Читать книгу: «Баушкины сказки», страница 12

Шрифт:

Полковник шары пуще прежнего выпучил, точно паучище какой: само плывет тело белое, д’ в клешни полковничьи! Запылала личина, что лучиною, звезд’чка на погоне вспыхнула… В ту пору полковница с полатей второпях спустилася…

Спуститься-т она спустилась, како же, да слог все одно нейдет, морду отворач’вает. А и куды идтить: отца нетути, потому немотствует, Василья в остроге след простыл…

Э-эх, бывала пора-времечко, адли младое сладко семечко: слог так и пёр… при отце-т, при Онисиме…

А Палашка-т: нешто и та на полать п’шла? Палашка-т? А что Палашка? Куды ей присовокупишь, куды пришпилишь, нешто к Плюгавичу?..

Полковник-т собой не свой – на службишне: личность уставная! Эвон, вставь его во всей красе, д’ во пестру строку – сейчас сложишь буйну головушку…

А Сисой?.. Толь навострился – сейчас Сисоиха плешь ему чешет всей клешней, куды кинешься…

Слышь, а полковница-т? Нешто спустилася? Да спустилась уж: д’ толь как спустилася, так и обратно прёт, ступа ты беспестая. Супца постненького – пес ей дери – в роток взяла, подзакусила хлебышком, кубышка ты, – вот и весь сказ: мясопуст ить нонече, не помяскаешь!

Затяну-у-ули верев’чку…

А Плюгавич-то – ’от заполошный что – к Палашке-голушке кинулся – укутал пальтишонком ей ляжки бесстыжие, так это. А то, понимай’шь, стоит, халда, посвёркивает: креста на ей несть!

А Стюркя-т на что? Пустое все… Василья на ту уд’чку не выудишь…

Да и полковник-т – не лыком шит – одумался, д’ и звезда большущая лучом своим пошла пред очми ёрничать-енеральничать… с Палашкой спутаешь – лыч один и выкусишь. А хор-р-роша… Д’ к погону не пришьёшь…

Спасибо Васильше-острожнику, от услужил-т: ушел с острога-т, заломал решётушку, д’ ишшо кобылу самолучшую увел, милок, у стражника!

Ожил люд, разбузык’лся! Славословят Василья нонче точно отче Онисима самого, величают не иначе Васильем Поповичем, потому чтут его богатырскую силушку. Один стражник – собачий сын – не чтёт, сумлевается. Како же? Кобылу с-под носу свели – и в ус не дул, и в свисток не свистел, висельник.

– А на что дуть-свистеть? Не соловей какой – блажить-разбойничать. На службе служу, стражничаю. А кобылу хто помянет, тому с глаз долой: потому, д’ в эфтом дому, цыган ишшо при отце Онисиме – Царствие Небесное, покойницкое! – свел. Ему, отцу-т, и отчет давал-отчитывал. Он – Онисим-т, отец, – и грех сымал. А что Васильша ушел… Сколь служу, сколь стражничаю, соколики, ни едина душенька отсель, с острога-т, сама жива не ушла – все больше, знай’шь, выносили, д’ вперед белыми ноженьками… Можа в щель каку прошел, потому он, острожник-т что мыш какой: все прыг-скок, д’ промеж строк…

Полковник скумекал: сейчас в острог, кажну щель обошел, Васильшу в щели нашел, на свет божий выташшил, д’ стражнику, слышь, нашив’чку на мундир нашил, д’ пятачок на вод’чку присовокупил (никак в енералы навострился) – тот, стражник-т, толь ус и подкрутил, потому крепка-а-а, д’ дале службу справляет-выслуж’вает, завей горе верев’чкой.

Д’ хтой-то народ и пришепёт’вает: а можа, отче-т, Онисим-т, тож’ в щель каку ушел острожную?..

Оно, конечно, в остроге-т чего толь не сыщешь: воды живой одной и несть…

Д’ нешто отче вороб’ш какой, что ты! Вылетел – топерва не поймай’шь и пёрышка…

А Василья полковник с острога вы-ы-ыпустил, пострелок такой. Поми-и-ил’вал, полковник-т, поспел. Потому блажь ушла, вот и помил’вал. Прости, дес’ть, Вас-ся-а-а-а, бес попут-та-а-ал (Известный бес-то, Палашкой проз’вается.) Да сказ’вают, ишшо и цаловать Васьцу в самые что уста пристал каким листом. По-пластунскому пред им упласт’вался – тот, Васьца-т, насилу и ослобонился: тяжела клешня-т, лапа что, полковничья.

Д’ тую ж ноченьку Палашку свою высвист’вал у околицы: одно д’ потому заладили, словно маслом писано. Вида-а-али, д’ мысалы утира-а-али, потому у кого толь не текло по усищам-т…

’От кабы что поперечное аль какое перчёное… К Стюрке б приструнился, Васьца-т, аль к попадьице самой… Не-е-ет, свое лепечут: поют, что поп на клиросе…

Отче Онисим, и тот, на небесех небось с бок на бок поворач’вается…

Да-а-а… Затян-у-у-ули верё-о-ов’чку…

На тую ж страницу повести, д’ принесло ветром трех странниц. Что первая тетка-странница, так та сына сыскивала, Василей именем. Повеселел люд, а то ж было совсем нос свой повесил, что какой хлыст, д’ на гвоздь. Василья-т шибко вызнать хоч’ца: откель прибыл-стал, какой-такой матери. Подвели к тетке Василья за белы рученьки: сличай, мол, обличие. А та: так то мужучина, д’ оброс щетиной, что какой псина. Мой-то, мол, вьюнош. Ушла ни с чем, казала люду лыч, толь разбузыкала, д’ голову, чумичка ты, заморочила.

Что как друга тетка-странница, так та отца-праведника сыскивала: проведала, како же: мол, сгинул отец, Онисим-то, ’от и принесла ей нелегкая – чуни ’он, и те ухайдокала, трепалка ты старая. И что эт’ удумали: в Сиберью-т всем сбродом кинулись? Все не сидится им, все чтой-то выиск’вают. Эт, де’ть, плетет, при конце света такое лихо случается, отцы-т гином гинут, Онисимы. Д’ ишшо на другого отца-т глянула – тот что оцепенел каким цепенем – д’ вся и окрестилася…

А что третья странница… Так та и вовсе носом повела по углам, понюх’ла – и поминай как звали ей… Святые Угодники…

Взяла тут полковника кручинушка, взашей душит: уж такая до того лютая, что и пёр’шком не выпишешь. Толь ухватит за кончик верев’чку – та сейчас на нет и высклизнет, что склизень какой. И кой назлокозничал, како-тако лишенько? Кабы не кабы, да не то, так был ба енералом давно…

А тут ишшо и Кривошеина со своею брюшиною пожал’вала: мол, не обженишься, погань такой, шкура ты полполковничья, тятьку на т’я спущу – не видать тады тобе мало что звезд’чки – погона самого последнего. А уж коль обженишься – заместо тятьки царствуй-енераль вовсю (потому тятька ейный самый енерал и есть!). Куды кинешься? Полковница-т ишшо тепленькая!

Д’ спасибо папаша-енерал, Кривошеин что, самолично прибыл-стал с самое Москвинишны: дщерь свою беспутную наставил на стезю истинну. Уж что он там с ей делал, един пес и ведал, а толь от бремени сейчас и разрешилася дщерь Кривошеина: да сказ’вают, дочь-девчонка на свет вышла со звездой-во-лбе-горит: ну чистый Федотка, полковник-то!

А тут полковница-т что удумала: покуд’ва полковник Федот раззявил свой рот – она с енералом слюбилася, с Кривошеиным. Не желаю, де’ть, полковницей – женовать, так с енералом. И что – сейчас и окрутилися. Тот, другой, отец и окрутил: потому служба, куды кинешься.

С полковником-т полковница толь блудодеела, похоть тешила, потому без венца с им записалася, по-походному. А тут все чин чином, срам и прикрыла венцом, что корова седлом, топерва глядит енеральшею, не иначе Кривошеиной, Федотку свово и знать не ведает. Да и енеральская дочь, меньшуха Кривошеина, от его открестилася, как в опалу-т попал: мол, нужон ты мне, лыч полполковничий, сама, мол, сяду енералить енеральшею. Уж луньше слыть дщерью енеральскою, нежель женой полковничьей. Толь и свистнула, виса ты, толь и след ей простыл.

А полковнику того и надобно: Палашка слаще сладкого, пуще самой что раззвезды пышет, пышнотелая.

Д’ полковница-т… тьфу ты, енеральша-т… Напакостила, Кривошеиха-т: прошептала енералу, губошлепая, про Палашку лишенько – тот, енерал-т (а что, сказ’вают, весь изранетый: сейчас за палаш и хватается!), отписал полковника в самый что ни есть полк-располк полковничать, сложить свои белые косточки… А сам, енерал-т, с молодкой своей стал к Сисою на постой – д’ ка-а-ак пустился енеральничать – народ сызнова по норам д’ подполам попрятался. То, сказ’вали люди старые, светопреставление самое и есть.

А куды кинешься? В пондполах-т ноне хол’но – нешто в пекло? Опеть же рекут – ровно реки текут, д’ в рот не попадай’т: поперек бат’шка в пекло не лезь! А и где он, отец-т? Онисим-т? То-то…

Пошли хто челобитчики к енералу Кривошеину поклон бить: защити, мол, отец-бат’шка, заступничек, избави, мол, от некошного. Потому верни, де’ть, отца самого, Онисима. Д’ растолкуй: сказ’вают, ноне почитай который уж Онисим гинет на нет. ’От и в суседнем что селе, одна сказ’вала – по усам текло – так сказ’вала, ихнай онисим сгинул: не успели глазком мигнуть – что корова помелом смела, поминай как звали. Так эт’ что – и в тем-т селе, и в эфт’м – все посгинули. То и есть: наш онисим – и они с им, отцы-т!

Затяну-у-ули верев’чку… Это ж в каких повестех видано, а? Эт’ ж в добрых повестех-т кажнай стишок знай свой шесток, потому при своих местех. Сказано: ить без воли Господа-т не едино словцо с главы не падёт. А тут что? Распуст-и-и-ились, разбузы-ы-ыкались! Свистоплясь одна, без отца-т, без онисима, и пристягнуть нек’му! Святые Угодники!

А енерал-то? О-о, енера-а-ал! Поенеральничал со всего плеча – а нонече на печи лопает калачи: брылы свои обрил и лыка не плетет, на енеральшу толь пялится д’ лыбится – та кобыляет, взнуздать ей некому. Потому шелудивца-т брить – не луньше ль опалить? Эт’ ж он, Кривошеин-енерал-т, на словесех что на гуслех – а на деле-т адли на балалае: лулы д’ разлулы. П’шёл бить брынды. Э-эх, велик телом, да мал делом…

Повы-ы-ывелся ноне отец на Руси, весь вышел, онисим-т: ни семечка… Сгинул – и дух простыл… Извели, изверги…

Эт’ ж топерва чем повесь вести? Каким пером? Аль в каку-растаку упряжь впрясти? Потому супротивит, заморушек! У-у…

А тут ишшо Васильша что удумал: Палашку-т, лишенько-т свое, посвистом не высвист’вает, – потому остыл, опостыл’ла. Вот т’е и любовишна: вся вышла. А Палашка-т что квашня какая скисла: на все село осрамил! Вся плошью точно оплешивела: нешто такую в повесь опишешь? А повесь-т и сама на ладан – будь он неладен – дышит…

Ох перо ты, пёр’шко бедовое, тыс’чепудовое… Эт’ в давешни-т поры было: лёт’вало легче легкого, пуховое, – а топерва тащишься точно борона, д’ за тощою кобылою…

Прости, Господи, на перо-т, рекут, не ропщут. Пером-т строки не спортишь. А толь и строка адли блошка кака: не подкуёшь…

– Да ты что, Вася? Куды навострился прощелыгою? – То попадья-а-а! Поди ж ты, ка-а-ак выступила, д’ щегла во все уста и вып’стила. А тот, Василей-т, добро в узалок взял, веревч’кой завязал и поминай как звали: завихрился! – Воротись, пошто поскудишь, мордуешься? Аль забыл, откель прибыл-стал, гол-сокол, зелье в горло залил забытущее? Аль мало кормили-поили т’я? Хлебал в три глотки глотищами! Аль мало тешил т’я Онисим, отец-т, точил балясами? ’От и выточил на своей-т плеши колушек осин’вый – хошь пляши, хошь блажи…

Да покуд’ва попадья-т Василья паскудила – того и след простыл. Д’ енерал око-т свое не дремал: возвернул-снял Василья с самоё Москвинишны, д’ в повесь носом ткнул: знай, мол, свое место, потому прописано. Эт’ ж кажнай сверчок зачнет свое паясничать, куды отцу-т Онисиму прибыть-стать, в каку строку? Он, енерал, одним оком енеральшу свою любовал, а другим, слышь, службишну блюл-соблюдал, то-то, соколики. А то, вишь ты, дришь ты, до Кудыкиной горы припустил, Васьца-т, добрый молодец, д’ трусцой-дрысцой. Ишь, супостатко прыткый кой.

А Кривошеин-т на то и енерал: он мешковать-т не стал: Василья пыткой пытывал, покуд’ва тот не кинул копыта, а уж куды кинул, там топерва не сыскать…

Всё про всё-о-о милок сказал: и откель прибыл-стал, с кой целью целил – енерал и слушать устал, а сам слуш’йет: потому на службе, потому устав. Д’ не тот, не-е-ет, устав, коим писец писал, в чернилы ус макал. Тую пись писали-т писаки – читали-т псы-собаки.

Вот свое что енерал выпытал, а после Василья на волю и вып’стил – тот и поповылетел-поповыветрился, словно дымок всквозь уста али пуля с дула, чтоб тобе сиверком сдуло, потому в само сердце Палашкино…

– Что ж ты ушел, Васьша ты мой? Испужался чего? – Сокрушалася. – Ты един мне нужон…

Д’ попадья ишшо наджабила:

– И-и! В повесь его ввели, как человека, а он? – Совестила. – Восейко – и словцо б прописали како. Так нет – свое гнет, со своим словесем, д’ в повесь чужь сун’лся…

– Эт’ что ты, тёт’шка, про повесь-т плетешь? – Кривошеин ей и енералит, точно залпом с пушки палит.

А попадья:

– Да кака я т’е тёт’шка, собака ты калина! Ишь, оскалился! Тож’ мне племяш выскочил, что прыщ на плеши без роду-племени! Сто лет в обед – а туды ж, племянничать! Тьфу! – Разошлась, что легкая в горшке. – А повесь не трожь, рожа ты острожная, не тобой писано. На кось ’от, выкуси! – И кажет свое неприличие.

А енерал-т и выкусил, не ворона какой: и не тако лихо выкус’вал. Д’ как выкусил – сейчас на ус намотал, попадью скрутил – и в подпол-острог, промеж строк – та и смолкла, напоследь толь и молвила, безутешная:

– Заместо отца сесть метишь? Шиш тобе…

Как прослышал енерал те слова… Он, енерал-т, что, он ить изранетый: чуть – сейчас за палаш и хватается мертвой хваткою. Ну, а где палаш – там и Палашка, потому в добрых-т повестех слово за слово цепляется. Вот, стало, Палашка-т пред енералом и является, д’ пуще прежнего собою раскрысавица, кривляет-выкаблуч’вает, все как положено, потому не хуж’ других прописано, эвон что.

Он, енерал-т, око свое, которо недреманное, и продрал. А как продрал, сейчас и запропал, Кривошеин-т самый: инда взревел скотиной, что штык заглотил. Заглотишь тут’шко, коли така королевишна пышная – в стих толь опис’вай, до того скусная. (А и мало ль допрежь заглат’вало глотищами: тыщи аль мильоны тьмущие!) Вот и енерал заглотил, а то! Службишна-т, вишь ты, шмыг – и в лесок волком, в проплешинку: скется топерва пешая промежду строк. Пропадай пропадом попадья и весь бел острог… Ну, эт’ ты лишку хватил, енерал: дале острога пропада-т и не видали: нешто в аду, в геенне огненной, так то сгорали…

Да-а-а… Метил в отца: в само темя – а попал в молодца, д’ не по теме. Отцом-т ишшо станется, а вот молодцем-сыном-т, д’ рядом с краснодевицей ин не терпится. Пришпорил Кривошеин-енерал лошедь дошлую – и-и-и марш… Шары выпучил, что паучино какой. Он, Кривошеин-т сам, сказ’вали, весь изранетый – сейчас за Палашку и хватается всею клешней.

Эвон, соколики, каким колесом-т, оборотнем, оборотилось-т. Эт’ ж видано ль дело, эт’ ж писана ль строка, д’ не така. Палашка-т хороша-а-а: не мешкала, смекнула белым телом. Надолго ль собаке млин? Васьша-т весь вышел – она сейчас и шмякнулась под енерала плашмя, кумушка ты ушлая.

А тут пыжишься, что прыщ какой, – пишешь: чуть пышшишь, чуть дышишь, потому мнишь: ’от испужается стишок – и пшик: что помелом каким смело, что шептуном каким нашептало… Потому и холишь-лелеешь его, а он ишшо и мордуется, куражится, слышь: пожалует аль не пожалует… Лишенько…

Шал’чку накинул промежду глаз (а глазок-т косурится) – и скёшься себе, что кака шалая: выиск’ваешь, д’ выгляд’ваешь, в кажну прощель носом шелушишь-шмыг’йешь, можа, иде словцо красное цветет, от сказу лыт’вает, а можа, и строчечка красная откель выскочит чирьем-многоточивом: из-под кочечки, д’ скорчит мордочку чисто-речисто закорючкою… Горе горькое… Поди, закуси огуречиком…

Эт’, слышь ты, кады-т там бывом быв’вало, д’ ноне сплывом сопливым сплыв’вало, д’ ишшо ветрищем посдуло: кой-то писателко – так ’от тож’ сопатил в сопелку, свиристел в свою свирелку-свиристелку, д’ всхлипом всхлип’вал: мол, хил сложок, что худ сапожок, что шинелка драная – справить б обнов’чку… Ишь ты, шустрый кой: вынь да положь ему что Боже не гоже… А толь Бог дал – д’ и возвернул к собе блудный слог, потому не по Сеньке шинелка…

От’ повесь сия и истончилась, потому изошла на нет…

С той поры-т мно-о-ого водицы утекло, д’ все, слышь, мимо ртища хлыщет…

Погодь-ко, а отец-то, Онисим-т что, каким боком, с каким Богом?.. ’От возвернется, стало, Онисим, куды ему кинуться, куды главу-т приклонить? В каку-таку повесь-расповесь? Вынь, де’ть, да повесь!

А что отец, что Онисим?.. У Онучиной осел: ночуй не хочу, напропалую… Она хошь и дур’чка, д’ бабенка теплая… Повесь! Ноне повесь-т у ей во плоти, потому на сносях…

Учительница Чухарёва

Учительница Чухарёва тихохонько стукнула в ставень скукоженным кулачком: стук-постук. Ставень тяжелый, большущий – а подался-то как легко, словно утлая лодочка, – и сейчас что-то колючее полезло в личико испуганной учительницы, задышало. В глазенках ее поплыло…

– Кого там черт несет? – закричала всклокоченная черная бородища. – Ах, это Вы, Катерина Егоровна… ну что же Вы, матушка, ну право же, ну дверь-то на что? – Черный масляный глаз виновато глядел на Катерину из-под мохнатой бровищи. Чухарёва едва и очухалась:

– Так там…

– Что еще такое?.. – Мохнатая бровища поползла вверх.

– Яков Яковлич! Стойте!!! – Куда там… Катерина только и ахнула, только ручонками и взмахнула: Яков Яковлевич, весь мокрущий, стоял в дверном проеме. На полу криво извивался ушат…

– Ну я тебе!

Из-за угла послышался звонкий мальчиший смешок – и босые пятки засверкали так, что будь здоровешенек!

Яков Яковлевич на ходу стянул ремень с видавших виды порток – и за негодником… да пыль только и поднял… Э-эх, стар стал, силушка не та… вот годков эдак пяток… ну, десяток скинуть бы – и одному Богу только и ведомо, кто кого обставил бы в догонялки…

– И в кого растет… – А с самого течет – страсть! Да о приступочек еще запнулся! – А ты что рот раззявила? Самовар ставь! Да варенье неси малинное!

– А я к Вам в няньки не нанималась, меж’ прочим, – я, меж’ прочим, медсестрой приставлена! – Толстая брюхатая девка возлегла на подоконник, что тебе подушка, – хоть выбивай, – и лузгает семки, аж свист стоит! – А то взяли привычку: подай да поднеси!

– Цыц, говорю! – И Яков Яковлевич пригрозил кулачищем подушке. Та только хмыкнула да сплюнула шелуху с конопатых губищ.

– Подумаешь, экая важность. – И захлопнула ставень.

– Никакого порядку не стало… – Яков Яковлевич виновато развел руками. – Сам-то я вдовый… Вот как Катя-то померла… – Он примолк, прикусил губу… – Покойницу мою тоже Катериной величали… надо же… Да Вы проходите, Катерина Егоровна, что же это Вы…

Учительница мельком глянула вверх: один Бог только и ведает мальчишку Якова Яковлевича Андрейку, и что он там еще удумал, такой неслушник! – и осторожно перешагнула своими махонькими ножонками через большущую лывину…

– Давайте подотру?

Яков Яковлевич замахал на учительшу руками.

– Чай, чай, горячий чай! – И гаркнул зычно: – Марфа! Да где ты там? Кому говорят, ставь чай! Я тебе!

– И не подумаю… – И Марфа пошаркала куда подальше, только ее и видели.

– Совсем распустилась! – И громко – это чтобы Марфа услышала: – Совсем распустилась, бесстыдница! Брюхатая ходит!

Марфа ни слова ни полслова: что аршин проглотила!

– И не сказывает, кто обрюхатил! Людям совестно на глаза показаться!

Марфа хлопнула дверью. Учительница стыдливо опустила глазенки.

– Ой, да Вы проходите, Катерина Егоровна, проходите. Сейчас чайку попьем, с вареньицем… я вот только… – И Яков Яковлевич юркнул в соседнюю дверь.

– Да Вы не стесняйтесь, накладывайте вдоволь. Я страсть как люблю малинное варенье: это еще покойница варивала. – Яков Яковлевич кинулся наливать Катерине чаю в большущую чашку – да и вляпался рукавом в самое что ни на есть красное варево… – Да что ж эт’ такое-то сегодня, а…

Он закатал рукава свежей холщовой рубахи, которую надел к столу. Бородища его была приглажена, длинные космы с проседью зачесаны наверх. Наконец он уселся спокойнехонько, хлебнул чаю из блюдца, вздохнул, выдохнул, а уж после по-хозяйски запустил ложку в банку с вареньем, жадно облизнулся, глянул на Катерину, оправил бороду. Та сидела красная, вот что то варенье…

В дверь стукнули.

– Явился. Ну гляди у меня! – Яков Яковлевич взял в руки большущий ремень.

– Здрассьте, а Андрейка дома?

– Андрейка-то? А то ты не знаешь! Неслушники этакие! Никакого с вами сладу… А увидишь, скажи ему…

– Тикай, пацаны!

Яков Яковлевич только и присвистнул.

– И в кого растет… Он как, Катерина Егоровна, больно пакостит на уроках-то?

Чухарёва покачала головой.

–А то вдовый я… сами понимаете…

– Пойду я, Яков Яковлич! Поздно уже…

– Да обождите. Мы же с Вами еще ничегошеньки не сделали… – Яков Яковлевич тихонько придержал за плечико учительницу, вставшую было из-за стола. – И эта вода проклятущая… И Марфа совсем от рук отбилась. Как человека взял ее, выучил… Она дочка сестры жены моей покойницы, племяшка моя, значит. Выучил на свою-то голову… – Яков Яковлевич сокрушался. – Уж больно мать ее, Вера Тимофе’вна – это сестра моей жены… ах, да я сказывал… уж больно просила… Возьми, мол, Яша. А я что, я взял… и вот на тебе… Вере-то я Тимофе’вне и рта раскрыть боюсь, что брюхатая… А ей хоть бы хны: семки жрет – и завей горе веревочкой… Я ей: Марфа, а Марфа? – а она, бесстыдница, поглядит на меня своим заплывшим глазком (и то, отъелась, как у меня жить-то стала!) – и пошла лузгать далее. И работу совсем не знает: все сам, все сам – никакой помощи…

Чухарёвой так стало жаль Якова Яковлевича, так жаль: такой неприкаянный сидел он перед ней, такой бесприютный!

– Все образуется… – только и вымолвила она.

– Да? Вы думаете?

– А то как же… Такой человек…

Яков Яковлевич махнул рукой.

– Да какой я человек… мальчишка неслушником растет… отца ни во что не ставит…

– Да что Вы? Это как не ставит! Еще как ставит! Да он…

В комнату вплыла толстая Марфа.

– А, чаек попиваете? Ну-ну… – И она тяжело плюхнулась всеми своими телесами на стул рядом с Яковом Яковлевичем. И как только стол не повалила – аж ходуном пошел! Яков Яковлевич сейчас кинулся наливать ей чаю.

– Ты, Марфуша, пей-ешь на здоровьечко, ты не серчай на меня!

А Марфуша и не серчает, чего ей серчать-то: знай, уплетает плюшку за плюшкой – и не поперхнется. Да каждую плюшку – а она, Марфа-то, умяла их цельную дюжину, если не более, – еще и малинным вареньицем сдабривает. А плюшки знатные: то соседушка пекла, Анна Минаевна, ох и славная душа. (А мальчишка Якова Яковлевича – и в кого растет! – что удумал-то: Анна Сминаевна ее прозвал – вот ить нелегкая его возьми!) Почитала она, это Анна-то самая Минаевна, которая плюшки пекла, – а и не одни плюшки: там и оладьи, и блины, и куличики пасхальные, и маковки, и язычки слоеные, так сами в роток и просятся, – почитала она Якова Яковлевича, не то что эта злыдня Марфушка: дяденька ее как человека взял, выучил, а она нате, экий подарочек ему поднесла в подоле! Правда, злые языки поговаривали, что прилаживалась она к Якову-то Яковлевичу, это как Катерина-то его померла, покойница! А и что не приладится-то: дом свой, жалование, опять же, человек ученый, не какой потаскун или пропойца, хоть и к спирту приставлен!

– А Андрейка придет, так ты скажи ему: мол, папаша не задаст ему… так и скажи… да покорми его как следует: весь день черт его носит…

– Вот еще… Сами и говорите. Я что, нанялась, что ли?.. – И плюшку в рот, да вареньицем и сдабривает!

– Пойду я, Яков Яковлич, спасибо Вам за чай, за…

– Да никуда Вы не пойдете, Катерина Егоровна, вот еще, удумала! Доведу я Вас, какая Вы пугливая! И пальцем никто не тронет!

Марфуша прыснула со смеху. Дядя снова пригрозил ей кулачищем: мол, цыц! А той и не страшно вовсе! Рот утерла, плюшку в карман сунула – и поминай как звали: ни спасибо, ни пожалуйста! Вот она, благодарность-то! Как человека ее взял, выучил… а она… только и знают, что брюхатеть, бесстыжие…

Яков Яковлевич смел крошечки со стола, закинул их в роток – так одна крошечка и застряла в бородище, точно бельмо на глазу торчит: так бы и ткнул – да страшно Катерине было сказать про то самому-то, Якову-то Яковлевичу.

– Ну, пойдемте, покажете, что там у Вас…

–Да неловко мне, Яков Яковлич…

– Ну, показывайте. – Яков Яковлевич облачился в белый халат, водрузил на нос большущие очки в роговой оправе.

Учительница Чухарёва расстегнула кофточку, зажмурилась… Колючая бородища защекотала ее гусиную кожицу… с пупырышками…

– Ай…

– Да я только послушаю, что же Вы, экая Вы недотрожистая!

Металлический кругляш страсть какой холодный – а он тычет им куда ни попадя!

– Дышите… не дышите… дышите…

Катерина подсматривала одним глазком за Яковом Яковлевичем.

– А это можно снять? – Он коснулся пальцем розового кружавчатого лифчика: новешенький, аж похрустывает!

Катерина беспомощно замотала головенкой, а сама и не шелохнется…

– Да я тихохонько! – И задышал своей бородищей в Катеринину грудь… – Господи, да что это… Вот ведь как опасно лечить Катерину Егоровну… Опасно, говорю, Вас лечить, Катерина Егоровна… – А у самого руки дрожат, голос срывается…

Учительница Чухарёва приоткрыла глазок – бородища зашевелилась, кадык ходуном ходит – и все закачалось, поплыло перед нею, а она сама, гляди-ка, махонькая, в люльке…

– Баю-бай, баю-бай, к нам приехал Бабай! К нам приехал Бабай – просит: Катеньку отдай! Мы Катишку не дадим – пригодится нам самим! – И матушка, подоткнув одеялко под мягкий бочок, – это чтобы дочурке было тепленько спатеньки! – поплыла себе лебедушкой восвояси.

– Спой еще!

– Спи! – И приложила пальчик к пухлым губам.

– Ну спой, ну пожалуйста! – И матушка, уступив уговорам махонькой Катишки, пела и про отца-пахаря, и про злых турок – и про что только не пела, покуда малышка не проваливалась в глубь сна. А после она еще долго так сидела у люльки, покачивала ее тихохонько: туда-сюда, туда-сюда – и пела, пела… отец подойдет – слушает-слушает, да все не наслушается: до того ладно спевает его Надёжа, до того справно…

– Еголша… – сквозь сон лопотала махонькая Катишка – и роток ее расползался, что гармошка, и слюнка вытекала на белоснежную подушку, вот белее самого белого: уж матушка ее была такая чистотка, такая чистотка – там все блестело – какая чистотка!

А Егоршею матушка называла отца Катишки: Егорша ты мой, бывало, все приговаривала! – и та туда же, это Катишка-то: Еголша ты мой, мол, – совсем как взрослая!

– Спи, Катишка, спи! – И он брал за плечи свою Надёжу и уводил ее в темноту: завтра в шесть часов вставать!

А той ночью… а и ночь как ночь – да уж что-то шибко долго не могла заснуть махонькая Катишка – и как ни звала она матушку, не шла она, не спевала песен сладостных…

– Спи, Катишка, спи, бедовая ты головушка! – И тетушка Шура, это отцова сестрица: там справная, там белая, пуховая, с большущими губищами, которые Катишке так и хотелось надкусить, до того сочные да красные, вот что спелые яблочки! – Спи… – И пошла причитывать, пошла кукситься, точно сама была махонькой Катишкою.

– Тетушка Шула, да где матушка-то? И Еголша куда-то заплопал совсем…

Ох, они, негодники такие, оставили махонькую Катишку, а сами небось ушли веселиться да шанежки кушать мяконькие! Уж больно она, Катишка-то, была до шанежек охотница!

– Спи, Катишка, спи… – И утирала сдобное личико уголком черного платка. – Запропал совсем Егорша наш, сгинул, голубь ясный… – И пошла рыдать в три ручьи, да губищами своими пришлепывать яблочными!

– А ну цыц, Шурка! Нечего глотку драть! – Это бабушка Лукерья Ивановна, не то тетка, не то сватья – один черт ее разберет – по отцовой, значит, линии. – Ступай замес вон ставь! Люди придут – на столе шиш! И нечего девчонку бузыкать!

И она обтерла белую от муки ручищу о черный передник, погрозила махонькой Катишке:

– А ты спи! И язычино прикуси!

Катишка прикусила язычок – бо-о-ольно! А после выдохнула – а обратно вдохнуть и пугается… А за дверью какие-то черные тени бесшумно движутся да словно что постукивает: стук-постук, стук-постук…

А утром глазенки продрала – матушка… вся в черном, лица на ней нет… Сидит тихохонько, что неживая какая, и не шелохнется…

– Матушка! – И Катишка со всех сил кинулась к матери!

А та сидит… холодная, вот что мраморная… У Катишки такая куклица – Егорша подарил: баловал он ее, ох и баловал! – вот, что та куклица, и сидит…

– Матушка!!!

А та выдохнула – и одна слезинка, вот одна-одинешенька! – выкатилась из ее мраморного глазка и застыла на полпути… да и переливается себе, точно жемчужинка… И не узнает Катишка свою матушку, будто та подменная, вот как в сказках сказывают: ей сама матушка такую сказку и читывала…

– Тетушка Шула, тетушка Шула!

А та вошла – и прикрывает роток свой спелый черным платком, и только глаза текут зеленым каким зелием…

– Пойдем, Надёжа, пойдем! А я ищу тебя повсюду: где Надёжа, где Надёжа? Нет ее нигде… а ты тут…

– Шура… – только и выдохнула мать. – Скажи Катерине… не могу я… язык не поворачивается…

И ушла бесшумно, даже не обернулась на дочь…

Катишка тихохонько, это чтобы матушка с тетушкой не приметили, повертела языком во рту: туда-сюда, туда-сюда… И что это матушка такое удумала? Еще как поворачивается!

– Скажу, все скажу…

И сказала, как отрезала:

– Нет больше Егорши твоего, Катишка, помер он…

А Катишка глазенки выпучила… сидит, смотрит… язычком во рту поверчивает тихохонько, а потом будто прирос язык к гортани… не вертится… Она открыла было роток… да вмиг и захлопнула, что дверь от сквозняка… Помер-помер-померпо-мерпо…

– Ты теперь взрослая, Катиш… – Тетка замолкла… прикрыла рот платком… – Катя… – Хотела еще что-то сказать, потом вздохнула по-бабьи, утерла лицо. – Эх, горе горькое!.. – И вышла, причитывая в голос… – Да на кого ты нас покинул, голубь ты сизый! Да как же мы без тебя туточко-о-о…

Помин справили, как у людей, – все, как и положено: не пожалели денежек. Там понаготовили – стол трещал: и блины тебе, и кутьица, и холодец, и селедочка малосольная, и огурчики – ешь не хочу, все, как Егорша любил! А только и где он теперь, Егорша-то? И на что ему разносолы те?..

А миру-то понаехало – тьма: там дядья-тетки, там сваты-сватьи, двоюродные-троюродные – и черт знает, какого колена, – все прибыли! И уж такой хороший да пригожий был Егор Николаевич, и уж до того работящий: там все в руках горело, что ни возьмет, – и уж не пил не курил, и на гармонии-то играл, да так, что душа вон, а уж как жену-дочь любил… А только на что ему теперь там словеса те, будь они хоть из самого чистого золота?..

Вот сидят: выпивают, закусывают, разговоры разговаривают… одна мать как не при чем, как чужая будто… посиживает себе на краешке – ни к питью, ни к еде не прикасается, ни в разговор не вступает… Да какой-то дядька черный – там бородища, там глаз! – все к ней прилаживается: Надежда, мол, Михал’на, хозяюшка, Вы, мол, можете на меня завсегда положиться, я, мол, такой-сякой! – а сам жрет-пьет за двоих! А Катя видит: ручища его волосатая ползет по матерной спине – а той все одно: сидит – не шевелится…

Поперву-т Катя все ждала мать по ночам, все не могла заснуть без песен ее.

– И что ты не поешь больше, мама?

А та:

– Да разве пела я? Все-то ты выдумываешь. – И уходила в темень: в шесть часов вставать…

А может, и правда, удумала? И Катя выпучивала свои глазенки… и слышала голос ласковый… и фигуру отца в дверном проеме видела… но про то ни одна душа знать не должна….

Вот раз приболела она, Катя-то, и чудится ей, что льется песня тихая такая, нежная… Она замерла: не спугнуть бы… Спугнула… или почудилось? Она встала, на одних цыпочках пробралась в комнату матери…

Покупайте книги и получайте бонусы в Литрес, Читай-городе и Буквоеде.

Участвовать в бонусной программе
Возрастное ограничение:
18+
Дата выхода на Литрес:
20 апреля 2020
Дата написания:
2017
Объем:
290 стр. 1 иллюстрация
Правообладатель:
Автор
Формат скачивания:
Аудио
Средний рейтинг 5 на основе 27 оценок
18+
Текст
Средний рейтинг 4,7 на основе 173 оценок
Черновик, доступен аудиоформат
Средний рейтинг 4,5 на основе 60 оценок
Текст
Средний рейтинг 4,4 на основе 18 оценок
Аудио
Средний рейтинг 4,1 на основе 1019 оценок
Черновик
Средний рейтинг 4,6 на основе 27 оценок
Черновик
Средний рейтинг 4,9 на основе 219 оценок
Текст, доступен аудиоформат
Средний рейтинг 4,5 на основе 21 оценок
Текст, доступен аудиоформат
Средний рейтинг 4,7 на основе 1009 оценок
Текст
Средний рейтинг 5 на основе 6 оценок
Текст
Средний рейтинг 0 на основе 0 оценок
Текст
Средний рейтинг 5 на основе 1 оценок
Текст
Средний рейтинг 0 на основе 0 оценок
Текст
Средний рейтинг 0 на основе 0 оценок