Власть пса

Моей жене

«Избавь от меча душу мою

И от псов одинокую мою».

Псалмы

© Thomas Savage, 1967

© Afterword. Annie Proulx, 2001

Перевод. Школа В. Баканова, 2021

© Издание на русском языке AST Publishers, 2021

I

Кастрацией на ранчо всегда занимался Фил. Мужчина отсек оболочку мошонки и отбросил в сторону. Один за другим оттянув семенники, он надрезал обволакивающую их кожу и кинул в огонь, где ждали своего часа раскаленные клейма. Крови было на удивление мало. Через пару секунд, словно гигантский попкорн, семенники взорвались. Говорят, некоторые едят их с перцем и солью. Хитро ухмыльнувшись, Фил посоветовал молодым рабочим, помогавшим на ранчо, также отведать «устриц скалистых гор», если дела с девушками не клеились. Предложение, тем паче сделанное при работниках, заметно смутило державшего веревку Джорджа. Фил обожал бесить людей и с удовольствием выводил из себя замкнутого и скромного брата.

За исключением столь тонкого дела, как кастрация, на ранчо было принято носить перчатки, чтобы защитить руки от ожогов лассо, заноз, порезов и волдырей. В перчатках здесь клеймили, арканили и загоняли скот, бросали животным сено, ездили верхом и гнали стада. Так трудились все – только не Фил. Его не заботили порезы, волдыри и занозы, и он презирал тех, кто боялся пораниться. Руки его были сильными, жилистыми и сухощавыми.

Ковбои и другие работники ранчо заказывали перчатки из конской кожи по каталогам «Сирс Робак» и «Монтгомери Уорд» – «Сэр Пробок» и «Макаронери Уорд», как называл их Фил. После работы и по воскресеньям, когда барак насыщался влагой от стирки и бритья, а также запахом лаврового лосьона от тех, кто шел в город, обитатели ранчо корпели над бланками для заказов. Как переросшие дети, они, сгорбившись, покусывали кончик карандаша, раздумывая о весе посылок и расположении почтовых зон. Причем нередко, не справляясь с задачей, со вздохом обращались к тем, кто был ближе знаком с цифрами и буквами – тем, кто сумел закончить школу и время от времени писал письма отцам, матерям и сестрам своих товарищей.

Какое удовольствие было получить из Портленда или Сиэтла посылку с новыми перчатками и ботинками для выхода в город! С каким сладостным трепетом ждали здесь бандероли с музыкальными инструментами и пластинками для фонографа, способными разогнать тоску зимних вечеров, когда с горных вершин волками завывали ветра.

«Наша лучшая гитара. Играйте испанский бой и аккорды. Широкий гриф из черного дерева. Резонансная дека с веерными пружинами из массива ели. Нижняя дека и обечайки из палисандра. Кант из натурального рога. Непревзойденная красота!»

В ожидании посылок, преодолевавших путь в пятнадцать миль до отделения почты, ковбои снова и снова перечитывали подобные описания, и это вызывало в их душах тот же трепет, что и заполнение бланков. Кант из натурального рога!

– Что, парни, изучаете старую добрую «Книгу желаний»? – стряхивая снег с ботинок, спрашивал их Фил и вставал в проходе, широко расставив ноги и сложив руки за спиной.

Надеясь сыскать его одобрение, многие на ранчо пытались работать голыми руками, однако, оставшись незамеченными, они вновь надевали перчатки.

– Ее самую, Фил, – отвечали молодые люди, гордясь тем, что могут называть хозяина ранчо по имени, и поспешно прикрывали каталог, пока он не застал их за разглядыванием женщин на рекламе корсетов и нижнего белья.

Как же восхищала его отстраненность! Владея половиной крупнейшего ранчо в долине, он мог позволить себе все, что пожелает – «Лозьер», «Пирс-эрроу», любой автомобиль, – однако Фил не интересовался машинами. Как-то о покупке «Пирса» задумался Джордж. «Хочешь как богач-еврей выглядеть?» – спросил его брат, и больше такой вопрос не поднимался. Фил не водил машину. Подвешенное за стремя седло в длинном бревенчатом амбаре верно служило ему двадцать лет. Шпоры – чистая сталь, без щеголеватых серебряных вставок, о которых мечтали все прочие. Вместо сапог с пряжками и узорами, какие любили ковбои, – простая обувь. При этом в свое время Фил не уступал другим в езде на лошади, а с лассо управлялся лучше самого Джорджа. Несмотря на богатство и благородное происхождение, держался он просто и, как все наемные рабочие, носил комбинезон с голубой рубашкой из шамбре.

Три раза в год Джордж возил брата в Херндон стричься. Стесненный, как индеец, в узком городском пиджаке и шиферно-серой шляпе, из-под которой выглядывали ястребиный нос и волевой подбородок, Фил ехал на переднем сиденье старого «рео». А после столь же неподвижно восседал в кресле цирюльника Уайти Поттера, положив на холодные подлокотники худые обветренные руки, пока клочки состриженных волос падали на белый кафельный пол.

Изящно одетый коммивояжер со сверкавшей булавкой на галстуке как-то усмехнулся, кивнув в сторону Фила. «Не стал бы над ним смеяться, мистер, – ответил Уайти. – Он вас пятьдесят раз может купить и продать, да и всех остальных в долине, кроме своего братца. Для меня честь, что он сидит в моем кресле, большая честь. – Чик-чик-чик. – Они с братом партнеры».

Больше, чем партнеры, и больше, чем братья. Во время сгона скота они ехали бок о бок и разговаривали так, будто сто лет не виделись. Братья вспоминали о былых деньках в школе, о Калифорнийском университете, где один из них получил степень, а второго в тот же год исключили, и о том, какие веселые проделки устраивал Фил над их старыми друзьями, другими студентами. Фил был светлой головой, Джордж – тугодумом.

Каждую осень братья вместе принимали решение о продаже волов или покупке жеребца, дабы улучшить поголовье верховых лошадей. Каждый год Фил с нетерпением ждал октября, чтобы вместе с Джорджем пойти на охоту. Когда ивы вдоль рек наливались ржаво-рыжим цветом, а горные вершины заволакивала дымка лесных пожаров, Фил доставал обрезанный карабин, и они с братом отправлялись в сторону гор: Фил, высокий и худощавый, подмечающий все вокруг своими небесно-голубыми глазами, и коренастый невозмутимый Джордж, трясущийся за ним на столь же коренастой и невозмутимой гнедой. Братья заключали пари, кто первым приметит и пристрелит лося – Фил обожал лосиную печень! – а вечером разбивали в горном лесу лагерь, садились, поджав ноги, у костра и говорили о минувших деньках. Или, скажем, о том, что надо бы построить новый амбар – планы, которым не суждено было воплотиться в жизнь, поскольку для нового амбара пришлось бы снести старый. Они лежали рядом и слушали во тьме песнь крошечного ручья шириной не более человеческого шага, самого истока Миссури. Засыпали и просыпались на подернутой инеем земле.

Так продолжалось годами, а Филу нынче стукнуло сорок. Братья по-прежнему спали в большом деревянном доме, на тех же латунных кроватях, в той же комнате, что служила им когда-то детской. С того времени как те, кого Фил называл Стариками, покинули ранчо, дабы провести закат жизни в номерах лучшего отеля в Солт-Лейк-Сити, где Старик Джентльмен играл на бирже, а Старая Леди раскладывала маджонг и наряжалась по давней привычке к ужину, большую спальню ни разу не открывали. Комната почернела от выхлопов проезжавших мимо машин (с каждым днем их становилось все больше и больше), воздух в ней сделался затхлым, герань Старой Леди завяла, а черные мраморные часы давно перестали ходить.

С братьями осталась миссис Льюис, повариха, жившая в хибарке за домом; она же кое-как прибирала дом, бухтя себе под нос с каждым взмахом метлы. Крошечная комнатка наверху опустела с отъездом последней из многочисленных служанок, чье присутствие в холостяцком имении могло показаться странным. Однако и поныне, когда в доме не осталось девушек, братья вели себя с поражающей благопристойностью. Джордж мылся раз в неделю: в ванную комнату он заходил одетым, запирал дверь, тихо, без плесканий и распевов, делал свои дела и в полном облачении возвращался – выдавал его лишь тянущийся шлейфом пар. Фил ванной никогда не пользовался: никто не должен был знать о том, что он вообще моется. Раз в месяц он окунался в желоб реки, известный только ему с Джорджем да однажды кое-кому еще. По дороге к реке Фил следил, не видит ли его кто, а после омовения обсыхал на солнце, поскольку полотенце в руках могло расстроить весь замысел. Весной и осенью, бывало, приходилось пробивать лед; зимними месяцами Фил не мылся. Братья никогда не видели друг друга без одежды, – ночью, перед тем как раздеться, они гасили лампу – первый электрический свет в долине.

Завтракали хозяева ранчо вместе с рабочими в задней столовой, однако обед и ужин, как и прежде, для них подавали в парадной комнате со всеми причитающимися белыми скатертями и серебряными приборами. Отказаться от старых привычек, забыть, что ты Бёрбанк – человек с хорошими связями в Бостоне, – было непросто, да и не очень-то и хотелось.

Порой Фила смущал потерянный вид брата, когда, сидя в кресле-качалке, тот подолгу оглядывал долину. Взгляд Джорджа приковывала Старик-гора, двенадцать тысяч футов^[1] в высоту, – возлюбленная его гора, на которую он смотрел и смотрел, покачиваясь в кресле.

– В чем дело, старина? – окликал его Фил. – Разум заплутал?

– Чего?

– Опять в себя ушел, спрашиваю?

– Нет, вовсе нет, – отвечал Джордж и медленно закидывал ногу на ногу.

– Как насчет партийки в криббедж? – Братья скрупулезно вели счет все эти годы.

Все проблемы Джорджа, полагал Фил, происходили от того, что тот не включал голову. В отличие от него брат мало читал, максимум – «Сатердей ивнинг пост». Джорджа, словно ребенка, занимали истории о природе и животных, тогда как Фил жадно глотал «Азию», «Ментор», «Сайнтифик Американ», книги о путешествиях и философские сочинения, которые в большом количестве присылали под Рождество родственники с Восточного побережья. Его острый пытливый ум приводил в замешательство торговцев и скупщиков скота. Могли ли они ожидать такого от человека, одетого, как Фил, говорившего, как Фил, от деревенщины с грубыми руками и нестрижеными волосами? Однако его привычки и внешний вид заставляли незнакомцев понять, что аристократ может себе позволить быть собой.

Джордж ничем не интересовался и не имел никаких увлечений, Фил – много работал с деревом. Из струганых брусьев он сооружал краны для стогования луговых трав – полевицы, тимофеевки, клевера, а также вырезал из дерева крошечные, не больше дюйма в высоту, стульчики в стиле братьев Адамов и Томаса Шератона. Подобно паучьим лапкам, двигались проворные пальцы Фила. Лишь изредка они замирали, будто задумавшись, – как если бы руки имели на кончиках пальцев свое собственное сознание. Нож нечасто выскальзывал из рук Фила, а если такое и случалось, мужчина брезговал даже йодом и карболкой – едва ли не единственными лекарствами на ранчо, ибо семья Бёрбанков не верила в медицину. Раны он протирал синей банданой, хранившейся в заднем кармане штанов; порезы заживали сами собой.

Многие, кто знал Фила, сокрушались: мол, тратит таланты впустую. Управление ранчо – дело нехитрое, больше требующее грубой силы, нежели напряжения извилин, тогда как Фил был способен стать кем угодно – врачом, учителем, ремесленником, художником… Он мог подстрелить рысь и освежевать тушку, потом набить такое чучело, что таксидермистам оставалось лишь завидовать; а математические головоломки из «Сайнтифик Американ» решал с такой легкостью, что карандаш едва поспевал за быстротой его ума. Научившись по книгам играть в шахматы, Фил часами решал задачки из «Бостон ивнинг транскрипт», прибывавшего на ранчо с двухнедельной задержкой, а в кузнице ковал замысловатые вещицы по собственным эскизам. Фил был бы счастлив, если бы хоть часть его талантов досталась брату… увы, Джордж никогда ничем не загорался, а в последнее время его не радовали даже поездки в Херндон, куда он отправлялся на старом «рео» ради встреч с банкирами и обедов в ресторане «Шугар боул».

– Ну что, толстяк, научим тебя шахматам? – спросил как-то Фил, представляя совместные вечера у камина.

Прозвище выводило Джорджа из себя.

– Так себе идея, Фил.

– Почему, толстяк? Думаешь, не справишься?

– Никогда не любил игры.

– Раньше ты резался в криббедж. В пинокль вроде бы тоже?

– Ну да, ну да, было дело, – отвечал Джордж и разворачивал «Сатердей ивнинг пост», чтобы погрузиться в мир дешевой фантазии.

Фил был неплохим музыкантом. Проиграв веселый напев на вистле^[2], что звучал в его руках точно флейта, он отправлялся в спальню, доставал банджо и начинал играть «Алое крыло» или «Жаркие деньки в старом городе». Музыке Фил научился сам, и как же ловко теперь его проворные пальцы перебирали струны. В такие моменты в комнату порой тихонько проскальзывал Джордж, ложился на латунную кровать, что стояла напротив, и слушал – однако в последнее время перестал.

С недавних пор после песни-другой Фил приподнимался с края кровати, где он обыкновенно играл, убирал банджо, выходил из дома и направлялся к бараку тропкой среди шумящих плевел.

– Ну, что у вас тут, ребята, – говорил он, жмурясь от яркого света газовой лампы.

И всякий раз кто-нибудь из работников поднимался, освобождая ему стул, когда-то принесенный сюда из большого дома.

– Да ладно вам, – неизменно отвечал Фил, – не беспокойтесь.

Он никогда не садился на уступленное место и ни от кого не принимал подачек. С его появлением в бараке разговоры о девицах, лошадях, политике и любви смолкали. И тишина длилась до тех пор, пока с оглушающим треском дерева в печи не становилась до ужаса невыносимой и кто-нибудь больше не мог молчать.

– А как тебе этот Кулидж? – мог спросить работник, случайно наткнувшийся в бараке на «Бостон ивнинг транскрипт», что хранился здесь скорее для розжига, нежели чем для чтения.

Фил знал цену паузе.

– Одно могу сказать: у него хватает ума держать язык за зубами.

И принимался хохотать, а работники, как могли, продолжали беседовать о Кулидже, пока какой-нибудь юнец, желая подольститься, не решал спросить у Фила совета о выборе седла: «Стоит ли центрировать крепления подпруги? Так ли, Фил, хороши седла от «Висалии», как их хвалят?»

– Не пора ли нам стелиться, парни? – утомленно оглядывая барак, наконец предлагал хозяин ранчо.

– О нет, Фил, с чего бы!

И вновь поднимались разговоры о завтрашних работах, состоянии сенокосилок – если дело было весной, и о местах, где водились дикие лошади. Или же Фил начинал рассказывать о Бронко Генри – лучшем из наездников и лучшем из ковбоев, кто научил его искусству плетения из сыромятной кожи.

На днях, закончив историю, Фил выглянул в окно и увидел за шепчущими на ветру плевелами свет в спальне большого дома, однако в следующее мгновение свет погас. Джордж не дождался брата!

– Ладно, ребята, пора мне на боковую, – горько усмехнувшись, объявил Фил и вышел из барака.

Стоило ему уйти, как голос поднял один горластый новичок:

– А малый-то наш из одиночек. Ну, я о том, о чем мы толковали, пока он не явился: думаете, его когда-нибудь любили? Или он любил кого?

Старший из работников смерил юнца тяжелым взглядом. Говорить так про Фила было неуместно и даже мерзко. Какое отношение любовь имеет к хозяину ранчо? Наклонившись, он потрепал по бурому загривку спавшую в ногах псину и произнес:

– На твоем месте я не стал бы заикаться о евонной любви. И уж точно не стал бы звать его малым. Будь попочтительней, ей-богу.

– Ладно-ладно, – краснея, пробормотал новичок.

– Поучись уважению. Не говоря уж о том, сколько тебе предстоит учиться любви…

По осени тысячное поголовье волов братья вместе с помощниками перегоняли на скотный двор в крошечном городке под названием Бич, что в двадцати пяти милях от ранчо. Если с погодой везло, в лицо не бил мокрый снег, не хлестал дождь и кровь в жилах не стыла от холода, то дело это становилось для ковбоев чем-то вроде прогулки или пикника. В пути юные работники предвкушали, как в полуденный час, когда тени скроются за кустами полыни, развернут приготовленные миссис Льюис яства, грезили о салуне напротив скотного двора и о девицах, обитавших в верхних комнатах этого заведения.

К тому времени, как, окрасив небо красным заревом, поднялось солнце, а со стеблей иссушенных трав начал сходить иней, стадо растянулось больше чем на полмили. Околдованные магией ночи, братья шли молча в священные минуты рассвета, и молча шли их спутники, прислушиваясь к воловьему топ-топ-топоту, хрусту полыни под копытами, скр-скр-скрежету кожаных седел да звону аргентановых удил. Таким огромным и негостеприимным казался мир в лучах растущего из-за восточных холмов солнца, что путники тешили себя воспоминаниями о доме, печурке на кухне, голосе матери, школьной раздевалке и радостных криках ребят, бегущих на перемену.

Когда погонщики поднимали головы, их взгляды приковывала открытая всем ветрам бревенчатая хижина. Много лет как оставленная разорившимся хозяином, она превратилась в пристанище для одичавших лошадей, в летний зной приходивших сюда в поисках тени. На дороге, вилявшей вдоль ограды из колючей проволоки, путников встречал покрытый ржавчиной и продырявленный пулями знак, призывавший попробовать табак уже не существующей марки.

Первым, припав к седлу, ехал морщинистый старик, старший из работников. Один из тех, кто также некогда мечтал об уютном домике, нескольких акрах земли с зеленеющим лугом и парой голов скота, о женщине, ставшей бы ему верной женой, и, кто знает, может, даже о ребенке. Поднявшись над холмами, солнце обогрело души путников, и те принялись болтать, шутить, смеяться. Придет время, и мечты их обязательно сбудутся: дожив до седин старика, что ехал впереди стада, они обзаведутся тихим уголком, деньгами и тем, на что их потратить, – а пока кони погонщиков двигались к скотному двору, к салуну и девицам в комнатах наверху.

Во тьме ночи молчали и братья. До боли знакомы были друг другу их силуэты – один худощавый, другой коренастый, и ни с чем не могли они спутать скрежет родного седла. В начале пути братья всегда брели в тишине, погруженные в думы о прошлом, и это молчание давало Филу надежду, что прошлое не изменилось – разве что совсем немного.

Лишь темно-зеленый «стирнс-найт», пробивавший себе путь сквозь воловье стадо, вывел мужчину из себя. Посмев рявкнуть клаксоном, водитель распугал скот, и потому Фил тотчас погнал золотисто-гнедого коня к машине и поднял его на дыбы, ясно давая понять, что от встречи он не в восторге. Надо было видеть, как съежились в испуге пассажиры на заднем сиденье!

– Молокососы проклятые! – гаркнул Фил. – Слышал, Джордж, как этот сукин сын сигналил? Они даже представить себе не могут, как скот пугается. Взорвал бы все машины к чертовой матери.

– Ей-богу, Фил, – нехотя ответил преданный своему «рео» (и всему, чем он обладал) Джордж, всматриваясь в даль за спинами животных, – нужно идти в ногу со временем.

– Со временем! – буркнул Фил и презрительно сплюнул. – Десять лет назад ездил тут один добротный дилижанс, запряженный четверкой отличных лошадей, вот им управлял настоящий мужчина. Как его звали, толстяк?

Фил редко забывал имена, но таков был его способ завязать утреннюю беседу.

– Хармон.

– Точно-точно.

После братья погрузились в воспоминания о детстве, о времени, проведенном с Бронко Генри, и времени, когда правительство еще не решилось отправить последних вонючих индейцев в резервации. Поднимая пыль и раздражая местных собак, индейцы неделю брели мимо ранчо к землям южного Айдахо. Фил хорошо помнил вислозадых лошадей, на которых они уходили, и расшатанные повозки, куда набивались их семьи. Не было с ними только вождя, этого изворотливого старикана. Он не дожил.

Фил любил напоминать брату, как часто, перегоняя скот, он отыскивал наконечники индейских стрел и пополнял ими свою великолепную коллекцию. «Не припомню, чтобы Джордж нашел хоть один», – ухмылялся он про себя. Как и сейчас, Джордж смотрел только вдаль, за пыльные спины волов.

В эту минуту Фил размышлял, с чего бы начать разговор в такой особенный день. Может, с Бронко Генри? Или с той прошлогодней истории, когда машина пыталась прорваться сквозь сплошной поток скота и ее снесло в канаву? Как, разинув рот, смотрели на опрокинутую машину две женщины и мужчина, все в коротких никербокерах, нелепейшем из всех видов одежды. Во главе стада шел Джордж и, подцепив машину веревкой, он вытащил несчастных, так и не преподав им должного урока.

Или начать день с самого важного – ведь пошел двадцать пятый год, как они гонят своих волов! Двадцать пять лет прошло! Фила охватило чувство гордости, однако в то же время он ощутил себя старым. Было что-то особенное в том, что их первый перегон состоялся в столь притягательно круглую дату, в девятисотом году – девять-ноль-ноль. Боже! Боже мой! Бронко Генри был тогда не старше, чем они с братом.

Строго говоря, он был не сильно старше и ребят, что шли вместе с ними. Разодетые в модные тряпки юноши, сетовал Фил, уже и не понимали, кто они: ковбои или герои движущихся картинок. Сам он кино не смотрел никогда и ни за что не стал бы, однако юные работники ранчо зачитывались журналами о движущихся картинках, а человек по имени У. С. Харт^[3] был для них полубогом. Поглядите теперь, как они загибают шляпы, какие шелковые банданы вяжут на шею, какие щегольские носят чапы! Один парень, слышал Фил, угробил месячный заработок на сапоги с замысловатыми узорами – месяц работы ради дребедени, которую он наденет на ногу! А потом удивляются, как это они на мели! Вот уж точно, чем глупее человек, тем сильней его тянет приукрасить свой зад.

Пока он так размышлял, Джордж слегка забрал вправо, и теперь, стараясь не разозлить волов, Фил пробирался сквозь бредущее стадо, догоняя брата.

– Что ж, Джорджи-бой, – ухмыльнулся он, – вот и настал тот день.

Хоть и братья, какими же разными они были ездоками, как непохоже держались в седле. Один сидел, развалившись, едва придерживая поводья голой рукой; другой – прямо, втянув живот, выпрямив спину и глядя только вперед.

– Тот? – обернулся Джордж. – Какой еще день?

– Какой день, говоришь? Какой день, толстячок? Да сегодня стукнуло двадцать пять! Девять-ноль-ноль! Ты что, не помнишь?

– Честно сказать, забыл.

Да как он мог забыть? О чем же он думал весь этот год?

– Двадцать пять лет. Что-то вроде серебряного юбилея у нас состряпывается, да?

В настроении шутливом или дурном Фил нередко коверкал слова.

– Давненько это было.

– Да, но, черт возьми, не так уж и давно.

Сколько лет прошло со времен их детства – не имело значения для Фила. С тех пор как ему исполнилось двенадцать, а Джорджу – десять, он не чувствовал себя и годом старше – только в разы умнее.

– Скажу одно, – добавил он, – славное было время.

– Да, пожалуй.

Зацепив поводья за луку седла, Джордж достал из нагрудного кармана мешочек «Булл Дархэм», снял перчатки и соорудил толстую самокрутку конусовидной формы.

Глядя на нее, Фил фыркнул. Какого черта он один должен нести бремя разговора об их юбилее? Что с тобой не так, Джордж? Живот разболелся? Отлично же все было в полях осенью, да и летом ходил веселый.

– Признай, толстяк, ты так и не научился одной рукой скручивать, – бросил Фил и резко повернул коня в гущу воловьего стада, чтобы пристать к кому-нибудь из погонщиков.

Он шевелил губами, предвкушая, как расскажет юным ковбоям о Бронко Генри, о том, как превосходно он скакал на лошади – даже в горячке и возрасте сорока восьми лет. Так великолепно, что они отродясь ничего красивее не видывали. Как же порой хотелось рассказать историю полностью, однако потому-то Фил и презирал выпивку. Боялся ляпнуть лишнего.

Вдруг золотистый конь шарахнулся под ногами Фила и в испуге оступился: из-за куста вспорхнула маленькая серая пичужка. Ярость и горечь комом подступили к горлу.

– Черт подери, кляча старая! – рявкнул Фил, вздернув поводья и злобно поддав коню шпорами.

Двадцать пять лет прошло с тех пор, как они ехали бок о бок с Бронко Генри!

Солнце стояло высоко, тени становились короче, впереди ждали долгие часы зноя. Долгими, размышлял Фил, были и все эти годы, а также и тени, которые они отбрасывали.

Если ветер не обманывал острый нюх, скотные дворы Бича открывались путнику задолго до того, как их мог зацепить глаз. Дворы находились вблизи реки, в это время года почти пересохшей и отступившей от берегов. В безмятежной глади ее вод отражался купол безоблачного неба да стайки сорок, кружившие по округе в поисках падали – подохших от туляремии сусликов и кроликов или распухшей туши теленка, зараженного тем, что в этих краях называли «черной ножкой». Воистину, если ветер не обманывал острый нюх, нельзя было не почуять едкий серно-щелочной запах вялого ручейка, что впадал у скотных дворов в реку и загрязнял ее воды.

Если солнце не обманывало зоркий глаз, можно было разглядеть поселение, сперва возникавшее миражом на горизонте. Виднелись его дворы, скотовозы у углепогрузочных трапов, фальшивые двухэтажные фасады салунов с девицами в верхних комнатах, обветшалое здание школы с неказистой колоколенкой, заросли полыни и пустырь, где мальчишки играли в мяч, а девочки прыгали со скакалкой. Напротив пустыря располагался постоялый двор, а за ним на склонах лысого холма паслись исхудалые дикие лошади. Зимой и летом беспрестанный ветер трепал их хвосты и спутанные гривы и, со свистом скользнув по склону, проносился по кладбищу у основания холма. Прогнившие столбы и проржавевшая проволока ограды не давали лошадям топтать могилы и сбивать с них банки из-под варенья, в которых частенько стояли цветы – анютины глазки весной, а позже индейские кисти кастиллеи. Правда, стояли они лишь на свежих могилах. На солнце цветы мгновенно увядали, и мимолетная красота скоро сменялась гнилью стеблей.

Только один догадался возложить на могилу цветы из бумаги, а сверху, чтобы не размыл дождь, накрыть стеклянной банкой.

Поднявшаяся над равниной дорожная пыль заставляла сердца жителей Бича биться быстрее: к городу приближалось стадо скота, а с ним и транжиры-погонщики. В обоих салунах поспешно проверяли запасы дешевого пойла, а для тех, у кого водились деньжата – владельцев ранчо, готовых к широким жестам, – выставляли настоящий виски, привезенный из Канады.

– Учти, – говорил бармен коммивояжеру, нагрянувшему на ночном поезде из Солт-Лейк-Сити, – держись подальше от тракта и не смей таращиться на скот. Пугнешь волов, не загнать будет. Один зевака пару лет назад топтался там, распугивая скот, так погонщики пульнули прямо ему над башкой. Господь – надо было видеть, как он рванул оттуда, хлопая фалдами!

– Дикий Запад какой-то, – съехидничал коммивояжер.

Он собирался продавать здесь электрические лампочки для салуна, школы, постоялого двора… Однако покупателей на них не находилось.

– Черт подери, это и есть Дикий Запад, – отрезал бармен. – И насколько мне известно, ранчо Бёрбанков – единственное место в долине, где есть электричество. Все остальные пользуются газовыми лампами.

– Ранчо Бёрбанков, значит.

Коммивояжер уставился на порнографический календарь за стойкой: из-под платья модели на фотографии виднелись подвязки чулок.

– Это их стадо прибудет после полудня. Тысяча голов. Восемь-десять погонщиков и сами братья. Так что воспользуйся моим советом: посиди-ка здесь, чтобы не пугать животных. Что будешь, Долли? – обратился он к блондинке. – От тебя вкусно пахнет.

– Спасибо, – ответила девушка, – это «Флоридская вода», а пить, как хорошо тебе известно, я буду джин.

– К нам скачет стадо Бёрбанков.

– Ага, видела из окна наверху. Ох, мне уже страшно.

– Ничего, подружка твоя должна помочь.

– Много толку от нее. Заболела.

– Чего? Ту же хворь подцепила, что ли, как старая Альма тогда?

– Чахотку-то? Да прям. Обычное женское.

Сердца забились быстрее и в единственной на весь город харчевне на постоялом дворе. Уже были накрыты столы и расстелены постели, учетная книга раскрыта на новой чистой странице, а рядом с ней источал аромат кедра свежезаточенный карандаш.