великих держав, единство которых решило судьбу Гитлера. Меня подвели к микрофону, и я произнес короткую речь. Аверелл Гарриман говорил от имени Соединенных Штатов. Он должен был остановиться в американском посольстве. Молотов доставил меня в своей машине в предназначенную для меня резиденцию, находящуюся в восьми милях от Москвы, – в государственную дачу № 7. Когда мы проезжали по улицам Москвы, которые казались очень пустынными, я опустил стекло, чтобы дать доступ воздуху, и, к моему удивлению, обнаружил, что стекло толщиной более двух дюймов. Это превосходило все известные мне рекорды. «Министр говорит, что это более надежно», – сказал переводчик Павлов. Через полчаса с небольшим мы прибыли на дачу.

Все было подготовлено с тоталитарной расточительностью. В мое распоряжение был предоставлен в качестве адъютанта огромный офицер, обладавший великолепной внешностью (я думаю, что он принадлежал к княжеской фамилии при царском режиме), который выступал также в роли нашего хозяина и являлся образцом вежливости и внимания. Много опытных слуг в белых куртках и с сияющими улыбками следили за каждым пожеланием или движением гостей. Длинный стол в столовой и различные буфеты были заполнены всякими деликатесами и напитками, какие только может предоставить верховная власть. Меня провели через обширную приемную комнату в спальню и ванную, которые имели почти одинаковые размеры. Яркий, почти ослепительный электрический свет показывал безупречную чистоту. Хлынула горячая и холодная вода. Я с нетерпением ждал горячей ванны после продолжительного путешествия в жаре. Все было приготовлено моментально. Я заметил, что над раковинами не было отдельных кранов для холодной и горячей воды и что в раковинах не было затычек. Горячая и холодная вода вытекала вместе через один кран, смешанная до желательной температуры. Кроме того, не приходилось мыть руки в раковине, а можно было это сделать под струей воды, вытекающей из крана. В скромной форме я применил эту систему у себя дома. Если нет недостатка в воде, то это самая лучшая система.

После всех необходимых погружений и омовений нас угощали в столовой всевозможными отборными блюдами и напитками, в том числе, конечно, икрой и водкой. Но, кроме того, было много других блюд и вин из Франции и Германии, гораздо больше, чем мы могли или хотели съесть. К тому же у нас оставалось мало времени до отъезда в Москву. Я сказал Молотову, что я буду готов встретиться со Сталиным этим вечером, и он предложил, чтобы встреча произошла в семь часов.

Я прибыл в Кремль и впервые встретился с великим революционным вождем и мудрым русским государственным деятелем и воином, с которым в течение следующих трех лет мне предстояло поддерживать близкие, суровые, но всегда волнующие, а иногда даже сердечные отношения. Наше совещание продолжалось около четырех часов. Поскольку наш второй самолет, в котором находились Брук, Уэйвелл и Кадоган, не прибыл, присутствовали только Сталин, Молотов, Ворошилов, я, Гарриман, а также наш посол и переводчики. Я составил этот отчет на основании записей, которые мы вели, на основании моих собственных воспоминаний, а также телеграмм, которые я посылал в Англию в то время.

Первые два часа были унылыми и мрачными. Я сразу же начал с вопроса о втором фронте, заявив, что хочу говорить откровенно и хотел бы, чтобы Сталин тоже проявил полную откровенность. Я не приехал бы в Москву, если бы не был уверен, что он сможет обсуждать реальные вещи. Когда Молотов был в Лондоне, я говорил ему, что мы пытаемся составить планы диверсии во Франции. Я также разъяснил Молотову, что не могу дать никаких обещаний относительно 1942 года, и я вручил Молотову меморандум по этому вопросу. После этого англичанами и американцами было проведено исчерпывающее изучение проблемы. Английское и американское правительства не считают для себя возможным предпринять крупную операцию в сентябре, являющемся последним месяцем, в течение которого можно полагаться на погоду. Однако, как это известно Сталину, они готовятся к очень большой операции в 1943 году. С этой целью сейчас установлены сроки прибытия в Соединенное Королевство миллиона американских солдат на их сборный пункт весной 1943 года, что составит экспедиционную армию в 27 дивизий, к которым английское правительство готово добавить 21 дивизию. Почти половину этих войск составят бронетанковые войска. Пока что в Соединенное Королевство прибыли только 2,5 американской дивизии, однако большие перевозки будут осуществлены в октябре, ноябре и декабре.

Я сказал Сталину, что хорошо понимаю, что этот план не дает никакой помощи России в 1942 году, но считаю возможным, что, когда план 1943 года будет готов, вполне может оказаться, что немцы будут иметь более сильную армию на Западе, чем теперь. В этот момент лицо Сталина нахмурилось, но он не прервал меня. Затем я сказал, что у меня есть серьезные доводы против атаки на французском побережье в 1942 году. Имеющихся у нас десантных судов хватит лишь для высадки первого эшелона десанта на укрепленном побережье – их хватит для того, чтобы высадить шесть дивизий и поддерживать их. Если высадка окажется успешной, могли бы быть посланы и другие дивизии, но лимитирующим фактором являются десантные суда, которые теперь строятся в очень большом количестве в Соединенном Королевстве, а особенно в Соединенных Штатах. Вместо одной дивизии, которая могла бы быть доставлена в этом году, в будущем году окажется возможным доставить восемь или десять.

Сталин становился все мрачнее и мрачнее; казалось, он не был убежден моими доводами и спросил, разве невозможно атаковать какую-либо часть французского побережья. Я показал ему карту, из которой было видно, насколько трудно создать воздушное прикрытие где-либо, кроме как непосредственно по ту сторону Ла-Манша. Он, казалось, не понял этого и задал несколько вопросов о радиусе действия самолетов-истребителей.

Разве они не могли бы, например, все время прилетать и улетать? Я разъяснил, что они, конечно, могли бы прилетать и улетать, но при таком радиусе у них не оставалось бы времени, чтобы сражаться, и я добавил, что воздушное прикрытие необходимо держать развернутым для того, чтобы оно приносило какую-то пользу. Он затем сказал, что во Франции нет ни одной германской дивизии, представляющей какую-нибудь ценность. Я возражал против этого заявления. Во Франции находится 25 германских дивизий, причем девять из них являются дивизиями первой линии. Он покачал головой. Я сказал, что взял с собой начальника имперского генерального штаба и генерала сэра Арчибальда Уэйвелла для того, чтобы подобные вопросы могли быть подробно рассмотрены с русским генеральным штабом. Существует граница, за пределами которой государственные деятели не могут вести переговоры такого рода.

Сталин, мрачное настроение которого к этому времени значительно усилилось, сказал, что, насколько он понимает, мы не можем создать второй фронт со сколько-нибудь крупными силами и не хотим даже высадить шесть дивизий. Я сказал, что дело обстоит так. Мы могли бы высадить шесть дивизий, но их высадка принесла бы больше вреда, чем пользы, ибо она сильно повредила бы большой операции, намечаемой на будущий год. Война – это война, но не безрассудство, и было бы глупо навлечь катастрофу, которая не принесет пользы никому. Я сказал, что опасаюсь, что привезенные мною известия не являются хорошими известиями. Если бы, бросив в дело 150–200 тыс. человек, мы могли оказать ему помощь, отвлекая с русского фронта существенные германские силы, мы не отказались бы от такого курса из-за потерь. Однако, если это не отвлечет с русского фронта солдат и испортит перспективы 1943 года, то такое решение было бы большой ошибкой.

Сталин, который стал держать себя нервно, сказал, что он придерживается другого мнения о войне. Человек, который не готов рисковать, не может выиграть войну. Почему мы так боимся немцев? Он не может этого понять. Его опыт показывает, что войска должны быть испытаны в бою. Если не испытать в бою войска, нельзя получить никакого представления о том, какова их ценность. Я спросил, задавался ли он когда-нибудь вопросом, почему Гитлер не вторгся в Англию в 1940 году, когда его мощь была наивысшей, а мы имели только 20 тыс. обученных солдат, 200 пушек и 50 танков. Он не вторгся. Факт таков, что Гитлер испугался этой операции. Не так легко преодолеть Ла-Манш. Сталин ответил, что здесь не может быть аналогии. Высадка Гитлера в Англии встретила бы сопротивление народа, тогда как в случае английской высадки во Франции народ будет на стороне англичан. Я указал, что поэтому тем более важно, чтобы в результате отступления народ Франции не был предоставлен мести Гитлера и чтобы не потерять зря этих людей, которые будут нужны во время большой операции в 1943 году.