Читать книгу: «О пионеры!»

Willa Sibert Cather

O Pioneers!

© Харитонова С., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

«…к тем нивам колосистым

с пшеницей золотою

да с житом серебристым…»

Адам Мицкевич (пер. Л. И. Пальмина)

Памяти Сары Орн Джютт, чье творчество наполнено тонкой красотой и неизбывным совершенством

Весна в прериях

Вечерняя равнина

Всегда безмолвна, изобильна и сурова.

На много миль лишь пашня свежая,

Тяжелая и черная, могуча и строга.

Растет пшеница, и восходят сорняки.

С натугой пашут кони, и устали люди.

Пустые длинные дороги,

Зловещие огни заката блекнут,

И небо вечно безответно.

А молодость всему наперекор

Пылает дикой розой

И песней жаворонка вьется над полями,

Сияя в сумерках звездой.

С невыносимой сладостью,

С неутолимой жаждою

И яростным желанием

Все молодость поет

Устами тишины

В землистых сумерках.

Уилла Сиберт Кэсер (пер. Светланы Харитоновой)

Часть I. Дикий край

I

Январским днем тридцать лет тому назад маленький городишко Хановер отчаянно сопротивлялся ветру, грозившему сдуть его с плато Небраски. Мелкие снежинки туманом вились вокруг горстки унылых приземистых строений, случайным образом разбросанных посреди серой прерии под серым небом. Иные дома, казалось, наспех построили за ночь, и все они были открыты ветрам, ничуть не походя на основательные жилища. Некоторые независимо держались в стороне, словно не желали иметь ничего общего с соседями.

Главная улица – глубокая заледеневшая колея – вела от низкого кирпичного вокзала и зернового элеватора на северной окраине города до дровяного склада и лошадиного пруда на южной. По обе стороны дороги неровной вереницей тянулись бревенчатые здания – магазины, два банка, аптека, лавка, торгующая кормами, салун и почтовое отделение. В два часа пополудни тротуары, покрытые серым утоптанным снегом, пустовали. Торговцы, вернувшись с обеда, попрятались за окнами, изукрашенными морозными узорами. Дети были в школе, и по улицам ходили лишь немногочисленные приезжие – сурового вида фермеры в шубах и натянутых до самого носа шапках. Некоторые взяли с собой жен, и время от времени то тут, то там мелькали фигуры в красных и клетчатых шалях, спешащие из одного теплого магазина в другой. Вдоль улицы на привязи стояли, подрагивая под теплыми попонами, лошади-тяжеловозы, запряженные в фермерские повозки. На вокзале было безлюдно – следующий поезд ожидался лишь вечером.

На тротуаре перед одной из лавок сидел маленький шведский мальчик лет пяти и горько плакал. Длиннополая черная шуба делала его похожим на старичка. Коричневое фланелевое платье, севшее от многократной стирки, открывало обтянутые чулками ноги в грубых башмаках с подбитыми медью носками. Из-под шапки, натянутой на уши, выглядывали обветренные, красные от холода нос и щеки. Немногочисленные прохожие не замечали тихо плачущего ребенка, а он не решался остановить кого-нибудь или зайти в магазин и попросить о помощи – только сжимал руки в чересчур длинных рукавах и, всхлипывая, причитал:

– Киса, кисонька моя замерзает!

На вершине телеграфного столба, отчаянно вцепившись в него когтями, жалобно мяукал дрожащий серый котенок. Старшая сестра оставила мальчика ждать у магазина, пока сама пошла к доктору, и в ее отсутствие пес загнал котенка на столб. Впервые очутившись на такой высоте, зверек оцепенел от ужаса, а его маленький хозяин совсем растерялся в незнакомом месте, совсем не похожем на привычную ему ферму. Здесь жили нарядные люди с каменными сердцами, и мальчику от робости и стеснения хотелось спрятаться, чтобы никто над ним не посмеялся. Впрочем, сейчас он был так несчастен, что чужие насмешки его не заботили.

Наконец забрезжил луч надежды: на улице показалась старшая сестра, и мальчик бросился к ней, громыхая тяжелыми башмаками. Высокая, крепкая девушка шагала быстро и уверенно, как человек, точно знающий, куда направляется и что будет делать. На ней было длинное мужское пальто (которое она носила совершенно естественно, словно молодой солдат) и круглая плюшевая шапка, повязанная платком. Ясные синие глаза серьезно и задумчиво глядели вдаль, не видя ничего вокруг, и мальчику пришлось потянуть сестру за рукав. Она встала как вкопанная, пробудившись от дум, и наклонилась к заплаканному брату.

– Эмиль, что же ты? Я велела тебе ждать в магазине и не выходить. Что случилось?

– Сестричка, они выгнали мою кису, а пес загнал ее вон туда. – Выпростав руку из длинного рукава, мальчик указал на столб, где дрожало несчастное создание.

– Ах, Эмиль, я ведь предупреждала: не надо ее с собой брать – добром не кончится! Зачем только ты меня упросил?.. Впрочем, и я хороша. – Подойдя к столбу, Александра вытянула руки и стала звать котенка, но тот лишь жалобно мяукал, подергивая хвостом. – Нет, сама она не слезет, кому-то придется ее снять. Я видела в городе повозку Линструмов, попробую разыскать Карла – вдруг он сможет. Только перестань плакать, иначе я никуда не пойду. Где шарф – забыл в магазине? Не важно, постой-ка смирно, я тебя укутаю.

Она сняла с себя коричневый платок и повязала брату на шею. В этот момент из лавки вышел, направляясь в салун, обтрепанный тщедушный коммивояжер, да так и замер, с глупым восхищением уставившись на непокрытые волосы Александры – две толстые блестящие косы, уложенные вокруг головы на немецкий манер, в облаке выбившихся из прически рыжевато-соломенных завитков. Вынув изо рта обслюнявленную сигару, он с невинной глупостью воскликнул:

– Бог мой, девушка, вот это волосы у вас!

Закусив нижнюю губу, Александра метнула на него яростный взгляд, достойный амазонки, чересчур суровый в этих обстоятельствах. От неожиданности коммивояжер вздрогнул, уронил сигару и на нетвердых ногах поспешил в салун, подгоняемый ледяным ветром. И раньше его робкие заигрывания встречали отпор, но никогда – такой безжалостный. Теперь он чувствовал себя униженным, обманутым, использованным, и рука дрожала, поднося к губам первый стакан горячительного. Целыми днями ходишь от двери к двери, трясешься в холодных и прокуренных грязных вагонах от одного унылого городишки к другому… Такой ли это грех – при виде красивого создания хоть на мгновение ощутить себя мужчиной?

Пока несчастный коммивояжер запивал свое потрясение, Александра поспешила в аптеку, рассчитывая найти там Карла Линструма. И точно – стройный узкоплечий юноша лет пятнадцати стоял у прилавка, листая цветные литографии, которые хановерский аптекарь закупал для дам, увлекающихся росписью фарфора. Выслушав просьбу подруги, Карл отправился вместе с ней к телеграфному столбу, возле которого по-прежнему сидел Эмиль.

– Придется лезть наверх. Думаю, на станции найдутся шипы, чтобы надеть на ноги. Ждите здесь! – И Карл, сунув руки в карманы, убежал навстречу северному ветру.

Вскоре он вернулся, и Александра спросила:

– А где же твое пальто?

– Оставил в аптеке – все равно на столб в нем не полезешь, – пожал плечами Карл. – Если упаду – лови, Эмиль!

Александра с тревогой следила за раздетым другом: если уж внизу такой мороз, то что там говорить о высоте. Котенок держался крепко, Карлу пришлось влезть на самый верх и отцепить его силой. Спустившись, он вручил спасенного плачущему хозяину и открыл перед ним дверь магазина.

– Ступай, Эмиль, погрейся. Послушай, Александра, а не поехать ли мне с вами? Помогу править лошадьми. Холодает с каждой минутой. Ты посоветовалась с доктором?

– Да, завтра приедет. Только он сказал, что отец уже не поправится…

Губы Александры дрожали. Она смотрела вдаль, собираясь с силами, чтобы взглянуть в лицо беде, которую нужно одолеть, несмотря на боль, и ветер яростно трепал полы ее тяжелого пальто.

Карл, высокий, хрупкий и бледный юноша с темными задумчивыми глазами и сдержанными движениями, сочувственно молчал. Одиночество было ему хорошо знакомо, и в изгибе его рта, слишком чувственного для мужчины, уже читались горечь и сомнения.

Некоторое время друзья молча стояли на ветреном перекрестке, словно два заблудившихся путешественника. Наконец Карл проговорил:

– Пойду подготовлю твою упряжку.

Оставшись одна, Александра зашла в магазин – погреться перед долгой холодной дорогой и попросить запаковать покупки в ящики из-под яиц. Эмиль сидел на лестнице, ведущей наверх, в отдел ковров и готового платья, и играл с девочкой, которая пыталась соорудить на голове у котенка чепец из носового платка. Это была Мари Товески, маленькая чешка, приехавшая с матерью из Омахи в гости к дяде, Джо Товески. Смуглая, с темными кукольными кудряшками и улыбчивыми алыми губками, она привлекала внимание необычными глазами: карие с желтыми пятнышками, они напоминали самоцветы – не то авантюрин, не то колорадский тигровый глаз.

Дети в этих краях обычно носили платья длиной до щиколотки, а Мари, городской ребенок, словно сошла с рисунка Кейт Гринуэй¹: на ней было красное кашемировое платье с завышенной талией и широким насборенным подолом длиной почти до пола. В сочетании с капором это превращало ее в миниатюрную копию дамы прошлой эпохи. Плечи укрывала белая меховая пелеринка, и девочка благосклонно позволяла восхищенному Эмилю ее трогать.

Александре не хватило духу разлучить брата с такой красивой подружкой, и дети продолжали дразнить котенка, пока в магазин с шумом не вошел Джо Товески и не усадил Мари себе на плечи, чтобы все могли на нее полюбоваться. У самого Джо были одни мальчишки, и он обожал маленькую племянницу. Собравшиеся вокруг приятели – загорелые усатые фермеры, пропахшие алкоголем и табаком, – сыпали комплиментами и поддразнивали девочку, а та добродушно, без обиды принимала их шутки. Все были от нее в восторге: редко увидишь такого красивого и воспитанного ребенка. Заявив, что Мари пора выбрать себе милого, мужчины пытались перещеголять друг друга посулами и расписывали всяческие сладости, розовых поросят и пятнистых телят, которых она получит. Та с лукавой улыбкой окинула взглядом претендентов, нежно провела пальчиком по щетинистому подбородку дяди и заявила:

– Вот мой милый!

Все расхохотались, а Джо так крепко ее обнял, что девочка закричала:

– Перестань, дядя Джо! Мне больно!

Приятели засыпали девочку засахаренными орешками, ирисками, самодельными леденцами, и она с благодарностью поцеловала каждого в щеку, хотя не любила фермерские сладости, предпочитая шоколадные конфеты. Может быть, именно поэтому она вспомнила об Эмиле и велела:

– Отпусти меня, дядя Джо, я хочу угостить милого мальчика, с которым мы познакомились.

Разгоряченные поклонники Мари окружили детей кольцом и принялись дразнить Эмиля, пока он, вконец смутившись, не уткнулся в юбки сестры. Александра посетовала, что он ведет себя как маленький.

Фермеры уже готовились к отъезду: женщины проверяли покупки и укутывались в красные шали, мужчины покупали табак и сладости на оставшиеся деньги, хвастаясь друг перед другом новыми башмаками, перчатками и синими фланелевыми рубашками. Трое рослых чехов, шумно причмокивая, пили из фляжек крепкое спиртное с маслом корицы, считавшееся верным средством от холода. Их голоса перекрывали прочий шум, и все помещение полнилось оживленной чешской речью, а также табачным дымом, запахами мокрой шерсти и керосина.

Вошел Карл в пальто, неся деревянный сундучок с медной ручкой.

– Пойдем, я накормил и напоил твоих лошадей, – сказал он Александре. – Повозка готова.

Карл на руках вынес Эмиля и устроил его в куче сена на повозке. От тепла мальчика разморило, и все же котенка он держал крепко.

– Ты ужасно добрый, Карл, залез и снял мою кису, – сонно пробормотал он. – Когда я вырасту, тоже буду помогать маленьким мальчикам с котятами.

Не успела повозка перевалить за первый холм, как Эмиль и его котенок уже крепко спали. Зимний день затухал, хотя не было еще и пяти часов. Дорога вела на юго-запад, где на свинцово-сером горизонте мерцала полоса бледного, водянистого света, освещая два печальных молодых лица – девушки, с болью и растерянностью глядящей в будущее, и юноши, чей невеселый взгляд, казалось, уже устремлен в прошлое. Городок за их спинами растворился, словно мираж, затерялся среди холмов, и суровая морозная прерия раскрыла путникам свои объятия. Между редкими фермами пролегали многие мили. На горизонте то тут, то там возвышались одинокие ветряные мельницы, а крытые дерном домишки прятались в лощинах. Бескрайняя земля душила своим величием жалкие ростки человеческой цивилизации, пытавшиеся пробиться на угрюмых просторах. Именно она вынуждала губы юноши горько кривиться при мысли о том, насколько ничтожны попытки человека оставить хоть какой-то след на этой земле, предпочитающей в одиночестве лелеять жестокую мощь и своеобычную, дикую, бесконечно печальную красоту.

Повозка тряслась по ледяной колее. Друзья были, против обыкновения, молчаливы, словно мороз сковал их сердца.

– Лу и Оскар поехали за дровами? – наконец спросил Карл.

– Да. Почти жалею, что отпустила – очень уж холодно. Но мать места себе не находит, когда запасы дров подходят к концу. – Александра откинула волосы со лба и вздохнула. – Не представляю, что с нами станется, Карл, если отец умрет. Даже думать боюсь. Лучше бы нам уйти вместе с ним.

Впереди показалось норвежское кладбище, заросшее пожухлой травой, за которой даже не различить ограды. Карл видел, что Александра нуждается в поддержке, да что тут скажешь?

– Конечно, – продолжала она, совладав с дрожью в голосе, – мальчики сильные и упорно трудятся, только мы всегда так полагались на отца, что теперь я не представляю, как жить дальше. Будто бы и незачем.

– А отец понимает?

– Думаю, да. Целыми днями лежит и считает на пальцах – пытается понять, что нам оставит. Его утешает, что мои куры несутся даже в мороз и это дает нам небольшой доход. Отвлекать бы отца от таких мыслей, да только сейчас у меня почти не остается времени, чтобы побыть с ним.

– По-твоему, его развлечет, если я принесу свой волшебный фонарь?

Александра оживилась.

– Ах, Карл, неужели ты его купил?

– Да, лежит в соломе – не заметила ящик? Все утро проверял в аптеке, работает превосходно – показывает большие красивые картинки.

– Какие?

– Сцены охоты в Германии и смешные сюжеты с Робинзоном Крузо и каннибалами. А еще я хочу сам расписать несколько стеклянных пластинок по сказкам Андерсена.

Александра приободрилась. В тех, кому пришлось рано повзрослеть, остается немало детского.

– Обязательно приноси, Карл! Не терпится посмотреть, и отец наверняка обрадуется. Картинки ведь цветные? Тогда ему точно понравится – он любит календари, которые я привожу из города. Жаль, их немного… Тебе ведь пора здесь свернуть? Спасибо, что составил компанию.

Карл натянул поводья и с сомнением посмотрел в черное небо.

– Уже совсем стемнело. Лошади, конечно, найдут дорогу домой, но зажгу-ка я фонарь – вдруг тебе пригодится.

Он забрался в повозку и, с головой накрывшись пальто, принялся разжигать огонь. С десятой попытки фонарь загорелся, и Карл примостил его перед Александрой, прикрыв одеялом, чтобы свет не слепил.

– Погоди, найду свой ящик… А вот и он. Спокойной ночи, Александра! Постарайся не тревожиться. – С этими словами Карл спрыгнул на землю и побежал через поля к ферме Линструмов. – Эге-гей!.. – крикнул он на прощанье и скрылся за холмом в песчаной лощине, а ветер эхом завыл ему в ответ.

Александра продолжила путь в одиночку. Вой ветра заглушал стук колес, и лишь свет фонаря, прочно стоящего у нее между ног, отмечал движение повозки все дальше и дальше в темноту.

II

На одном из холмов посреди ветреной пустоши примостился невысокий бревенчатый дом, где умирал Джон Бергсон. Ферму Бергсонов найти было проще других – она возвышалась над мелководной мутной речушкой, Норвежской протокой, которая то текла, то стояла прудом на дне извилистого ущелья с крутыми порожистыми склонами, заросшими кустарником, тополями и карликовыми ясенями. Речушка выделяла окрестные фермы среди прочих, прячущихся в низинах посреди пустоши. Обычное жилье в этих краях – землянки, сливающиеся с дерном, из которого выросли. Ведущие к ним дороги едва различимы в густой траве, обработанные человеческой рукой поля теряются на ее фоне, и прорезанные плугом следы – не глубже тех жалких царапин, что оставили на стенах пещер доисторические люди, а может быть, ледники.

За одиннадцать долгих лет Бергсон почти не оставил отпечатка на дикой земле, которую приехал покорять. Она сохранила свой необузданный нрав, и никто не сумел разгадать загадку ее ярости. Дух места был враждебен к людям и приносил одни неудачи. Об этом размышлял больной, отдыхая после визита врача, которого накануне пригласила из города Александра. За окном расстилались неизменно серые унылые пространства. Бергсон знал каждый холм, каждую низину отсюда и до горизонта. К югу лежали его распаханные поля, к востоку – конюшни, загон для скота, пруд, а за ним – трава, трава, трава.

Одну за другой вспоминал он постигшие его неудачи. Однажды зимой, в буран, околел весь скот. Следующим летом пришлось пристрелить тягловую лошадь, которая сломала ногу, споткнувшись о нору луговой собачки. Другим летом от холеры передохли все собаки, а ценный жеребец умер от укуса змеи. Раз за разом случался неурожай. Бергсон потерял двоих сыновей, родившихся после Лу и до Эмиля, а это не только горе, но и расходы – сначала на лечение, потом на похороны. Теперь, едва выбравшись из долгов, он и сам оказался на пороге смерти – в сорок шесть, когда еще жить бы и жить.

Первые пять лет жизни в этом краю Джон Бергсон погружался в долги, следующие шесть – выбирался из них, и теперь, расплатившись по займам, остался с тем же, с чего и начинал, – с землей. В его владении находились ровно шестьсот сорок акров, из которых триста двадцать составляла его собственная ферма на участке, полученном по закону о лесе², а другую половину – ферма младшего брата, который сдался и уехал в Чикаго, где теперь работал в модной пекарне и был видным атлетом в шведском спортивном клубе. Этот участок служил пастбищем – в хорошую погоду сыновья выгоняли туда скот.

Бергсон питал старосветское убеждение в том, что земля ценна сама по себе, однако здесь она походила на необъезженную лошадь, которая мечется и крушит все вокруг, никому не даваясь в руки. И все же он верил, что тайну прерии можно разгадать – просто никто пока не научился обращаться с ней правильно. Бергсон часто обсуждал эту мысль с Александрой. Соседи понимали в фермерстве еще меньше него: многие из них в жизни не занимались земледелием, пока не получили здесь участок, а в родных краях были мастерами – портными, слесарями, столярами, сигарщиками и тому подобное. Сам Бергсон когда-то работал на верфи.

Теперь, прикованный к постели, он размышлял об этом постоянно. Он лежал в гостиной, рядом с кухней, и целыми днями, пока там кипела готовка, стирка и глажка, глядел на потолочные балки, когда-то выструганные собственными руками, да на скот в загоне. Вновь и вновь пересчитывал стадо по головам и прикидывал, сколько веса наберут волы к весне, – это отвлекало. Часто он звал Александру, чтобы обсудить с ней хозяйство. Та начала помогать отцу, когда ей не исполнилось и двенадцати, и чем старше становилась, тем больше Бергсон полагался на ее здравые суждения и изобретательность. А вот сыновья, хотя им было не занимать трудолюбия, удручали его своей несообразительностью. Только Александра читала газеты, следила за рынками и училась на ошибках соседей. Лишь она всегда могла сказать, сколько стоит откормить вола, а вес борова определяла на глаз точнее, чем сам Бергсон. Лу и Оскар были предприимчивы, однако так и не научились работать с умом. Александра же умом напоминала ему собственного отца.

Отец Джона Бергсона был кораблестроителем, человеком влиятельным и довольно богатым. На склоне лет он женился во второй раз на женщине из Стокгольма – намного его моложе и с небезупречной репутацией. Последняя безумная страсть, отчаянная попытка сильного человека сбежать от старости. Жена принялась сорить деньгами и всего за несколько лет подточила безупречную честность старого Бергсона. Он ввязался в спекуляции на бирже, потерял не только свое состояние, но и средства, доверенные ему бедными моряками, и умер опозоренным, не оставив детям ни гроша. И все же большую часть жизни это был умный и предприимчивый человек, который поднялся от простого моряка до владельца небольшой верфи, полагаясь исключительно на свою прозорливость и талант. Джон Бергсон видел его былую силу воли и прямоту ума в своей дочери. Естественно, он желал бы обнаружить эти качества прежде всего в сыновьях, однако выбирать не приходилось. Целыми днями лежа в постели, он научился принимать положение дел как есть и радоваться, что хотя бы кому-то из своих детей может поручить заботу о семье и о земле, завоеванной таким трудом.

Сгущались зимние сумерки. Миссис Бергсон зажгла на кухне лампу, и сквозь щели в двери, будто издалека, в гостиную сочился свет. Больной с трудом перевернулся и посмотрел на свои исхудалые, бессильные руки. Незаметно для себя он утратил волю к жизни, сдался и теперь желал лишь одного – скорее упокоиться глубоко в земле, где его не потревожит плуг. Он устал совершать ошибки и был рад оставить свою тяжелую ношу в сильных руках Александры.

– Dotter, – тихо позвал Бергсон. – Dotter!³

Раздались быстрые шаги, и в дверном проеме возникла высокая стройная фигура, освещенная сзади светом лампы. Бергсон подмечал молодую легкость и силу движений дочери, однако не завидовал им и не хотел вернуть себе. Финал слишком хорошо известен, чтобы начинать сначала.

Александра помогла отцу сесть, подложила под спину подушки и назвала его старым шведским именем, как звала в детстве, когда приносила обед на верфь.

– Позови братьев, дочь, я хочу с ними поговорить.

– Они только вернулись с реки и кормят лошадей. Позвать их сейчас?

Бергсон вздохнул.

– Нет, нет. Подожди, пока закончат. Александра, тебе придется всеми силами помогать братьям. Все ляжет на твои плечи.

– Я сделаю все что смогу, отец.

– Не дай им разочароваться и все бросить, как дядя Отто. Я хочу, чтобы они сохранили землю.

– Мы сохраним ее, отец. Мы никогда не отдадим землю.

Заслышав тяжелые шаги на кухне, Александра выглянула и поманила братьев – двух рослых юношей семнадцати и девятнадцати лет. Когда они встали в изножье кровати, отец пытливо вгляделся в их лица, едва различимые в темноте, и сказал себе: «Они все те же. Я в них не ошибался». Силуэт с квадратной головой и тяжелыми плечами – это Оскар, старший из братьев. Младший, Лу, сообразительнее, но слишком переменчив.

– Мальчики, – устало проговорил Бергсон. – Я хочу, чтобы вы вместе хранили землю и слушались сестру. С тех пор как слег, я много говорил с ней, и она знает мою волю. Я не желаю, чтобы мои дети ссорились, а поскольку дом один, глава семьи тоже должен быть один. Александра старшая и будет соблюдать мои наказы. Она сделает все, на что способна, а если и натворит ошибок, то куда меньше моего. Когда вы женитесь и захотите каждый жить своим домом, поделите землю по справедливости, как решит суд. Но в ближайшие годы вам придется тяжело, поэтому держитесь вместе и повинуйтесь Александре, а она будет вести хозяйство по своему лучшему разумению.

Оскар обычно высказывался последним, но теперь, как старший, ответил прежде брата:

– Да, отец. Все было бы так и без твоего наказа. Мы будем трудиться вместе.

– И будете слушаться сестру, и останетесь ей хорошими братьями, а матери – хорошими сыновьями? Вот и славно. Пусть Александра больше не работает в поле – в этом нет нужды. Когда потребуется помощь, наймите работника, а ее заработки на яйцах и масле с лихвой окупят расходы. Жаль, что я не понял этого раньше. Старайтесь с каждым годом распахивать все больше земли. Кукуруза – хороший корм для скота. Продолжайте чередовать поля и всегда запасайте больше сена, чем требуется. Не жалейте времени на помощь матери в саду и огороде. Она всегда о вас заботилась и сильно тоскует по родине…

Вернувшись в кухню, братья молча сели за стол и на протяжении всего ужина не поднимали от тарелок покрасневших глаз. Ели мало, хотя весь день работали на морозе, а на ужин был кролик в подливке и пироги с черносливом.

Джон Бергсон выбрал в жены хорошую хозяйку, пусть и не своего круга. Миссис Бергсон, крупная светлокожая женщина, грузная и медлительная, как ее сын Оскар, одним своим присутствием создавала уют – возможно, потому, что сама к нему вечно стремилась. На протяжении одиннадцати лет она упорно вела быт и поддерживала порядок в условиях, которые этому совсем не способствовали. Миссис Бергсон хранила непоколебимую верность старым привычкам, и ее неустанные заботы немало помогли семье сохранить порядок и порядочность в незнакомой обстановке. То, что Бергсоны жили в бревенчатом доме, было полностью заслугой матери – она и слышать не желала о землянках. Миссис Бергсон скучала по рыбным блюдам родной страны, поэтому каждый год дважды за лето посылала сыновей на реку в двадцати милях от фермы удить сомов. А когда дети были еще маленькими, засовывала их всех в повозку (малыша прямо в колыбели) и ехала рыбачить сама.

Александра часто говорила: попади мать на необитаемый остров – возблагодарит Господа за освобождение, разобьет сад и начнет консервировать. Миссис Бергсон была одержима консервированием. Грузная на вид, она весьма проворно двигалась по кустистым берегам Норвежской протоки, словно зверь в поисках добычи, собирая лисий виноград и дикие сливы. Из безвкусного дикого физалиса она варила желтое варенье, добавляя для аромата цедру лимона, и делала липкую темную пасту из садовых томатов. Однажды она попробовала законсервировать даже горькие земляные сливы и с тех пор всякий раз сетовала при виде этих крепких бронзовых плодов: «Какая досада!» Сварив все мыслимые варенья, джемы и пасты, она принималась мариновать, и расходы на сахар для заготовок временами пробивали серьезную брешь в семейном бюджете.

Миссис Бергсон была хорошей матерью и все же с облегчением встретила взросление детей: наконец никто не мешается на кухне! Она до конца не простила мужа, увезшего семью на край света, но раз уж так вышло, желала без помех воссоздавать старую жизнь на новом месте, насколько это возможно. Главное, что в погребе лежит окорок, на полках стоят банки с соленьями, а шкаф полон выглаженного белья. Неопрятность соседей миссис Бергсон не одобряла, а те считали ее гордячкой. Как-то раз по дороге на речку она заглянула к миссис Ли, и почтенная дама была вынуждена спрятаться на сеновале, лишь бы миссис Бергсон не застала ее босой.