Читать книгу: «Возлюбленная»

Thomas Hardy

The Well-Beloved: A Sketch of a Temperament

© Фокина Ю., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Предисловие

Полуостров¹, на котором разворачивается большая часть сцен, предлагаемых читателю, само Время выточило из каменного монолита; многие века здесь обитает народ занятный и самобытный, со своими особыми верованиями и обычаями, кои не сохранились в других частях Британии. Фантазии, похоже, взрастают здесь столь же естественно, сколь и кустарники с рыхлой древесиной: они не терпят климата внутренней части страны, где зимы пусть и почти безветренны, зато морозны, но прекрасно выдерживают самые жестокие штормовые ветра. Подобно им, ветвятся здесь и фантазии – главным образом у тех обитателей полуострова, которые не имеют отношения к тяжкому ремеслу, коим исстари кормятся местные жители. Таким образом, полуостров (больше известный как «остров») есть место, способное сформировать тип личности, весьма сумбурно описанный на сих страницах. Речь идет о некоей квинтэссенции местного характера. Не исключено, что кто-нибудь из читателей окрестит нашего героя фантазером (если, конечно, вообще почтит вниманием); прочие, пожалуй, увидят в нем всего лишь человека, который обеспечил предметную непрерывность, а заодно и название хрупкой мечте, каковую мечту, осознанно ли, нет ли, лелеет каждый человек, и каковая мечта, уж во всяком случае, нова для последователей Платона.

«Остров» представляет собой скалистый выступ на южном побережье Англии – этакий клюв, впившийся в Английский канал и столь далеко выдающийся в море, что прикосновения Гольфстрима умягчают здешний воздух до самого февраля. Тем, кто здесь бывал, удивительно, почему поэты и художники весьма редко ищут вдохновения в этих краях – могли бы, кажется, проводить на «острове» месяц-другой, предпочтительнее, конечно, в бурное межсезонье. Говоря по справедливости, один уголок «острова» действительно облюбован (в ущерб родным местам) недюжинными дарованиями из дальних краев; но их присутствие трудно обнаружить. А впрочем, оно и к лучшему, что люди искусства здесь не появляются, не то коттеджики, выстроенные из цельного камня веке этак в шестнадцатом, а то и ранее, коттеджики со средниками² в окнах, с парапетными плитами и ступенчатыми щипцами³ уже не продавались бы за пару сотен фунтов. О подобных сделках можно было бы забыть, а между тем, по древней «островной» традиции, они совершаются в приходской церкви, перед всей паствой; по крайней мере, совершались еще совсем недавно.

Что до самой истории, пожалуй, нелишне будет заметить: отличаясь от всех или большинства историй, где притязания героя лежат хоть в сфере идеала, хоть в сфере материальных благ, и будучи целиком и полностью вымышленной, она выстроена так, чтобы последовательность событий служила заявленной цели.

Впервые этот текст вышел отдельной книжкой в 1897 году; прежде он печатался частями в журнале в 1892 году и имел название «Погоня за Возлюбленной». Для настоящего, окончательного варианта романа отдельные главы были переписаны.

Т. Г. Август 1912 г.

Часть первая
Молодой человек двадцати лет

 
Все ясно:
Вот Она – та, для чьего чела
Венок моих обетов был сплетен;
Она, которая смела
Настолько, чтоб звенеть
Со строками моими в унисон;
И поискам моим, моим скитаньям – баста! ⁴
 

Ричард Крэшо

1. I
Появление вероятной Возлюбленной

По дороге, что круто забирала вверх, шагал человек, который изрядно отличался от местных жителей. Дорога прорезала насквозь селение Стрит-ов-Вэллз, стиснутое между морскими водами, и являлась этаким мостом на сей Уэссекский ⁵Гибралтар – полуостров, некогда бывший островом. Так и по сей день именуют эту часть суши, сходную с птичьей головой, что вклинилась в Английский канал. С большой землей «остров» связан длинным и узким каменистым перешейком – полоской гальки, «намытой морем штормовым»⁶: ничего подобного не сыскать во всей Европе.

Путник был тем, кем и казался – а именно молодым человеком, пожившим как в Лондоне, так и в крупных городах Континента. В настоящий момент никто не заметил бы, что городской лоск для него все равно что плащ или сюртук. С чувством, которое сродни угрызениям совести, путник вспомнил: целых три года и восемь месяцев пролетели с тех пор, как он навещал отца на этом скалистом, родном ему острове. За это время он успел повращаться среди людей различных сословий и нравов и сменить две-три страны.

Пока он сам был одним из «островитян», здешний уклад жизни и особенности ландшафта не удивляли его; но теперь юноша был вооружен новыми впечатлениями, и «остров» более чем когда-либо оправдывал в его глазах свое древнее название – Виндилия; а также Логово пращников. Скала, нависшая над морем; террасированное расположение коттеджей, когда порог одного соседа находится непосредственно за дымоходом другого; садики прямо над обрывом, овощи, выращиваемые на практически вертикальных участочках, а главное, полное впечатление, что сей кусок известняка в четыре мили длиной есть монолит – вот чему теперь, после перерыва, изумлялся юноша, вот что казалось ему явлением из ряда вон выходящим. Солнце щедро обдавало лучами скальные бока, сиречь «умерших циклов скорбные руины»⁷, чья слоистость обусловливается нескончаемой работой моря и ветров над минералом под названием оолит. Белизна этих скал, особенно на контрасте с темной морской водой, слепила глаза и будоражила воображение не менее сильно, чем любое из зрелищ, свидетелем коему успел побывать наш юный путник.

Наконец тяжелый подъем был преодолен, и вершина достигнута. Юноша зашагал по плато в восточном направлении, туда, где находился городишко. Время приближалось к двум пополудни, стоял июль; дорога тонула в пыли, и юноша, немного не дойдя до отчего дома, присел передохнуть на самом солнцепеке.

Его вытянутая рука коснулась скалы и ощутила тепло, то есть, как бы измерила персональную температуру «острова», характерную для него во время послеобеденного сна, в коем он и пребывал. Юноша напряг слух; до него донеслось «вирр-вирр» и «вззз-вззз-вззз». Эти звуки, производимые каменотесами, считались храпом «острова».

Напротив валуна, у которого юноша устроил привал, находился просторный коттедж, или, скорее, усадьба. Подобно всему «острову», он состоял исключительно из камня – каменными были не только стены, но и оконные рамы, крыша, дымоходы, изгородь, приступка при ней, хлев и конюшня – все, кроме двери.

Юноша вспомнил, что за семья здесь жила – а может, живет и поныне; фамилия их Каро, точнее, «Каро с чалой кобылой», как их прозвали, чтобы отличать эту ветвь от прочих на мощном древе рода Каро, ведь на «острове» обитало с полдюжины семей с такой фамилией, да еще и имена повторялись. Юноша пересек дорогу и заглянул в открытую дверь. Так и есть: они, те самые.

Миссис Каро увидала его в окошко и вышла навстречу, и между ними имел место целый приветственный ритуал. А через секунду распахнулась внутренняя дверь, и из задней комнаты вприпрыжку выбежала девушка лет семнадцати-восемнадцати.

– Ой, да ведь это милый Джос! – воскликнула она, исполненная восторга. И, подскочив к молодому человеку, подарила ему звонкий поцелуй.

Это было очень мило, учитывая, что дарительница обладала парой восхитительно ярких карих глаз и целым каскадом каштановых локонов. Однако ее поступок оказался столь внезапным, столь неожиданным для того, на ком еще не потускнел столичный лоск, что адресат вздрогнул, сам того не желая, и, хоть и поцеловал девушку в ответ, но сделал это после некоторой заминки. Весьма натянуто прозвучала и его фраза:

– Здравствуй, милашечка Эвис; давно не виделись.

Первые несколько мгновений девушка, в своей невинной импульсивности, едва ли сознавала, какой эффект произвела; зато ошеломленность гостя не укрылась от миссис Каро. Мучительно покраснев, она обратилась к дочери:

– Эвис, дочь моя! Что же это ты такое творишь? Разве ты забыла, что с тех пор, как Джоселин – то есть, мистер Пирстон – покинул наши места, ты успела стать взрослой девицей, и поведение, допустимое три-четыре года назад, теперь тебе совсем не подобает?

Неловкость не загладили даже уверения Пирстона в том, что он не удивлен и что, в его представлении, Эвис и следовало хранить обычай детских лет; далее, все трое чуть поговорили на общие темы. Пирстон терзался досадой: надо же было ему вздрогнуть и выдать себя! На прощание он повторил: если, мол, Эвис будет относиться к нему не так, как раньше, он ей этого не простит; но, хоть они и расстались по-дружески, девушка не могла скрыть огорчения. Джоселин вышел на дорогу и двинулся к отчему дому. Мать с дочерью остались одни.

– Ох и стыдно мне за тебя, дитя мое! – с чувством произнесла миссис Каро. – Молодой человек пожил в Лондоне и в заграничных городах; он теперь привыкший к чинному обращенью. Поди, с такими дамами дело имел, которые улыбнуться от сердца – и то вульгарным почитают. Как тебя только угораздило, Эвис?

– Я… я не подумала, что я теперь другая! – отвечала девушка, явно мучимая совестью. – Раньше я всегда его при встрече целовала, и он меня тоже…

– С тех пор минуло несколько лет, дитя мое!

– Конечно, только я на секундочку забыла! Он ведь с виду совсем такой же, как до отъезда.

– Что ж, сделанного не воротишь. Смотри же, вперед будь благоразумней. Бьюсь об заклад, он знавал многих молодых женщин, а о тебе подумать ему было недосуг. Говорят, он выучился на скульптора; большое будущее ему прочат.

– А я такого натворила! – простонала девушка. – И ничего теперь не поправишь!

Между тем Джоселин Пирстон, скульптор, чьей славе еще только предстояло расцвести, приближался к дому отца, человека, чуждого искусству, занятого ремеслом и коммерцией, которого, тем не менее, Джоселин хотел просить о годовом содержании, пока известность не пришла. Однако отца дома не оказалось, ведь он не получил известия о приезде сына. Джоселин побродил по комнатам, обозрел участок общинной земли, где вечные пилы елозили по вечным каменным глыбам – Джоселину показалось, что в его прошлый приезд то были те же самые пилы и те же самые глыбы – и вышел через заднюю дверь в садик.

Как и все садики на «острове», пирстоновский сад окружала стена, сложенная из щебня без применения связующего вещества; неправильный по форме, садик в своей дальней оконечности представлял собой острый угол и граничил с садиком семьи Каро. Не успел Джоселин дойти до общего участка изгороди, как расслышал по другую ее сторону всхлипы и причитания. Голос он узнал моментально; казалось, Эвис плачется подружке, столь же юной и наивной.

– Ох, что же мне делать? Что мне теперь делать? – с горечью повторяла она. – Какая дерзость с моей стороны; какой позор! И как мне только это в голову взбрело? Он никогда меня не простит; никогда, никогда не полюбит меня! Бесстыжей будет считать – а я… я правда забыла, что стала взрослой. Да только он в это не поверит!

Интонации выдавали существо, которое впервые осознало свою женственность, но не как дар, а как нечто нежеланное, внушающее стыд и страх.

– Так он что же, рассердился? – спросила подружка.

– Рассердился? О нет! Хуже! Он стал холоден и высокомерен. И он теперь так отличается от наших, с «острова»; настоящий столичный житель. Ах, что проку говорить об этом. Лучше бы я умерла!

Пирстон ретировался так быстро, как мог. Он сожалел об инциденте, который принес столько страданий невинной душе; и в то же время инцидент уже становился для Пирстона источником смутного блаженства. Он вернулся в дом, а вскоре пришел и отец, и состоялась теплая встреча, и был съеден ужин, после коего Джоселин вновь покинул дом, полный искреннего желания унять печаль юной соседки, причем способом самым для нее неожиданным. Да, он относился к Эвис в большей степени как друг, нежели как воздыхатель; но он был совершенно уверен: непостоянный, неуловимый идеал, который он называл своей Возлюбленной и который, с самого Пирстонова отрочества, уже множество раз перепархивал из одной бренной оболочки в другую, – этот идеал вздумал обосноваться в теле Эвис Каро.

1. II
Похоже, инкарнация состоялась

Непросто было снова встретить Эвис, даром что на этой скале трудность состоит, как правило, в том, чтобы избегать человека, нежели в том, чтобы с ним столкнуться. Однако неловкость первой, окрашенной импульсивностью, встречи совершенно изменила девушку, и Джоселин, несмотря на близкое соседство и свои старания, никак не мог пересечься с нею. Стоило ему хоть на дюйм ступить за порог отцовского дома, как Эвис исчезала в своей комнате с той же быстротой, с какой исчезает в норе лисица.

В конце концов, Джоселин, жаждавший успокоить Эвис, потерял терпение. На «острове» не приветствовались всякие там церемонии; обычаи «островитян», даже зажиточных, тяготели к прямоте, если не к первобытности. И вот однажды, заметив, как Эвис юркнула в дом, Джоселин последовал за ней. Она успела взлететь вверх по лестнице, и Джоселин позвал ее снизу:

– Эвис!

– Да, мистер Пирстон?

– Почему это ты так проворно убежала?

– Я… мне нужно взять кое-что в моей комнате.

– Ладно, когда возьмешь свое кое-что, спустись, сделай одолжение.

– Нет, не могу.

– Прошу тебя, МИЛАЯ Эвис. Ты ведь знаешь, что ты мне МИЛА?

Ответа не последовало.

– Что ж, нет так нет! – продолжал Пирстон. – Не стану беспокоить тебя.

С тем он ушел.

Он разглядывал цветы под сенью изгороди (те, что ныне уже не выращивают), когда позади него раздалось:

– Мистер Пирстон, я не сержусь на вас. Когда вы ушли, я подумала, что вы подумаете, будто я сержусь, и решила, что должна спуститься и уверить вас в моих дружеских чувствах.

Пирстон обернулся. За его спиной, пунцовая от смущения, стояла Эвис.

– Ах ты моя хорошая! – воскликнул Пирстон, стиснул ее ладонь и приложился к щечке, наконец-то достойно отвечая на злополучный поцелуй первой встречи. – Дорогая Эвис, прости мне мою холодность! Скажи, что прощаешь. Ну пожалуйста! А я тогда скажу тебе то, чего не слышала от меня ни одна женщина – ни ныне здравствующая, ни отошедшая в мир иной. «Ты выйдешь за меня замуж, Эвис?» – вот что я тебе скажу.

– А матушка говорит, что я для вас одна из многих!

– Это не так, милая. Ты знала меня мальчишкой, а другие не знали.

Так или иначе, сомнения Эвис были сметены, и, хотя она не дала ответа, зато согласилась встретиться с Пирстоном после полудня. Они направились к южной оконечности «острова», именуемой Мыском (приезжие, правда, употребляли слово «Клюв»), и задержались над промоиной в скале, известной как Дыра: морские волны бесновались и ревели здесь совершенно как в то время, когда Пирстон и Эвис были детьми. Пирстон протянул Эвис руку для опоры, и она взяла ее – впервые как женщина, в сотый раз как подруга детских игр.

Далее их путь лежал к маяку; там они побыли бы подольше, не вспомни Эвис, что нынче вечером должна декламировать стихотворение со сцены в Стрит-ов-Вэллз, своеобразных вратах «острова»; сейчас это селение уже доросло до статуса городка.

– Декламировать стихи! – протянул Джоселин. – Никогда бы не подумал, что кто-то или что-то в этих краях способно на декламацию – кроме, разумеется, неумолчного моря.

– А мы вот интеллектуально растем, – возразила Эвис. – Особенно зимой. Только, Джоселин, не приходи на представление, ладно? А то я засмущаюсь и собьюсь, а мне хочется быть не хуже других.

– Хорошо, не приду, если тебе так лучше. Но я буду ждать тебя у дверей и провожу домой.

– О да! – воскликнула Эвис, прямо взглянув ему в лицо.

Она была теперь совершенно счастлива; она и мечтать не могла в тот унизительный день появления Пирстона, что ей уготовано такое счастье с ним. Добравшись до восточного берега, они расстались, ведь Эвис предстояло вскоре занять место на сцене. Пирстон пошел домой, а с наступлением темноты, когда уже близилось время встречать Эвис, он ступил на главный тракт и направился к Стрит-ов-Вэллз.

Однако на душе у него было неспокойно. Он так хорошо и так давно знал Эвис Каро, что чувствовал к ней скорее дружбу, нежели любовь; сказанное сегодня утром под влиянием импульса страшило Джоселина вероятными последствиями. Нет, не того он боялся, что одна (или несколько) утонченных и изысканных женщин из длинной вереницы – женщин, по отношению к которым он последовательно вспыхивал и остывал – вдруг встанет между ним и Эвис. Просто Джоселин практически убедил себя в том, что Возлюбленная из его фантазий есть неотъемлемая часть личности, избранной ею для пребывания – длительного ли, краткого ли.

* * *

Возлюбленной этой Джоселин хранил непоколебимую верность; правда, сама Возлюбленная уже успела сменить телесную оболочку, причем не раз и не два. Каждое ее воплощение, зовись оно Люси, Джейн, Флорой, Еванджелиной или еще как-нибудь, служило Возлюбленной только временным пристанищем. Не извинение и не оправдание видел в данном феномене Джоселин, но лишь простой факт. По сути, Возлюбленная вовсе не имела отношения к миру материального; дух, мечта, безумие, идея, аромат, олицетворенная женственность; сиянье глаз, приоткрывшиеся уста… Один Бог знал, что Она такое; Пирстон об этом понятия не имел. Описанию Она не поддавалась.

Воспринимая почти как должное то обстоятельство, что Возлюбленная есть субъективный феномен, чьи воплощения обусловлены своеобразием родного ему «острова», Пирстон, однако, регулярно трепетал. Это случалось, когда Возлюбленная являла свою призрачную сущность, нарушая законы природы и демонстрируя тем самым независимость от оных. Никогда нельзя было предугадать, где ждет его Возлюбленная и куда заведет – ведь Она могла воплотиться в женщину любого сословия, и не было такой сферы, куда Она не имела бы мгновенного доступа. Иногда по ночам Пирстон визуализировал Ее как «Зевса дочь, искусную в хитрых ковах»⁸, посланную терзать его за то, что он как художник не передал в должной мере Ее прелесть в камне – а это есть грех. Иными словами, Пирстон думал о Ней как о неумолимой Афродите. Он уже привык к тому, что влюбляется в Нее, под какой бы маской Она ни скрывалась. Ни цвет глаз, ни комплекция тут не имели значения: Возлюбленная могла иметь синие, черные, карие глаза, быть статной, субтильной или пухленькой. Правда, телесных раздвоений с Ней не случалось; но до сей поры Она никогда и не задерживалась надолго в одной оболочке.

Усвоив сию данность незадолго до описываемых событий, Пирстон избавил себя от мучительных угрызений совести. Увлекался ведь он всегда одной и той же особой; Она вела его, словно бы привязанного за шелковую нить – и не его вина, что пока Ей не было угодно довольствоваться одной бренной обителью. Ну а будет ли когда-нибудь, изберет ли Она себе тело для постоянного поселения – этого Пирстон не ведал.

Если бы он почувствовал, что Возлюбленная угомонилась, он постарался бы поверить, что тело Эвис есть конечный пункт Ее скитаний, и был бы рад сдержать свое слово. Но видел ли он Возлюбленную в Эвис Каро? Уверенности у него не было.

Он добрался до вершины холма и начал спуск к Стрит-ов-Вэллз. Длинная и прямая Римская улица привела его к освещенному павильону. Поэтический вечер был в разгаре. Пирстон обошел павильон кругом, обнаружил пригорок, на котором и обосновался, ведь отсюда открывалась вся сцена. Первый выступающий как раз завершил чтение, и настала очередь Эвис. При виде зрителей бедняжка столь очаровательно смутилась, что Пирстон отмел почти все сомнения. Поистине, Эвис Каро соответствовала определению «милая девушка»: помимо внешней привлекательности, в ней была «хорошесть»; в супружестве с такой особой матримониальные риски стремятся к нулю. Умные глаза, высокий лоб, полная достоинства осанка и жесты – все свидетельствовало, что Пирстону еще не встречалась более очаровательная, прямодушная, порядочная девица. Причем он не навоображал себе ее достоинства – он знал Эвис Каро давно и досконально, наблюдал проявления ее нрава в самых разных обстоятельствах.

Мимо павильона прогрохотал фургон, на время поглотив нежный голосок девушки; впрочем, публика была снисходительна, и от аплодисментов щечки Эвис порозовели. Пирстон теперь караулил у главного входа; когда схлынула основная масса зрителей, он обнаружил, что Эвис не двигается с места, ибо ждет его.

Медленно брели они по Старому тракту домой. На крутом склоне Пирстон пошел первым, цепляясь за поручень в отвесной скале и ведя Эвис за руку. Достигнув высшей точки, они повернулись к морю и замерли. Слева от них, вдали, был маяк; его лучи изобразили на темном небосклоне подобие гигантского веера. А прямо перед ними, у них под ногами, каждые четверть минуты раздавался глухой звук – будто ударяли в барабан; интервалы между ударами были заполнены нарастающим скрежетом, будто дробились кости в челюстях чудовищного пса. Грохот доносился с галечной косы, этой естественной дамбы между морем и Мертвячьим заливом.

По убеждению Пирстона, здесь, на «острове», вечерние и ночные ветра задували не просто так, а со смыслом. От зловещего Мертвячьего залива несли они к западу некий посыл, и Пирстон с Эвис будто бы подслушали его. То были слитые воедино сущности – души поглощенных морем. Одни утонули, направляя свои суда в захватнический поход, другие стремились в Ост-Индию; пассажиры баржей и бригов, экипажи судов Непобедимой Армады; выдающиеся флотоводцы и путешественники, обычные люди и законченные негодяи; персонажи с диаметрально противоположными целями и упованиями – на дне вечно мятежного моря все теперь были равны. Пирстон и Эвис показалось, что этот призрачный сгусток на лету коснулся их щек, промчавшись над «островом»; они почти различили пронзительную мольбу к некоему божеству: смилуйся, раздели нас!

Молодые люди в тот вечер долго бродили по «острову»; они даже спустились к руинам старой церкви, что разрушилась много лет назад в результате оползня. Тем самым природа как бы намекала: «остров» – последняя цитадель для языческих божеств, связанные с ними обычаи здесь живехоньки, а христианство если и закрепляется, то ненадолго. В этом-то мрачном ущелье Пирстон и поцеловал Эвис.

Поцелуй ни в коей мере не был инициирован девушкой, ибо недавняя импульсивность словно бы усугубила теперешнюю сдержанность.

* * *

Этот день положил начало приятнейшему месяцу, в течение которого молодые были, можно сказать, неразлучны. Пирстон обнаружил, что Эвис способна не только декламировать стихи среди местных интеллектуалов, но еще и прекрасно играет на пианино и поет под собственный аккомпанемент.

Чем дальше, тем яснее становилось Пирстону, что люди, которые воспитывали Эвис, главной и единственной целью ставили себе максимально удалить ее от самобытности «острова», формирующего натуры нестандартные и чуждые жеманства. Эвис предстояло совершенно уподобиться десяткам тысяч девиц, чья жизнь и окружение не отличаются ни особой специфичностью, ни колоритом. Ее усиленно заставляли перечеркнуть опыт предков; «островные» баллады ей следовало выкинуть из головы в пользу легковесных песенок, ноты которых приобретаются в модных музыкальных магазинах Бедмута; речь, пересыпанная яркими диалектизмами, должна была уступить место шаблонным, бесцветным фразам, какими гувернантки пичкают своих питомиц. Дом, в котором жила Эвис, дал бы пищу художнику едва ли не до завершения карьеры – а между тем ее саму учили изображать лондонские пригороды, срисовывая их с эстампов.

Эвис все это понимала и прежде, до Пирстоновых объяснений; но, по-девичьи уступчивая, соглашалась играть по навязанным правилам. Будучи «островитянкой» до мозга костей, она не могла уклониться от веяний века.

Приближался срок, когда Джоселин должен был уехать; Эвис ждала этого дня с грустью, но без тревоги, ведь их помолвка была уже делом решенным. Пирстон подумывал закрепить союз по местному обычаю, ибо так веками поступали что его предки, что предки его невесты – оба семейства были на «острове» старожилами. Правда, наплыв «кимберлинов» – этим словом «островитяне» называют чужаков с «большой земли», то бишь из Уэссекса, – немало способствовал тому, что обычай этот все чаще игнорируют. Однако под внешним лоском образования, полученного Эвис Каро, дремало еще изрядное количество старинных понятий, вот Пирстон и задавался вопросом: а не примешивается ли к естественной печали его невесты еще и досада, что ветром перемен унесено, в числе прочего, официальное оглашение помолвки, обязательное для отцов и дедов?