Атанасы

КНИГА ПЕРВАЯ

МАГНУС

Даже в самом жутком сердце абсолютного Зла сохраняется какой ни есть кусочек добра к своим созданиям, поколениям и поклонникам. В противном случае Оно уничтожило бы всё и осталось бы одно в хаосе без всяких смыслов, стремлений и интересов. Оно перестало бы что-то значить и для себя самого внутри. И этот кусочек добра к своим, своему, к себе упорядочивает хаос, определяет внешнее и внутреннее значение особого добра и особого зла, особого доброго зла и особого злого добра.

Мы, смертные, всюду видим некоторое безразличие Природы ко всякому человеку и как можем властвуем над ней. Вместе с тем, в особые времена приходили разные боги, которые оставили свои заветы и Имена, которые желают, чтобы им поклонялись. Каждый из них, сказав своё Имя, покровительствует избранному народу через конкретно избранного посредника с тем, чтобы эти избранные служили и славили Того только, Кто избрал. Потому же каждый такой бог ждёт от своего народа избранного соответствующих почестей и славословий, а также, что очень важно, почитания по индивидуальной инициативе, по личному откровенному желанию и разумению.

Каждый человек знает хотя бы два Имени своего бога, которого почитает, или двух разных богов, где второй как бы соседский. Довольно часто мы все призываем своего бога-покровителя в помощь и на помощь независимо от ситуации или дела: война то или борьба какая-либо, сон то грядущий или огород насущный. Никто из людей не может сказать, что его чтимый бог призывает убить или разорить собрата по вере, то есть соверующего так, что, враждующие христиане или мусульмане не есть оба христианина или мусульманина, но только один, и почитают разных богов, даже если и Имя одно. И такое противоборство между богами происходит ежечасно, ибо и Зло содержит в себе добро и может сообразоваться с Добром. А также каждый из богов желает, чтобы именно его учение, его слово, его смысл распространились по всей Вселенной, и Имя его.

Боги играют с нами, награждают за подвиги и возвышают, наказывают за ослушание и снижают, прощают и мстят. Много путей, как и богов, но ещё больше всяких искушений во всех путях. Мало тех смертных, которые не заплутают в каком-либо пути и не сойдут на другой. Мало или ещё меньше тех, которые сознают то, что не сами боги или не САМ БОГ являются человеку, но лишь их или Его вестники, Ангелы, с одной стороны, а с другой стороны, бывший человек, ставший богом для одного, полубогом для другого, ангелом для третьего и полуангелом для четвертого. Последние же более других устраивают различные поединки, битвы и состязания, растянутые на многие дни и тысячелетия*. Но ни один из богов не знает кто победит; но каждый, и даже многие смертные сознают, что истинно Единосущный Ахмуэрот одолеет всех, и никто и ничто не сможет Его одолеть. Однако, Его Любовь и Милосердие превыше всяких вмешательств во всю Вселенную, во все божественные дела, но скажет лишь один раз.

Когда же какой-то бог или сонм богов проигрывает битву, тогда, как правило, его народ перестаёт существовать как цивилизация, становясь этнической группой в истории для смертных и бессмертных, но с реальным возрождением…

Нет такого, чтобы кому-то небыло никогда шанса…

«Мёртвый»

__________________

* Например: Олимпийские боги, Один и его «команда», индоиранские Дэвы и Асуры.

__________________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ИНЫЕ

ПРОЛОГ

ЗНОЙ

Ещё в полдень появилось первое облачко на горизонте. Оно очень медленно приближалось и увеличивалось, постепенно затягивая небо. Мальчик, терпя дневное мучение, был рад этому, ибо оно должно было скрыть солнце и сулило дождь с некоторой прохладой. Но тучка не спешила окутать свод неба, принеся ожидаемое.

Шестнадцатилетнему юноше всегда было трудно при дневном свете, вызывающего буквально физическую боль и, прежде всего, глазам, потом внутренностям, до потери сознания, которое практически не возвращалось ввиду дня и света, тепла и жары – зноя. Посему он жил как во сне, почти ничего не видя перед собой и не воспринимающий окружающее из-за не проходящей боли во всём теле, во всём существе. Лишь в ночи недуг отступал, но обычно он засыпал ещё до ужина. Иногда же Финштернис не засыпал, в изнеможении валясь с ног, но, дождавшись ночи, выходил на улицу, где испытывал весомое облегчение во всём существе, а также прилив сил. Сознание же наступающего дня никак не омрачало отрадного состояния, даже напротив, придавало мистическую силу к тайной надежде на лучшее нечто. Зимой он себя чувствовал много лучше, нежели летом, а яркость дня компенсировалось морозом так, что боль не проникала внутрь мальчишеского существа, оставаясь в глазах. Но нынешний день не был зимним. Шли последние дни весны, весьма нелюбимые молодым Финшем из-за работ в поле. Конец весны и начало осени были самыми болючими да изнуряющими, ибо нужно было сеять и жать. Не менее болючим было также середина лета, хотя провести границу между каждодневной болью было довольно трудно в любой день лета, поскольку лучи и свет солнца, тепло, жара и зной, подобно кровопийцам, истощали силы, жаля и кусая тело и душу. Лишь прохлада и темнота придавали силы, питали его, о чём никогда никому не говорил. Впрочем, он не думал об этом.

Ожидая дождя, Финштернис опасался грозы, так как её молнии сильно пронзали через глаза все внутренности, а гром давил и ударял по всему телу. Куда более ему нравилась холодная, зябкая погода, когда тучи обволакивали всё небо, не давая свету свободного проникновения, когда моросил мелкий дождик, и всё окутывалось туманом. Если же такая погода наступала в ночное время, то Гайстлих Финштернис просто блаженствовал, всё его существо наполнялось невыразимой негой. В такие ночные часы он при всём желании не мог оставаться в ветхом домишке, ибо это желание должно было быть обратным желанием его естеству, его тёмной природе мрака и холода. А начать бороться против истинного желания, чтобы не выйти в пасмурную ночь, небыло ни сил, ни желания. Он не мог эти силы, ведущие желанием на улицу, обернуть против желания, или же само желание обернуть против этих сил. Но, чтобы идти против своего существа, нужны силы и желания не своего существа, но иного, могущие восстать на естество, что ведёт к убийству самого себя, своей сути и своего существа. Но никогда он и никто другой не пойдёт против самого себя, своего естества. И понимая это, Гайстлих не противился зову своего мрачного существа.

Однако, сейчас иная погода. Близость дождя и медленность его наступления почему-то раздражало. Казалось, это будет продолжаться вечно и никогда ожидаемое не наступит. Всё же, ближе к вечеру, туча, наконец, полностью затянула небо. Работающие в поле люди поспешили в свои отдалённые дома, чтобы не промокнуть. Только одна семья не спешила покинуть поле, так как знала о беде молчаливого Финштерниса. Знала, что в темноте, в ночи, в холоде он чувствовал себя лучше, что не скажешь о ясных солнечных днях. Эта семья отправила самых младших домой. Вскоре после, до слуха донёсся далёкий раскат грома, предвещавший скорую грозу. Они тут же отправились домой.

Гроза приближалась теперь быстро. С каждым моментом её приближения Гайстлиху становилось всё хуже и хуже. Он чувствовал, как с каждым шагом ноги становятся ватными и менее послушными, от чего недоумевал, ибо ранее такого небыло, насколько себя помнил. Помнил же себя достаточно смутно из-за непрекращающейся вечной боли, нередко проникающей в самые недра, с чем ничего не мог поделать. Собственно, боль – это единственное, что он помнил более всего, более яснее. Помнил также много смутных лиц, которые кормили и одевали его, чем-то поили, задавали вопросы о родителях и о чём-то ещё, но ни на один из всех вопросов не смог ответить, кроме своего имени, неизвестно кем данное и когда, так как помнил, что его так называли потому, что сам себя так назвал, отвечая на вопрос.

Семья, в которой сейчас Гайстлих находился, была не первой, приютившей его. Но даже смутно не помнил те причины, по которым покидал их, и сколько таких было. Только одну помнил, последнюю, да и то её гибель по неизвестным причинам. Там было с дюжину мужчин, дерущихся со смертным исходом, и кто-то один кричал ему, чтобы бежал. И Финштернис бежал. Бежал буквально в никуда, не разбирая дороги, поля и леса, дня и ночи. Шёл, мучимый жаждой и голодом, до тех пор, пока не упал у дома нынешней семьи ранним зимним утром. Ему тогда было без малого двенадцать лет. Собственно, мальчик и последнюю семью не помнил. Эта же семья внесла его в дом свой, где едва не убила отрока при попытке отогреть голодное дитя, но всё обошлось благополучно. Финштернис почти год пролежал не вставая, а встав с постели, часто падал в обморок. Добрая семья очень жалела несчастного, неведомо чем больного мальчика. Они, несмотря на то, что заметили неблагоприятное влияние жары, духоты и света, не могли всё же позволить отроку вести ночную жизнь из-за многообразных суеверий и из-за властвующих Белых. Сам же Гайстлих, видя заботу, не мог не помочь им в их труде и ослушаться, терпя и превозмогая всякую боль до последнего. А на вопросы о самочувствии отвечал, что чувствует себя нормально. Он не мог, сам не зная почему, не пойти прохладным утром в поле и не работать до вечера сквозь боль и муку, ставших почти привычными. Но с грозой дело всегда было плохо, ибо практически ничто не спасало от её бликов, и тем более от грома, проникающих глубоко в недра. Сейчас же было гораздо хуже.

Раскаты грома оглушали Финштерниса. Ему казалось, будто очередной раскат грома просто разорвёт голову на множество частей. Гроза, как некое живое Зло, неумолимо, казалось, слишком быстро приближалась. Ноги уже совершенно не чувствовались, но некто подхватил его, став опорой, помогая идти. Молнии ослепляли глаза тут же, как только они начинали видеть. Стихия вскоре полностью сотрясала все внутренности, вплоть до костей, рассекая и уничтожая всё его существо. Стало очень больно. И боль эта возрастала, становясь всё больше и больше, сильнее и сильнее, всё менее терпимой. Но не мог закричать от этой боли.

Вскоре, вечно полутёмное сознание вообще перестало всё воспринимать, кроме зловещий стихии. Гром, подобно гигантскому молоту, обрушивался на всё существо мальчика всё снова и снова, ударяя его после того, как, словно мечом, пронзающая молния, два-три раза рассекала бессмертную душу, вызывая дикую боль. И дождь, воплотившийся в шипящий и язвительный смех дня, растворяющий израненную громом и молнией плоть, оголяя тем самым недра его, Финша, жизни, чтобы гроза пронзала, а гром бил и ударял точнее, больнее по центру бессмертной сущности, в само бессмертие.

Отчим, отец семьи, не мог удержать извивающееся тело, поэтому тащил мальчика то так, то эдак домой. Он видел смываемую дождём кровь, сочащуюся из носа, рта, ушей и глаз, и понял: отрок скоро умрёт. Последнее было понятно давно, но медленно наступающая смерть вселяла надежду на лучшее. Все приглашённые знахари и кудесники в один голос вторили об обречённости, поскольку ничем не могли помочь мальчику за все четыре года, которые Гайстлих находился у них.

В пяти метрах от дома Финштерниса удержать не представлялось возможным. Он корчился и извивался так, что всякие пресмыкающиеся твари, а также всевозможные йоги очень позавидовали бы мальчишке, ибо им небыло дано ни физическими способностями, ни материальными вариациями, ни богами и ни их учениями. Гайстлих, помимо естественных человеческих извиваний, также невообразимым образом, в массе нечеловеческой муки, сгибал тело и члены тела там, где просто небыло никаких суставов. Иногда он буквально превращался в бесформенную массу, по которой змейками проползали сине-голубые и других цветов разряды. Немного после, вокруг агонизирующего тела стали образовываться шаровые молнии причудливых форм и оттенков, тут же устремляющихся в мальчишку или в то, что некогда им было, ибо всё его тело стало абсолютно чёрным, всепоглощающей тьмою. Всех свидетелей обуял великий ужас, отняв волю движений и дыхания. Одна за другой три смертоносные молнии ударили в Финштерниса и ещё одновременно две вонзились в чёрное тело, в голову и грудь, но не погасли, как предыдущие, а застыли. В то же миг падение дождя замедлилось и стих ветер. Застывшие молнии стали чернеть, становясь такими же, каким стал Финш. Когда же они совершенно почернели, из них выплеснулись мириады таких же лучей, погасая последние лучики света, поглощая и заглушая шум раскатистого грома и всякий шорох, всякий шум. И весь мир погрузился в непроницаемую тьму и гробовую тишину. Крестящиеся перекрестились, молящиеся взмолились, скорбящие заскорбели. Те, кто играл в кости, и те, кто пили и ужинали в домах или забегаловках; те, которые были на празднествах и которые что-то познавали, и всякий не спящий почувствовали дыхание смерти и испытали великий ужас.

Многие видели, как тьма покрыла небо, и как застыл прежде дождь, как всякий звук исчез внезапно, и всё окуталось тьмой. Всё поглотила тьма так, что никто не мог пошевелиться, чтобы зажечь светильник. От ужаса никто не мог плотью заплакать и рыдать, лишь все старики почили в тот миг, да всякая домашняя живность.

Финштернис открыл глаза, когда бешено колотящееся сердце успокоилось и перестало нарушать ритм внутреннего бытия. Не зная, что и как произошло, он почувствовал, что гроза исчезла, а возникший морозец охладил раскалённое тело нежным и благотворным объятием. И хотя никто из людей ничего не могли видеть, он всё видел чисто и ясно, как если бы все окружающие предметы источали из себя слабое свечение, чему весьма дивился. Лёжа на спине, он явственно видел застывший дождь, все его ледяные капельки, не достигших поверхности. Краем глаза видел покрытые деревья инеем и дом, с которого также свисали ледяные потоки воды, и уже нисколько не сомневался, что все лужи также замёрзли. И небыло границ его удивлению и изумлению. И если некоторое время назад была адская боль огня и молота, то теперь всё его существо пребывало в непревзойдённом блаженстве. Весь дух мальчика ликовал в нечеловеческой нирване, ибо был мрак, мороз и тишина – Великий Вселенский Покой!

Абсолютно бесшумно встав на ноги, в неге счастья хотел было закрыть глаза, чтобы вдохнуть желанной гармонии и красоты, но забыл, как это делается. Финш протянул руку к ледяным гранулам дождя, но они тут же растворились в его руке, которая источала белый свет, не причиняющий впервые боль: «Да, – подумал, глядя теперь уже на самого себя, опустив голову, – Я во тьме, и я освещаю тьму, а лёд и иней отражают мой свет…».

Медленно стал оглядываться по сторонам. Увидел приютивших его взрослых членов семьи, застывших в ужасе с искажёнными лицами, и другие лица, смотрящих в окна с таким же искажением, полным ужаса и страха. Тут же зародилась куча вопросов, на которые не имел ответов. Вновь посмотрев на ближних, внезапно почувствовал внутренний ужас их и их тайный молитвенный шёпот: не тел, но душ. В сей же момент прибавилась ещё одна и ещё, и ещё, ещё… Со всех сторон на Гайстлиха Финштерниса обрушился весь ужас, испытываемый всеми людьми, все их страхи, опасения, немощи и бессилия, молитвы и недоумения, безумства и все злобы, печали, скорби, боли, радости безумных душ и всё, чем только наполнены люди, вторглось в недра мальчика, пепеля его более, чем что-либо раньше. И как никогда ему стало больно, жутко и страшно. Он растерялся, растерялся во всех людских чувствованиях, растерял все свои и не свои вопросы и потерял самого себя. Голова закружилась, что-то внутри оборвалось и, с невольными слезами, опустился на землю, ощущая полную безнадёжность и бессилие. И земля стала уходить из-под него с последней мыслью в его голове: «Как же зловещ этот мир и кошмарен в своих чувствованиях много более, нежели в делах своих!…».

* * *

Сухой и раскалённый ветер разносил зловоние быстро разлагающихся тел. Жара стояла нещадная, солнце буквально обжигало всё и вся. Люди не шли в поле или в какое иное место. Они ничего не делали, кроме гробов и похорон, то есть захоронения почивших стариков от семидесяти лет и старше, а также всякий скот и птицу, и домашних питомцев. Но ветер почему-то никак не развеивал трупный смрад, даже напротив – усиливал его, сгущал вместе с пылью и приносил туда, где ещё было чем дышать так, что, небыло мест, где бы небыло зловония.

И хотя время было обеденное, никого это ныне не беспокоило. Люди были слишком взволнованы, чтобы думать о еде в третий день великое траура, ибо случившееся три дня назад вечером убило не только стариков, от коих ныне старались избавиться как можно быстрее, что следовало сделать в первый же день от страшного вечера. Но никто не предполагал, что усопшии начнут запах источать так скоро; да и как хоронить без должного почёта!? Те дни были посвящены исключительно мёртвым животным и птицам, мясо которых готовилось к долгому хранению, которое ко второму утру от злополучного вечера всё равно протухло. Вместе с тем погибли все рассады, всякое посеянное семя не только людьми, но и самой природой. Так что народ потерял всё: всякую скотину и птицу, все их прошлые и будущие приплоды, весь урожай, не успевшего вырасти. И если что-то не промерзло в тот вечер, то уже через сутки, словно в отместку, солнце иссушило всё, реки и ручья, многие колодца. Даже значительная часть деревьев почти что рассыпалось на глазах. Люди понимали, что лето переживут, отчасти осень, но дальше нечего будет есть, если ещё к концу лета будет что пить, и, если вообще доживут. Ужасно!

Финштернис окончил сколачивать очередной гроб. Не найдя нужного материала, залез в импровизированный тёмный угол в ожидании новой партии досок. Скорчившись в углу, с опаской стал посматривать на входную дверь, которая виделась смутно. Внутренне он чувствовал нечто грядущее, которое никак неизбежно и неизбежно болючее. Мальчик не знал, нужно ли этого бояться или нет. Всё же ему было очень жутко от всего так, что вся привычная боль от зноя и света, в глазах не причиняли такой муки, как эта жуть. Ему было очень страшно от всего происходящего с ним, за все дни своей недолгой жизни, обречённой на нечеловеческие муки, от которых некуда было бежать, которые не имели человеческих причин и объяснений, которые рождали безразличие почти ко всему окружающему и ко всем, ко всему…

Всё же Гайстлих как никогда понимал, что ему нельзя быть одному, иначе погибнет. Не сможет в бренной оболочке выдержать и дня зноя. А жить только ночами опасно, поскольку выходившие ночью люди из дома никогда больше не возвращались. Никто не пытался узнать почему, но очень боялись ночей. Сам же Финш остался в живых случайно, как он думал, но умер бы от голода, не окажись у дома. Когда же выходил по ночам из дома, то не уходил от входной двери. Несколько раз видел крадущиеся тени, а однажды тихую борьбу меж ними, где одна тень одолела другую. Шедший в ту же ночь дождь смыл все следы. Однако утром Финш нашёл большой палец человека и понял о невозвращении выходящих в ночь. Вопреки нарастающей апатии Финш понимал, что усердие приёмных родителей давали ему силы выдерживать жару и освещение чувством благодарности, вот только с грозой дело обстояло иначе: «Да, – думал он, – лишь искренняя благодарность к иной, чужой сущности может дать силы против собственной сущности…». Даже за последние двое суток от приёмной семьи, от всех их членов, исходило нечто благотворное, хотя и появилось что-то ещё, что-то не совсем понятное, словно они знали о нём нечто, но не хотели говорить. А вот глаза людей, соседей, смотрящих в тот вечер в окна, были полны страха и ненависти. У семьи же совершенно отсутствовала ненависть и неблагоприятность, хотя опаска в них наблюдалась, но не страх, лишь осторожность; а вместо ненависти в них была некая тихая боль, какой-то укор ему и глубоко скрытая тайная просьба, на которую он очень хотел откликнуться, только не знал, как да чем. Взгляды же прочих людей, полные ненависти и ужаса, вызывали немалые опасения, как за себя, так и за всю семью, ибо в пламенной ненависти люди могли сделать всё, что только взбредёт в голову. Лишь страх их пока останавливает, да насущная потребность в погребении.

В комнату вошли четыре человека, двое из которых унесли ящик. Двое других повернулись к бледному, дрожащему мальчику, очень нездорового вида.

– Уже умерло тридцать мужчин и женщин, девятнадцать детей, – сказал один с волнением, со страхом, но, к удивлению, Финша, без ненависти к нему. – Очень многие плохо себя чувствуют, они…

Мужчина не договорил. Его голос дрогнул и в этом обнаружился призыв к помощи, просьба о помощи обречённым – мольба. Человек резко развернулся и ушёл, хлопнув скрипящей дверью. Второй же стоял, будто остолбенев, глядя, казалось, не то сквозь мальчика, не то в саму суть его естества.

– Никто не мог даже представить, чтобы Тьма могла войти в Свет… Зачем ты здесь?… Чего хочешь?… Кто ты на самом деле?…

Человек говорил спокойно и ровно. Финш знал его. Он приехал в середине прошедшей зимы после шестилетнего отсутствия и был приглашён лечить Гайстлиха. Но, как и всякий до него, также ничего не смог сделать. Однако продолжал изредка навещать юношу.

– Ты, Куд, – улыбнувшись невольно, ответил Гайстлих, – сказал "Тьма": так кто же я, если не Тьма, когда, назвав меня Тьмой, спрашиваешь кто я на самом деле? Ты ведаешь тайны имён и через имя узнаёшь сокровенное. Ты знаешь имя моё, так узнай же сокровенное…

Несколько ошеломлённый волхв в упор посмотрел в глаза Финша, который в свою очередь устремил взор в глаза Куду. В этот же момент вошли двое рослых мужчин под сорок лет в белых одеждах и белых шляпах, с длинными белыми плащами. Снимая белые тряпки-маски с лиц, оголяя обветренные лица, они подошли к тёмному углу, остановившись в метре, не обратив никакого внимания на Куда и не преградив ему мальчика.

– Здравствуй, молодой человек, – сказал ближайший самым что ни на есть ласковым, успокаивающем, даже убаюкивающем голосом. Второй же стоял справа чуть позади. – Как тебя зовут?

– Гайстлих Финштернис, – сухо ответил Финш, не переводя взгляда.

– Гайстлих Финштернис!? – удивился второй. – Кто же тебя так назвал?

Финш усмехнулся и что-то невнятно пробормотал, продолжая смотреть в глаза волхву. Вошедшие же словно не замечали направленности глаз мальчика.

– Ты можешь нам доверять. Говори смело, – вновь заговорил первый. – Мы не причиним тебе вреда, ибо пришли помочь тебе.

Гайстлих пожал костлявыми, подрагивающими плечами. Переведя взгляд с Куда на Белых, от чего волхв тихо опустился на пыльный пол, тяжело прислонившись на ножку стола. Мальчик весьма дерзко с вызовом сказал:

– Доступно всякому всякое сказать – знай лишь слово. Почему смерть называют смертью, жизнь – жизнью, меня – Гайстлихом Финштернисом, а тебя, Фил, называют Димасом Харом реже, чем Димасом Каром?…

Доброжелательная улыбка, ласково говорящего мужчины, превратилась в застывшую маску на одну секунду. За это время Димас Хар обдумал тысячу вещей, среди которых было то, кем бы мог быть этот мальчуган, знающий его подлинное имя, которое знает довольно узкий круг лиц, то есть имя Димас Хар, тогда как Димас Кар известно Белым, а под именем Фил известен ныне как именно Белый, а не Чёрный. И если его напарник поверит мальчику, то не замедлит снести его голову, ибо имя Чёрного Димаса Кара известно и голова весьма дорого стоит, ради которой допустимо пренебречь нынешней миссией о доставке сего отрока в Белдом. Сама же эта миссия, все её задачи говорили о том, что Финштернис не имел никакого отношения к Белым, а если он имел хоть какое-то отношение к Чёрным, то всё равно не мог знать его подлинного имени. Более того, у начальников небыло ни одной причины, чтобы избавиться от страха и грозы Белых, то бишь от него. Нет, мальчишка не причастен ни к тем, ни к другим, но, очевидно, причастен к Мистериям Айниса Тэйгиса, о которых Хар ничего не знал из-за иной должности.

Димас проглотил подступивший к горлу ком, ощущая сонм бегущих по телу мурашей, не сомневаясь, что вопрос о его имени напарником будет поднят. Если это не произойдёт сейчас, то, несомненно, по истечении миссии. Он решил избавиться от напарника при первом удобном случае.

– Меня зовут Фил, друг мой, ты угадал, но не Димасом. А его, – он посмотрел на напарника, стараясь понять того мысли, но последний был совершенно невозмутим, – Влад. Мы хотим, чтобы ты пошёл с нами, ибо так нужно для твоего блага. Пойдёшь с нами?

С последними словами Фил протянул руку. Финш не стал спорить о подлинности имени и о чём-то спрашивать. Ему хотелось остаться здесь, в углу, в семье, в деревне, но чувствовал о необходимости пойти, ибо другое ему не дано. Поэтому он кивнул и, сторонясь руки, вылез.

Оказавшись под лучами палящего солнца, в его свете, мальчика сильно затрясло. Поднятая многочисленными ногами да копытами, чудом уцелевших лошадей, пыль, не замедлила вызвать чихание у мужчин, заставив их также кашлять. Запах трупов вызывал тошноту, являясь с пылью смертельным, плотность чего не мог развеять раскалённый ветер. Откашлявшись, мужчины, обругав самих себя, надели маски. Влад протянул одну Финшу, но тот отрицательно покачал головой, поскольку зловоние изнутри защищало его от зноя и света.

Шли молча, не спеша. Мальчик то и дело запинался о неровности дороги, слитые для его глаз в ложную ровность. Из недалёкого поворота впереди вышла похоронная процессия, завернувшая в сторону путников, которые сошли с дороги и остановились. Вскоре можно было насчитать пятнадцать повозок, на каждой из которых было по два-три гроба. Зловоние усилилось. И Димас с Владом невольно скорчили гримасы отвращения, показывая тем самым бесполезность тряпичных масок-фильтров. Как только первая повозка поравнялась, провожатые подняли руки вверх, утверждая восхождение душ к небу, в стан богов, по их воле и милости.

Маски на извозчиках не скрывали их напряжённости от соблюдения скорости, которая по погребальным причинам не должна превышать спокойного шага лошади, ведомой человеком. С другой стороны, тела необходимо было захоронить как можно быстрее, ибо они слишком быстро разлагались. Из всех гробов сочилась прозрачная и гнойно-алая жидкости. Идущие вслед люди, укутавшие свои лица всем подручным разных цветов и раскрасок, были весьма печальны и унылы: не из-за усопших, а из-за зловония и ядовитой пыли. Некоторые из них явно стремились оказаться в первых рядах, так как пыли там было меньше, но острее запах.

От обострившегося зловония, зрение Финша пришло в норму, и он видел эту сцену: детей, насильно плетущихся вслед никому не нужных мертвецов, сдерживающих и нет вольно-невольно слёзы в покорном безмолвии. Многие крайние люди бросали полные ненависти и страха взгляды на Гайстлиха, от которых становилось не по себе. Понимая, что именно этих людей пока не стоит опасаться, он понял, что это его состояние как-то связано с их какой-то жаждой жизни; того, что было до того вечера, отнявшего больше, чем какие-то работорговцы из Заморья; саму жизнь так, что Финш для них стал плотским воплощением смерти. В общем, Гайстлих от всего этого видел недоброе предзнаменование в недалёком будущем и от того, в частности, что смерть здесь явно не имела почёта, кроме, пожалуй, человеческих останков, выраженных в погребении. И это всё рождало в нём изумление и вопросы: почему они не радуются смерти и не сорадуются умершему, но скорбят да горюют? Почему радуются рождению, тогда как сам родившийся не рад этому? Почему же не наоборот: радоваться об умершем и плакать по-рождённому, сочувствуя всему окружающему?…

Внезапно Финшу захотелось кричать в гневе и возмущении о том, что они не правы в своих скорбях и радостях, что вот он, некогда рождённый, принёсший тогда радость, но ныне отвергнутый родителями, устрашающий, страшный человеческому существу, вызывающий не радость, не счастье от своего присутствия, но ужас и ненависть, страх и боль. И только смерть его даст утешение всей Вселенной; и будут улыбаться в неге от юной смерти без сожаления и скорби о нём, ибо нет более устрашения, погиб устрашающий, нет его больше и более не будет! Но почему же люди поставили смерть вечным врагом своему существу, своему естеству? Почему они не мыслят о смерти так же, как о пище?…

Огненный порыв ушёл, не выпущенным в словах наружу, оставив некий след. Образ канул в бездну человеческой памяти. Взор вновь обратился к погребальной процессии, в которой некоторое люди опирались на своих ближних, другие отходили в сторонку, чтобы опустошить желудок. Они все кашляли. Бледные, обречённые на то, что ненавидели; шли туда, куда и их повезут очень скоро, что сознавали как никогда. И всё ж таки Финш сказал намеренно громко, чтобы именно все услышали:

– Я никогда не умру подобно вам, своей или не своей смертью…

__________________

ГИБЕЛЬ БУДУЩЕГО

Жуткий мрак подымался из бездны, лениво растворяя в себе всё к чему только прикасался. Эта зловеще тяжёлая масса медленно, словно нехотя, поднималась вверх. Тагес хватался за воздух, силясь оторваться от мрачного растворителя, однако в воздухе небыло никакой опоры. Куда бы он ни глядел, везде, вокруг него, простиралась серо-чёрная масса, зловеще-мрачная грязь, в гранулах которой приглядывались смутно туманные образы Вселенского Бытия. И всё же он продолжал бороться за свою жизнь, цепляясь безуспешно за атомы пространства, будто утопающий за соломинку, опираясь ногами во всё растворяющую вязкую массу смерти…

Айнес Тагес резко подскочил с постели, отбросив покрывало далеко к стене. Оно со стуком ударилось о стену и разлетелось на множество осколков, так как было насквозь промерзшем. Сердце бешено колотилось, оглушая барабанной дробью, готовое выскочить из груди. Холодный пот струился по всему телу, неторопливо превращаясь в льдинки, он тут же осыпался вниз. Пронизывающий холод заставлял ёжиться и стучать зубами. И всё это несмотря на обычную летнюю ночь. Промёрзшая комната, покрытая вплоть до потолка инеем, была хорошо освещена лунным светом.

Глядя на остатки одеяла, Тагес невольно подивился тому, что сама постель не рассыпалась ледяной крошкой. Холод продолжал внедряться в его плоть и потому он поспешно выбежал из замороженной спальни в гостиную, где незамедлительно налил полный стакан горячительного. Выпил залпом. За сим последовали вторая и третья порции. Налив же четвёртый стакан, он лишь немного отпил. Сел в излюбленное кресло перед камином, предварительно укутавшись в тёплый халат.