Рашен

Упитанные лица чинуш уставились на меня, в глазах застыли немые вопросы «И что с ним теперь делать? Бежать целовать ноги, раз его благословил сам царь? Или прибить на месте, дабы не нарушал своей прытью мерный ритм государственного механизма?» Принять окончательное решение им помешал сам президент. Он вышел в центр зала, улыбнулся и без запинки продекламировал стихотворный опус:

«Если бы бабушка, в меру седая,

Наглость имела меня поучать,

Ей бы пришлось за себя и за внучку,

Даже за репку в земле отвечать!

Трудности ваши – ваши проблемы,

Только с победами в гости зовем.

Мочим в сортире, прячем в офшоре,

Крестимся в церкви… Скучно живем!»

***

– Эй, Дмитринг Невер, просыпай! – цепкие пальцы больно теребили моё плечо. Я открыл глаза и зевнул. Перед кроватью стоял охранник Игорман. Мужчина нервничал и торопился.

– Встай уже! – не дождавшись моей реакции, он сорвал одеяло и бросил на пол.

– Погоди, старик! К чему такая спешка? – поежился я от прохладного воздуха в пустой камере. Соседа Дмитринга почему-то не было.

– Не говори мне туты. Последняя допросня ждет тебя. Живо встав и идить! – стал он поднимать меня с кровати.

Я решил не играть с судьбой, помня о Игормановских навыках владения холодным оружием. Быстро встал, оделся, натянул ботинки и, заложив руки за спину, вышел из камеры.

В этот раз мы пошли в противоположную сторону от шкафа с потайной дверцей. Пошли – это громко сказано. Пройдя метров десять, свернули за угол и уперлись в большие железные двери без замочных скважин. Пока я соображал, куда они ведут, охранник два раза стукнул кулаком по металлу и проорал: «Подымай, скотина, везть надо!» И тогда я понял, что за дверьми находится лифт, а не расстрельная комната, как мне показалось с перепугу и от недосыпа.

Двери лифта открыл солдат-лилипут, росточком не более одного метра тридцати сантиметров. На его бритую голову была небрежно надета шапка с полуопущенными ушами. Солдатская шинель из толстой шерсти наглухо застегнута на все пуговицы. На ногах валенки без галош. Я поначалу удивился его наряду «не по сезону», но, войдя в лифт, быстро понял, почему «малыш» так старательно утеплился. В железной кабине стоял жуткий дубак, словно лифт функционировал не в отапливаемом здании, а внутри ледника на Северном полюсе.

Игорман, явно заботясь о своих старческих суставах, даже не стал заходить следом. Просто толкнул меня в спину и приказал солдату: «Ехай в последний допросный. Да пожива!»

– А вы что, не с нами? – подколол я охранника.

– Нету охоты задниц пихат в морозилку! – грубо ответил старик и сомкнул перед моим носом железные двери.

– Отвратительный тип, – ни к кому не обращаясь, промолвил лилипут и нажал по очереди две кнопки. Лифт вздрогнул и медленно поехал вниз.

– Почему вы так считаете? – осторожно поинтересовался я, решив на всякий случай не ругать Игормана. Мало ли кем может оказаться этот коротышка: может, очередной тюремный стукач.

– Как почему? Сначала полжизни провел на разных войнах, крошил иноземцев направо и налево во славу Великих вождей. Потом вышел на пенсию и стал мучить уже своих людей, русиянских. Как его только земля носит? В преисподней поди заждались старого грешника.

– Если честно, меня в Игормане раздражает, пожалуй, только его кривая речь. Хотя, как я заметил, в вашем городе так говорит каждый второй.

– Да уж, – грустно вздохнул солдат. – Это все из-за ублюдочных реформ культуры и образования. Власти никак не могут успокоиться, регулярно что-то меняют, вводят новое. Такое ощущение, что чинуши преследуют цель убить систему образования. Чтобы из дверей школы сразу выходили солдафоны с минимальным уровнем эрудированности и неразвитым интеллектом.

– Странно слышать столь профессиональное суждение от тюремного лифтера. И кстати, почему у вас, простого солдафона, такой «чистый» язык?

– Что вы, какой чистый? Вот послушали бы вы меня раньше, лет десять тому назад. Эх, золотые были времена…

– А что было десять лет назад? – лилипут заинтриговал меня.

– Я работал учителем русиянского языка и литературы в лучшей школе города. У нас учились дети только высокопоставленных руководителей. Надраенный до блеска паркет, ковровые дорожки, новая мебель. Чистота такая, что аж глаза резало. Хорошая зарплата, почёт и уважение родных и близких. Я был счастливым молодым специалистом.

– И что заставило вас столь резко сменить жизненный профиль?

– Слепая ошибка, банальная нелепость. Дело в том, что накануне того злополучного дня один знакомый библиотекарь принес мне, как бы это помягче выразиться, не совсем разрешенную к употреблению литературу.

Я внутренне напрягся и сразу вспомнил рассказ Дмитринга.

– И черт меня дернул начать читать книгу, не дождавшись выходных. Рассказ оказался настолько захватывающим, что я просто не мог оторваться. В итоге читал всю ночь и даже взял книгу с собой на работу, чтобы продолжить на переменах. И надо же было такому случиться, что именно в этот день у нас проводили внезапную проверку.

– Что проводили? – не совсем понял я, услышав термин, который в наши дни характерен, в основном, для военных и правоохранителей.

– Внезапную проверку. Это процедура досмотра личных вещей преподавателей, учеников и обслуживающего персонала. Проводятся таковые с целью выявления граждан с отклонениями от социальной нормы. Являются обязательными на всей территории Русии. Были введены сразу же после победы Великих германских освободителей над «красной плесенью». Понятно, что с тех пор «отклонистов» стало гораздо меньше, но все же новые еще появляются.

Офицеры из ведомства Морального контроля и учета ищут запрещенную литературу, вещи, свидетельствующие о существовании «красной плесени»: значки, символику, рисунки на одежде, военную форму, открытки и тому подобное барахло. Я всегда удивлялся, как это старье еще сохранились у русиян, ведь прошло столько лет.

– Ясно… В войну так фашисты обыскивали жителей сел и деревень, чтобы выявить связь с партизанами, – внёс я свои «пять копеек».

– Короче, меня обыскали и сразу же обнаружили книгу. Ну а дальше социальное освидетельствование, суд, приговор. И вот я здесь, заточен на пятнадцать долгих лет. Буду мотылять эту железяку вверх-вниз до скончания века. Думаю, лифтовая коробка и станет моим гробом…

– Выше голову! Вам недолго осталось мучиться, всего каких-то пять лет, – успокоил я лилипута. – А кстати, почему здесь такой жуткий холод, словно мы попали в морозильную камеру?

– Вы недалеки от истины. Дело в том, что не все выдерживают изнурительные допросы. Некоторые впечатлительные особы умирают в допросных залах, кто-то в камерах. Один чудик загнулся прямо здесь, у меня на глазах.

Вот и приходится возить их тела в утилизаторскую. А чтобы не было трупной вони, руководство оснастило лифт мощным кондиционером. Теперь здесь постоянный климат – плюс три-пять градусов, как в морге.

– Ясно, – пробубнил я, в очередной раз шокированный местными порядками. Скорее бы покинуть эту покойницкую с микроклиматом.

Лифт вздрогнул последний раз и остановился.

– Желаю удачи! – пожал мне руку крошечной ладошкой солдат и раскрыл тяжелые двери. – По всему видать, что человек вы неплохой и оказались в здешних стенах по ошибке. Надеюсь, правоохранительные органы разберутся и вы отделаетесь минимальным сроком.

– Вашими устами да мед пить, – поблагодарил я его, выходя из лифта навстречу спешащему ко мне охраннику. – Вас не затруднит назвать книгу, из-за которой вы оказались здесь? – полюбопытствовал я на прощание.

Лилипут вздохнул и стал закрывать двери.

– «Мастер и Маргарита», допобедное издание, – прошептал он в узкую щель и затворил кабину.

– Невер, иди! – толкнул меня охранник в плечо.

Последняя допросная оказалась раза в три больше предыдущей. Все те же огромные хрустальные люстры на потолке, испускающие ярчайший свет, и минимальный набор обшарпанной мебели. Только на этот раз я вошел не через шкаф, а через высокие двери, способные пропустить даже жирафа. Офицер сидел за столом ко мне спиной и не обращал никакого внимания, пока мы с охранником пересекали это футбольное поле в отдельно взятом кабинете. Меня усадили на стул, привинченный к полу.

– Подозреваемый Невер, доставлять! – громко рапортовал охранник.

– Неверов, тысячу раз тебе говорил, Н-е-в-е-р-о-в, квадратная твоя башка! – громко отчитал его офицер и повернулся ко мне.

Вот, бляха-муха, к такому я действительно был не готов. Передо мной сидел Дмитринг собственной персоной. Только теперь это был не испуганный сокамерник, а уверенный в себе офицер фашистских вооруженных сил. Уж от кого, а от этого сопляка такой подставы я не ожидал.

– Привет, тёзка! Давно не виделись – как ни в чем не бывало приветствовал Дмитринг. – Вижу, ты сильно удивлен. Но ничего, бывает. Не сердись, но оставить такую важную птицу, как ты, без присмотра даже в камере мы не имели никакого морального права. Поэтому руководство и прикомандировало меня к тебе.

– Понятно, – машинально ответил я, – чего еще от вас можно ожидать. Всё в войнушку играетесь, шпионов ловите. Не надоело за восемьдесят лет? Почему нельзя спокойно жить и радовать себя и окружающих?

– Хочешь мира – готовься к войне! – так, кажется, считали римляне, – парировал Дмитринг. – И были тысячу раз правы. Пока в Великой Германии и в Русии правили тираны, наши империи процветали. Но как только удила ослаблялись, начинались междоусобицы, революции, смена режимов.

– Это ты про какие века говоришь? – равнодушно поинтересовался я. – Оглянитесь вокруг. Поезда передвигаются со скоростью звука, по небу летают грузовые и боевые дроны. Память обычного смартфона способна вместить все книги, когда-либо написанные человеком. Овощи и фрукты собирают круглый год, мясо выращивают в пробирке, без убийства животных. Медицина дошла до регенерации органов. А вы словно на другой планете обитаете, ничего не слышите и не замечаете!

– Это так только кажется, – парировал Дмитринг. – Всё мы видим и понимаем гораздо больше вашего. Не стоит детскому писателю и малоизвестному журналюге брать на себя смелость и судить о таких глобальных вещах, как управление государством и контроль общественного сознания.

Я не раз повторял, что в Русии сегодня не все гладко. Да, есть проблемы, над которыми стоит поломать голову. Есть недочеты руководства и осечки на местах. Но давайте отделять мух от котлет. В целом, в глобальном плане, наша страна сегодня идет по пути стремительного развития и качественного процветания. Осознавая наши компетенции, Великие вожди ведут русиянский корабль к светлому будущему. А останавливать двигатели каждый раз затем, чтобы уделить внимание бредням несогласных, – это преступное расточительство.

– Я немного пообщался с местным персоналом, – решил я бить конкретными примерами, однако не называя имен. – Одного из солдат, как и тебя – того, вымышленного – лишили свободы на пятнадцать лет из-за прочтения совершенно безобидного произведения. Или это тоже считается бреднями, на которые не стоит обращать внимания?

– Ты говоришь о малыше-лифтере в огромной шинели, которая явно ему не по росту? – пристально посмотрел на меня офицер.

– Это не имеет значения, – пытался я всеми силами спасти лилипута, чтобы ему не надбавили срок за излишние откровения.

– Значит, о нём! У меня феноменальная память на цифры. И хоть я не помню его имени, но как только ты сказал про пятнадцать лет, сразу догадался, о ком идет речь.

– Суть не в том, кто он, а то, какому суровому наказанию подвергся за сущую ерунду. Никого не убил, не обокрал, не сбил спьяну на машине. Просто прочитал произведение, которое, между прочим, во многих странах признано литературным шедевром! И вы еще будете говорить про мудрое руководство и правильно выбранный путь? Тогда что есть обратное?

– Вот-вот. Именно это я и понял, когда наблюдал за тобой и тратил время на наши пустые беседы, – закивал головой Дмитринг, что-то записывая на новом листе бумаги.

– Да ни хрена вы не поняли и не поймете! – нервно отмахнулся я. – Вам лишь бы пересажать всех людей за решетку, чтобы работы меньше было. И книжки, которые прислал Жабин, – полное дерьмо. Ни ума ни фантазии. Даже и не знаю, кого они способны вырастить из детей.

– Олег Августович – один из немногих, кто пытался защитить тебя и вытянуть за уши из морального морока. А ты так по-скотски отплатил ему за заботу, – не отрываясь от писанины, ответил офицер. – Хотя все вокруг твердили, что Неверов безнадежно испорчен. Но он верил до последнего… Видно, стал сдавать старик, раскис. Надо будет написать донос, чтобы его направили на внеочередное освидетельствование, – сделал Дмитринг пометку в маленьком блокноте.

– Ты не только провокатор, но еще и беспринципный карьерист, как я погляжу! – задел я офицера.

– Не вижу в этом ничего зазорного. Я честно служу родине и требую ровно того же от других. Мы – команда, шагаем в одном темпе к прекрасному будущему. А если кто-то начинает ковылять, прихрамывать или отказывается идти строем, то таким не место в наших рядах.

– И много ты себе «нашагал»? Квартиру, машину, коттедж в уютном месте? – поинтересовался я.

– Причем тут машины и дачи? Мне и без этого неплохо живется. Во-первых, я на свободе, во-вторых, имею хорошую работу…

– Что, прости, во-первых? – я думал, что ослышался.

– На свободе! Как ты уже успел заметить, в наши дни в Русии это большая привилегия.

– А, Дмитринг, вот ты и признался, что за эти годы Великие германские освободители и их последователи превратили нашу страну в одну большую лагерную зону. Ты считаешь нормальным, что человек двадцать первого века воспринимает собственную свободу как дар сильных мира сего?

– О, мой друг, это ты сам скоро поймешь, – поставил жирную точку в конце протокола офицер. Потом, удовлетворенно хмыкнув, сложил бумаги в папку и завязал тесемки. – Дмитрий Неверов, более вас не задерживаю. Возвращайтесь в камеру: через два месяца вас ждет Достопочтенный суд, приговор и увлекательное продолжение жалкой никчёмной жизни.

Глава 5. Приговор

Отведённое до суда время пролетело незаметно. Слава богу, урода Дмитринга не было рядом, и я смог в полной мере насладиться тишиной и покоем. Еда стала похуже, но все равно мой организм умудрился набрать пару лишних килограммов от комфортного пребывания в одиночной камере. И вот настал день суда…

Конвой ввел меня вместе с другими заключенными в зал судебных заседаний. Я уже привык к тому, что местные власти предпочитают вести допросы, проводить опыты и вершить правосудие в помещениях гигантских размеров, очевидно, таким образом придавая значимость происходящему. Однако, увидев помещение суда, снова удивился.

Мне показалось, что я попал в здание аэропорта или в большой концертный зал. От тех мест, куда посадили нас, до судейской скамьи было не меньше пятидесяти метров. Еле различимые потолки растворялись в небесной глади. Нечто подобное ощущаешь в церкви, если встать прямо под куполом. Провести подробный осмотр помешал громкий голос старшего пристава. «Вставааааать! Суды пришела!» – прокричал он ставшую уже привычной для моего уха околесицу.

Солдаты за шкирку подняли нас со скамьи подсудимых и ткнули в поясницу, дабы строгая выправка хоть как-то оттеняла наши кислые небритые рожи.

В зал чинно вошла троица судебных заседателей. Я обомлел. Это были те самые старикашки, из-за которых, собственно, и начались мои злоключения. Горделивый «Дракула» и два его друга – колченогий ветеран и пузатый астматик. Я не видел их много дней, но от этого темп похоронной процессии ничуть не изменился, даже замедлился. Минуты три они ковыляли от входа к судейскому столу, периодически останавливались, окидывали зал грозными взглядами, переводили дух и снова продолжали движение.

– Просимо садим! – проорали наконец над ухом, когда «пенсионеры» уселись на свои места.

Привычного секретаря суда с неизменной пишущей машинкой или ноутбуком не было. Его роль выполнял офицер с настолько смазливым лицом, тонким голосом и женственными движениями, что показалось – перед нами женщина, переодетая в мужика. Он вышел в центр зала и провозгласил:

– Сегодня Достопочтенный суд нашего города рассматривает три дела в отношении лиц, у которых выявлены признаки отклонения от социальной нормы. К сожалению, мудрая политика русиянских властей и высочайший уровень воспитания и образования в наших учебных заведениях пока не могут обеспечить стопроцентного психологического здоровья нации. Но мы не опускаем руки и продолжаем движение в сторону скрепления русиянской идентичности и кристаллизации помыслов каждого отдельно взятого гражданина.

Мы движемся по пути непрерывного развития, совершая качественные рывки, не допуская ненужных простоев и губительного промедления. Как завещали Великие германские освободители, «наш путь, устланный благими намерениями, способен привести только к процветанию!»

И сегодня, когда вокруг нашей страны бушуют ураганы нравственного упадка, торнадо бесчеловечности, блещут молнии содомии, мы должны быть бдительны как никогда ранее.

Страны Запада днем и ночью ждут, когда прекрасная Русия из полного сил и надежд богоизбранного государства превратится в захудалую провинцию, населенную никчемными калеками. Но мы не поддадимся тлетворному влиянию толерантных извращенцев, сеющих в нашем мире мрак и воспевающих похоть и порок!

Во время пламенной речи секретарь суда не стоял на месте. Он передвигался между нами и судьями, кривлялся и замирал, принимая развратные позы из серии «Мальчики, не желаете хорошо провести время?»

Меня уже начинало подташнивать от этой дрессированной обезьяны. Судьям же, судя по их лицам, представление, наоборот, очень нравилось. Они то и дело улыбались и одобрительно кивали, причмокивая губами.

– Нельзя ли перейти к сути и уже огласить приговор? – пробурчал один из моих соседей.

– Вы куда-то торопитесь? – съязвил другой заключенный. – Успокойтесь, мы уже с вами всё «успели» на ближайшие лет пять…

– И когда силы нашего государства позволят обрушиться со всей мощью на головы европейских и американских уродов! – не унимался вертлявый. – Тогда мир узнает истинное лицо добра, милосердия и нравственного совершенства русиянской цивилизации!

– Спасибо, Арнольд Сисингер, – резюмировал «Дракула», который, очевидно, был главным в суде. – Прекрасная речь и вдохновляющие слова. Ни у кого нет сомнений, что мы идем верной дорогой, в правильном направлении. И если сегодня еще кто-то сомневается в решениях нашего мудрого правительства, то у него всегда есть шанс исправиться. Кому же не под силу сделать это самостоятельно – подлежит немедленному перевоспитанию под неусыпным присмотром государственных служб. Собственно, ради этого мы и собрались. Итак, огласите первое дело.

Вертлявый офицер подскочил к столику и взял верхнюю пухлую папку. Ловко развязал тесемки и стал зачитывать:

– Слушается дело Николаела Потапинга. Подсудимый обвиняется в неуважительном отношении к людям старшего поколения, выразившемся в прилюдном оскорблении чести и достоинства наших ветеранов.

Будучи в нетрезвом состоянии, Николаел позволил себе поставить под сомнение итоги войны 1941 года и ценность вклада Великих германцев в дело освобождения Русии от «красной плесени». Так, во время ужина на кухне в квартире рационального проживания он обозвал соседа Арнольда Пискарёвера немецкой подстилкой и предателем, который, цитирую: «… ради куска колбасы готов целовать фашистское очко, достойное лишь того, чтобы в него воткнули штык…»

– Это возмутительно! – взвился колченогий. – Какие страшные вещи позволил себе произнести этот гад!

– Совершенно с вами согласен, господин Иванмейстер, – поддержал его «астматик», приправляя речь громким сипением. – Я вообще не понимаю, как эта мразь смогла дожить до суда? Почему его раньше не забрали в Державный институт исследования? Куда смотрит Служба морального контроля и учета, Управление нравственных устоев, в конце концов?

– Успокойтесь, коллеги! – поднял руку «Дракула», призывая к тишине. – Не будем обсуждать работу других – давайте нести ответственность за собственные решения.

Его ледяной тон мгновенно успокоил раздухарившихся мракобесов. Они дружно замолчали, пытаясь прожечь в подсудимом дыру пылающими ненавистью взглядами.

– Мне дальше перечислять преступления Потапинга? – пропел Сисингер.

Тут я впервые столкнулся с фактом, что немецкие «обработки» русского языка хоть кому-то пошли на пользу. Ведь исконная фамилия Сисин звучит куда как смешнее, учитывая внешний вид и поведение её носителя.

– Не стоит. Мы и так уже поняли, с кем имеем дело. Не хочу, чтобы эта ересь вообще звучала из уст кого-либо, тем более Достопочтенного суда. Государство приговаривает Николаела Потапинга к пожизненным работам на урановых рудниках. Но мы милосердны. Поэтому, по выбору заключенного, в случае его несогласия с мерой пресечения рудники могут быть заменены немедленной утилизацией.

– Хрен редьки не слаще, – проворчал бледный, как лист бумаги, Николай (так я мысленно произносил его имя). После чего вскочил и прокричал в сторону судей:

– Какие рудники? Уж лучше сдохнуть, чем работать на вас, фашистские выродки! Ублюдки, чтоб вам пусто было. Не за то мой дед кровь проливал, чтобы я теперь лизал ваши лакированные сапоги. Да пошли вы…

Стоит ли говорить, что приставы среагировали молниеносно и вынесли бедолагу из зала. Николаел вырывался и кричал проклятия в адрес судей и всей русиянской власти. Солдатам даже пришлось применить электрошокер, чтобы унять смутьяна.

– Слушается дело Филиппуса Макаренгера! – как ни в чем не бывало продолжил секретарь. – Подсудимый обвиняется в оскорблении чувств верующих и осквернении русиянских скреп.

Будучи на пятничной службе в храме, Филиппус позволил себе вступить в спор со священником. При этом он цитировал выдержки из допобедных церковных книг, запрещенных к прочтению на всей территории Русии.

Макаренгер настаивал на том, что Бог создал всех равными и независимыми. Подвергал сомнению, что вожди Великой Германии и послепобедной Русии ниспосланы нам свыше и выполняют на земле роль наместников высших сил…

– Подсудимый, вам есть что сказать в свое оправдание? – перебил офицера «Дракула».

– Конечно, достопочтенный младший канцлер, – встал и склонил голову мой сосед. – Все сказанное только что уважаемым секретарем суда не совсем соответствует действительности.

– Вашей действительности или нашей, русиянской? – перебил его астматик. – Я так понимаю, она у вас какая-то своя, особенная?

– Верно, Карл, – поддержал его колченогий. – Он и Бога собственного выдумал, и религию, только забыл спросить, надо ли это народу. Как мы раньше жили без его заумных речей, уж и не знаю!

Макаренгер терпеливо дождался, пока судьи закончат состязаться в острословии, после чего продолжил:

– Дело в том, что я не отрицал существование Бога как такового. А лишь пытался объяснить, что под влиянием времени и внешних обстоятельств произошло небольшое искажение первоначальных замыслов Христа и его учеников.

– Тебе-то откуда известны замыслы самого Христа, чучело ты бестолковое? Ты что, рядом стоял, записывал за Иисусом его проповеди?

– Я читал тексты Библии на греческом и церковнославянском языках. И поверьте мне, они сильно отличаются от тех, что звучат сегодня в наших храмах.

– Читал он… Вот из-за таких начитанных мы никак и не можем попасть в светлое будущее. Откопают в сраной пыли очередную книжонку – и давай нас жизни учить!

– Спокойнее, коллеги, – снова призвал к порядку «Дракула». – Скажите нам, Филиппус, когда были написаны книги, на которые вы ссылаетесь?

– Точно не скажу, господин младший канцлер, где-то век пятнадцатый-шестнадцатый, – неуверенно ответил тот.

– И где ты только отыскал эту рухлядь в нашем прекрасном городе? Надо будет устроить служебную взбучку Агентству Пропаганды за то, что допускают оплошности при уничтожении вредной литературы! – снова завелся астматик.

– Шестнадцатый век, – задумчиво произнёс «Дракула». – И вы полагаете, что можете безоговорочно доверять текстам, написанным полуграмотными варварами, которые и понятия не имели, что такое железная дисциплина и порядок? Если не ошибаюсь, в это время в Русии царили смута и хаос, закончившиеся только к началу XVII века.

– Можно подумать, в Германии того времени дела обстояли лучше, – съязвил Филиппус, но тут же осекся и в ужасе зажал рот руками.

– Молчать, наглец! – железному спокойствию «Дракулы» пришел конец. – Как ты осмелился сравнивать достойных потомков Священной Римской империи с неотесанными дикарями?

– Я совсем не это имел в виду… – заблеял Макаренгер.

– Запомните, молодой человек, запомните всего три вещи. Первое: человек создан Богом по своему образу и подобию, поэтому все, что делают на земле люди, будь то правители или священники, делает Бог. И оспаривать это – значит идти наперекор всевышнему. Второе: чем выше человек занимает положение в обществе, тем лучше он слышит слова Бога и вернее их трактует. И не вам, простому бухгалтеру, рассказывать мне, младшему канцлеру, что именно хотел сказать Иисус и его ученики. И третье: чем смиреннее будете вести себя в обществе, тем больше надежды, что со временем вы достигнете хоть какого-нибудь положения и авторитета.

Надеюсь, эти простые истины помогут вам вернуться и продолжить нормальную жизнь после двадцати лет пребывания в Сибирейской тайге, к которым мы вас приговариваем!

Услышав вердикт, Макаренгер обмяк и кулем плюхнулся на скамью. Лицо исказилось, он разрыдался и опустился на колени.

– Двадцать… лет, двадцать, а-а-а… – мычал он сквозь судороги, сотрясающие тело. – Это невозможно! Я больше никогда не вернусь. Не увижу жену, а дети меня просто забудут…

Приставы увели бедолагу, не дав дослушать, как много потеряет этот несчастный человек при вынужденной смене места жительства.

– И наконец мы подошли к рассмотрению последнего на сегодня дела. Итак, рассматривается дело Дмитрия Неверова.

Старичье заметно оживилось. Было видно, что не только я узнал их, но и они меня тоже. Упыри даже обрадовались, почувствовав свежую кровь.

– Господин Сисингер, вы нам больше не нужны, – махнул рукой «Дракула». – Это дело мы знаем гораздо лучше любого следователя, поскольку сами были его свидетелями.

Женоподобный секретарь пожал плечами, призывно вильнул задницей и уселся за свой столик.

– Насколько я помню, молодой человек, вы своими идиотскими крамольными выкриками с места пытались сорвать наше торжество, – уточнил «Дракула».

– Я и понятия не имел, что присутствую на официальном мероприятии, – честно признался я. – Мне казалось, что я случайно забрел в театр, где шел спектакль про Вторую Мировую войну.

– Какой спектакль, скотина! Это наша жизнь! – вскочил колченогий.

– На допросах вы неоднократно утверждали, что все творящееся вокруг является сном или плодом чьей-то сумасшедшей фантазии, – не обращая внимания на товарища, продолжал «Дракула». – Просим вас пояснить свою точку зрения.

– Это было длительное помешательство. Потом я окончательно проснулся и осознал, как сильно был неправ, – про себя я твердо решил врать напропалую, лишь бы вырваться из суда с наименьшими потерями. Похоронить двадцать лет жизни не пойми где, а тем более быть утилизированным, не входило в мои планы.

– Офицерам из департамента морального контроля и учета так не показалось. Они сразу заподозрили, что вы опасный смутьян. Позже специалисты Управления нравственных устоев и лучшие врачи-психиатры подтвердили этот факт.

– Они ошиблись, а точнее, сильно сгустили краски, – ответил я, скалясь улыбкой душевнобольного человека. Косил под дурика старательно, из кожи вон лез. Даже пустил слюну изо рта, позволив ей стечь по щеке на одежду. – Я с детства страдаю провалами в памяти. Отсюда и возникают бредовые идеи и путаница в цифрах и фактах. И на том празднике на меня нашло помутнение. Я даже не понимал, где нахожусь и что говорю.

– Только что вы утверждали, будто думали, что находитесь в театре? – попытался подловить меня астматик.

– Я просто очень сильно обожаю театр, господин судья, и цирк. С детства хожу на все представления. Обожаю дрессированных зверюшек, фокусников и клоунов!

– Ты кого назвал клоунами, рожа небритая? – колченогий схватил со стола графин и со всей силы бросил в мою сторону. Большое расстояние уберегло меня от ненужных травм. Стеклянная посудина с грохотом разбилась метрах в пяти от судейского стола, забрызгав пол. Через минуту приставы уже бежали с подносом, на котором, кроме графина с водой, красовалась здоровенная бутылка, наполненная, судя по цвету, коньяком или виски. Лакеи знали, чем угодить хозяевам. Довольные рожи «Дракулы» и его сподвижников служили тому подтверждением.

Едва дождавшись подношения, астматик схватил бутылку с подноса и налил по полному граненому стакану судейской троице.

– Разрешите воспользоваться вынужденным перерывом и произнести короткий тост, – вскочил со своего места колченогий.

– Пожалуйста, господин Иванмейстер, – разрешил «Дракула».

«Иванова» не пришлось долго упрашивать.

– Я хочу поднять этот стакан, полный превосходного ржаного шнапса, сваренного по лучшим германским рецептам, за Великую победу русиянского народа над тупостью, невежеством и мракобесием, которые царили на нашей земле многие века. Безусловно, виктория была бы невозможна без помощи Великих германских освободителей, внесших неоценимый вклад в дело построения новой Русии.

Величайшие ученые и исследователи не устают доказывать, что без германской помощи наша страна развалилась бы на сотни кусочков еще в сороковые годы двадцатого века. Не было бы Русии, великой нации, не было бы нас, в конце концов! Мы низко кланяемся всем продолжателям славных традиций Великих германских освободителей. Крепче держите знамя, господа – с нами сила, с нами божьи скрепы!

Старики дружно маханули по полному стакану. Я аж присвистнул. Не то, чтобы очень хотелось выпить, тем более непонятной ржаной самогонки, но чувство зависти имело место быть.

Закусывать не стали, просто «занюхали» рукавами пиджаков. Издалека мне было плохо видно, но, принимая во внимание преклонный возраст, я понимал, что после двухсот граммов крепкого алкоголя, выпитого залпом и без закуски, палачи вскоре порядочно «окосеют». Значит, и судить станут не столь придирчиво – зародилась в душе надежда.

– Вот смотрю я на вас, господин Неверов, и никак не пойму. За что вы ненавидите нас? – заплетающимся языком выговорил колченогий.

– Кого это «вас»? – не понял я.

– Я заранее прошу прощения у Достопочтенного суда, – продолжал он, – Но мне придется зачитать служебное донесение, переданное с одного из допросов Дмитрия Неверова – тьфу ты, какое дурацкое имя.