Читать книгу: «Парок спутанные нити», страница 2

– Посмотрите, какие у него ресницы, – прошептала она.

– Почти как у вас, – тоже шепотом ответил Борис.

Девушка взглянула на него со смущенной улыбкой, и Борис понял, что комплимент принят. Начало положено!

Весь следующий день – последний день в Вене – они провели на Ринге, любуясь прекрасными зданиями Оперы, Университета, Бургтеатра, побывали и у дома Моцарта. В ресторане, ожидая самое знаменитое местное блюдо— венский шницель – Анна Викторовна решила обсудить австрийские впечатления и предложила начать сыну.

– Меня больше всего поразила дама в розовой шляпе – помните? Не шляпа, а настоящая клумба.

– Андрюша, брось дурачиться, я говорю о подлинных впечатлениях.

– Я не шучу, я подумывал купить такую шляпу для кузины Элис.

– Ты думаешь, Лиза бы ее надела? – усомнилась Наташа.

– Я добавил бы к подарку белую козочку и корзинку из соломки – куда бы она делась?

– Наша Лиза часто раздает печенье в деревне, – пояснила Борису Наташа.

– И одевается при этом как чистая пейзанка: кружева, рюши и бантики, бантики – тут, там, – добавил брат.

– Ты к ней слишком строг, Лиза, конечно, немного смешная, но она никому ничего плохого не сделала и угощенье печет сама, – укорила сына Анна Викторовна.

– Мама, вы же знаете, я ее обожаю, но она читает слишком много романов Чарской и стихов о королевах и пажах.

– А мне больше всего запомнился жираф, – включилась в разговор Наташа.

– С такими длинными-длинными ресницами, – негромко проговорил Борис и вновь увидел знакомую застенчивую улыбку.

Анна Викторовна задумчиво смотрела на детей: почему никто не захотел поговорить серьезно?

***

Поезд пришел в Ниццу утром, к десяти часам Николай уже стоял перед оградой большого сада, в глубине которого виднелась белая двухэтажная вилла «Нина». Яков Платонович, предупрежденный письмом, ждал его в кабинете. Николай был его внучатым племянником, самым любимым из молодых Ангельгардтов. На первый взгляд Николаю показалось, что барон совсем не изменился за год, с момента прежней встречи: те же «душистые седины», тот же ясный взгляд, та же элегантность и порода во всем облике. Однако, когда они обнялись, Николай почувствовал, что Яков Платонович похудел и вроде даже стал чуть ниже ростом. С холодком в груди он не головой, а сердцем, понял, что такое семьдесят три года. Обычно на летние каникулы в Ниццу съезжалась веселая компания молодежи, и большой дом оживал вместе со своим радушным хозяином, который неизменно веселился, радуясь на молодых. В этом году Николай приехал первым, без Сони – сестра готовилась к свадьбе.

Обедали они вдвоем в большой столовой за огромным столом, на самом его краю, и Николай представил, как одиноко бывает Якову Платоновичу зимой, когда молодые родственники слушают лекции в университетах. Но этой темы предпочитали не касаться: Нина и Дарья Кирилловна – дочь и жена старого барона – умерли от туберкулеза в Ницце, куда уехали из России почти четверть века назад по настоянию врачей, и Яков Платонович не хотел оставить их могилы. Раньше он время от времени возвращался в свое огромное поместье в Ярославской губернии, но давно уже полностью передал управление делами старшему сыну и жил на долю, которую сам себе выделил. Постоянно обслуживала его супружеская пара, вывезенная из Росии: камердинер Матвей и домоправительница и кухарка Анфиса Егоровна – Яков Платонович не любил видеть вокруг себя чужих, поэтому французскую прислугу приглашали при необходимости. Несмотря на постоянную жизнь за границей, он находился в курсе основных семейных дел, поскольку переписывался чуть не со всей родней, даже самой дальней.

Когда покончили с нежной пулярдой под грибным соусом, Анфиса Егоровна принесла чай, и настало время разговоров. Николай предоставил деду возможность начать, тот не спешил, отодвинул чашку с блюдцем, сложил руки на столе, глянул на внука:

– Я уже поздравил твоего отца с новым званием, пусть сегодня камергер Двора – одна формальность и только. Впрочем, обращение поменялось: был «ваше благородие», а стал «ваше превосходительство». Конечно, приятно, что отметили, ведь он принял на себя столько обязанностей: и предводитель дворянства, и депутат губернского земского собрания, и попечитель разных больниц и гимназий. Полагаю, нынче ему положен новый мундир?

– Да уж, парадный мундир теперь у него роскошный: черное сукно и весь перед в золотом шитье, весит, наверное, килограммов десять.

– Хорошо, что надевать его придется только на какие-то особо значимые события.

– Честно говоря, эта поездка в Петербург подействовала на него совсем не так, как мы ожидали. Мы думали, она его воодушевит, но он вернулся очень подавленным. Мама говорила, что атмосфера там бредовая какая-то, а отец уточнил, что это атмосфера благородного гниения: либералы, террористы, декаденты всех мастей; при дворе – мистики, буддисты, шаманы, ну и, конечно, над всем этим тухлым болотом загульный святой старец Распутин. Адская смесь. Отец говорит, ничем хорошим дело кончиться не может, потому что царь очень прислушивается к своим многочисленным родственникам, особенно к матери и жене. Что может быть хуже, скажите?

Барон сокрушенно покачал головой:

– Да уж, повезло с ним России. Что удивительно: все Романовы такие высокие, как на подбор, а он совсем замухрышистый какой-то. К тому же полный тезка своего так рано умершего дяди. Суеверие, конечно, но все же зря император назвал наследника в честь своего несчастного старшего брата. Очень уж различие заметно, этот ни лицом, ни умом не вышел. Все его способности показала японская война. Только мне сдается, он даже не понял, что ее результатом стали бои на Пресне, потому как всегда озабочен семейными делами больше, чем государственными.

– Говорят, среди Романовых сейчас большое несогласие, и причина в государе, который ни с кем не хочет портить отношения: у него тот прав, кого он принял последним.

Яков Платонович вздохнул:

– Когда Столыпин навел порядок в стране, государь решил, что сам справился с мятежом. Он уверовал в безграничную поддержку народа и силу самодержавной идеи, которые позволили смирить кучку смутьянов. Вот так. Боюсь, опять вляпается во что-нибудь. С Ходынки начал, а уж чем кончит – бог весть.  Ладно, не будем кликать лихо. Расскажи лучше, mon cher, сам-то что собираешься делать.

– Отец хочет, чтобы я занялся техническим оборудованием имения, у нас с ним есть несколько интересных идей.

– Хмары и при прежних хозяевах, при Ридах, выглядели достойно, но при брате Александре – твоем деде Александре Платоновиче – стало куда лучше. Тогда всю усадьбу переделали, и дом тоже перестроили. Особенно славилась его ферма, эти коровы, что он завез из Швейцарии. Мощные такие, бело-рыжие. Он скрестил их с местными, и, помню, гордился ими, как родными детьми. Потом на Смоленской сельскохозяйственной выставке его скот главные награды брал, все соседи завидовали.

– Да, симментальские метисы, «трехведерные», как их у нас называют, и сейчас гордость семьи. А имения вы бы теперь не узнали: электрическое освещение, как здесь, только от динамо-машины, водопровод, оранжерея, а сад какой! Почти полторы тысячи плодовых деревьев, а вишенник, а малинник… В парке полно всяких диковинок: акации, рододендроны, сирени, а сколько там сортов роз, того вам, пожалуй, никто не скажет. Матушка постоянно новые сорта цветов выписывает. Райское место, ей-богу. И еще теннисный корт, и крикетная площадка – к нам все соседи съезжаются.

– Боюсь, mon cher, здесь тебе скучновато покажется: молодые Иваницкие и остальные задерживаются в Париже.

– Не беспокойтесь, я найду, чем себя занять.

Николай понимал, что Яков Платонович из тактичности не хочет навязывать ему свое общество: барон обладал редким даром создавать комфортные условия для окружающих и при этом оставаться на периферии, в роли наблюдателя. В его характере отсутствовал старческий эгоизм, требующий постоянной благодарности и почтения к создателю этих благ, поэтому внуки и племянники с такой охотой приезжали в его дом – проблемы отцов и детей здесь не возникало, хотя молодежь иногда вела себя довольно бесцеремонно.

Николай относился к деду с нежностью, ценил его ум и проницательность и ту культуру деликатного общения, что почти исчезла из современной жизни. Обычно он проводил вместе с Яковом Платоновичем ранние утренние часы, по вечерам они подолгу гуляли, обсуждая в неспешной беседе политические и экономические новости, поскольку среди знакомых старого барона встречались люди весьма известные и осведомленные, поселившиеся в Ницце в незапамятные времена.

***

Сердце чуть отпустило, и уже стало можно легонько, неглубоко дышать. Кирилл Тимофеевич беззвучно повторял слова молитвы, но они путались, мысли уплывали, и сосредоточиться не удавалось. Больной смирился и лежал, прислушиваясь к дыханию Софьи Григорьевны за стеной. Дверь между комнатами оставалась открытой, и он знал, что она прилегла, не раздеваясь, готовая в любой момент явиться на его зов. Господи, спасибо Тебе за жену!

Отчего-то он вспомнил свое горькое детство, в котором они, двое сыновей бедного сельского священника, росли без материнской ласки и даже почти не помнили мать – она умерла третьими родами, когда они были совсем маленькими. Они не раз видели, как плакал отец, и плакали вместе с ним. Сейчас-то Кирилл Тимофеевич понимал, что отец не только оплакивал жену: он не справлялся с хозяйством, с безденежьем, с болезнями детей – не справлялся с жизнью и приходил в отчаяние, глядя на сопливых, грязных и голодных мальчишек. Все, что так ловко и незаметно делала жена, горой свалилось на его плечи.

Неожиданно старик понял, что плачет сам. Стирая слезы у виска дрожащей рукой, он думал о том, сколько раз они с Васей оставались одни в домишке, который выстуживался после протопки в считанные часы. Только на печке под старым тулупом оставалось немного тепла, и они жались друг к другу, словно щенки в корзине. Служение в церкви, исполнение треб, выезды по вызовам днем и ночью, в любую погоду, безоговорочно, в зной, ливень, снег, метель – вынуждало отца оставлять детей без присмотра. Поскольку церковные правила позволяли находиться в доме овдовевшего священника лишь его матери, тетке или сестре, ему, давно уже не имевшему прямых родственниц, пришлось справляться со своими бедами в одиночку. Он даже не мог отдать старшего в Духовное училище, потому что Кирилл все же как мог помогал ему с младшим. Его отправили учиться в десять лет, когда подрос Вася, смешной белоголовый парнишка, нынче монах Авдий в Валаамском монастыре.

За окном стало совсем светло, и вдруг разом запели птицы. Старик повернулся на бок, кровать скрипнула, и через минуту в комнату заглянула Софья Григорьевна:

– Ты не спишь, Кирюша?

Она подошла к нему с тем выражением ласковой заботы, которое всегда его трогало. Какая прохладная и мягкая у нее рука…

– Дай-ка я тебе валерьянки накапаю. Ты совсем не спал?

– Я даже не знаю. Вроде дремал. Какие-то картинки из детства…

– Не надо бы тебе сейчас о грустном думать.

– Я вспоминал духовное училище. Там было хорошо. Сначала я, конечно, скучал по дому, по брату. Но к новой жизни привык быстро, нашел друзей. Так и положено в детстве. Там жилось сытно и весело.

Софья Григорьевна почти не слушала мужа, сосредоточившись на отсчете капель из коричневой бутылочки, а он продолжал задумчиво:

– И сейчас представляю, как живого, ворчливого доброго отца Никодима, преподавателя славянской грамматики. Он отличал меня перед всеми за прилежание.

Разбавив капли водой из кувшина, Софья Григорьевна протянула стеклянную рюмочку мужу:

– Прими.

Он чуть приподнялся и покорно выпил лекарство, оставаясь по-прежнему в прожитом:

– В третьем классе я открыл латынь и греческий. О, это был настоящий гипноз – Гомер, Гораций, Сенека, Плутарх… Отец Тихон даже удивлялся. Соклассники, конечно, насмешничали, но больше от зависти. Веришь ли, я и сейчас могу на память прочесть Горация или ответ Ахиллеса Агамемнону.

Софья Григорьевна похлопала мужа по руке:

– Верю, верю. Тебе нельзя волноваться.

– Да я не волнуюсь.

– Я пойду чай поставлю. Будешь шиповниковый?

Жена ушла, а Кирилл Тимофеевич все не мог выпутаться из магической паутины. Вспоминал, как позднее, уже в семинарии, с увлечением занимался живыми языками – немецким и французским – и собственных детей, а позднее и внуков, обучал языкам с младенчества и гордился тем, что Ташенька и Андрей чуть не с рождения лопотали по-немецки и по-французски и в гимназии всегда шли среди лучших по языкам. Обоим сыновьям это, кстати, тоже очень пригодилось: Александр читал лекции по математике в швейцарских университетах и в самой Сорбонне, а Костя без затруднений работал с немецкими инженерами в компании «Симменс».

Но главным событием и главной удачей в жизни – он всегда это понимал – стала встреча с семейством Макаровых: его направили в помощники к отцу Григорию после окончания семинарии.

Его, давно лишившегося родительской любви, поразила сама атмосфера дома: внимание родителей друг к другу, ненавязчивая, но подлинная и постоянная забота о детях. Он дал себе слово, что его будущая семья станет именно такой. Макаровы жили бедно, потому что большую часть невеликих доходов родители тратили на образование трех дочерей – они могли рассчитывать на хорошее замужество, только окончив епархиальное женское училище, которое готовило воспитанниц к реальной жизни. Девицы семейства Макаровых действительно имели хорошее образование: все играли на фортепиано, рисовали, говорили по-французски, танцевали, умели поддержать беседу. Кроме того, они прошли полный курс домоводства, то есть могли экономно, но достойно, вести дом. Они не только знали секреты хорошей кухни, но и умели, что называется, сварить суп из топора, прекрасно шили – были на все руки мастерицы. После училища старших дочерей приняли воспитательницами в богатые дома, и родители гордились, получая прекрасные отзывы об их работе.

С первых минут знакомства Кирилл Тимофеевич не мог отвести глаз от младшей – Сонечки (по счастью, еще не помолвленной, как сестры), и через два года она из Макаровой сделалась Покровской, а потом стала лучшей матерью Саше и Косте.

Он вспомнил радость всей семьи, когда его повысили из дьяконов в иереи и перевели в Рождественскую церковь, оставшуюся без священника. Сколько там на них свалилось работы! Прежний батюшка после смерти попадьи совсем опустил руки и оставил после себя настоящую разруху. Пришлось приводить в порядок еще и домишко. Но справились, слава богу.

Софья Григорьевна вошла с подносом, на котором стояла чашка чая, тарелка с пирожками и сметанник, полный свежей сметаны. Поняв по выражению лица мужа, что есть ему не хочется, она укоризненно покачала головой:

– Кирюша, не будь ребенком, поесть надо. Здесь все легкое: чай шиповниковый, пирожки с ягодами и со щавелем – одни витамины. Тебе без них сейчас нельзя, сердцу помогать нужно. Ты слышал, что доктор сказал?

– Слышал, Сонечка. Но совсем нет желания.

– Давай договоримся: чашка чая и пирожок, и я больше не стану тебя беспокоить.

– Ты меня не беспокоишь. Я тут вспоминал, как мы с тобой приехали в Рождественскую церковь.

Она поставила поднос на прикроватный столик и засмеялась:

– Когда я про это думаю, то всегда вижу одну картину: дырявая крыша, и мой Кирюша с местным дьячком подоткнувши рясы тягают наверх доски для починки. Знал бы ты, как я боялась тогда за вас – ведь на такой высоте!

Больной тоже улыбнулся:

– Все же главное в том деле было выпросить доски у управляющего имением. Уговорить не удалось, тогда я написал трогательное письмо Соколову – помещику. И разжалобил-таки его!

– Это я уже запамятовала, а как боялась за тебя, до сих пор помню.

Понемногу разговорив мужа, Софья Григорьевна убедила его позавтракать, поправила одеяло, и он, измученный бессонницей, покорно прикрыл глаза. Взяв поднос, она тихонько вышла, осторожно притворив за собой дверь. На кухне налила себе чаю, села к столу, подперев голову рукой, и задумалась, вспоминая.

Да, на новом месте дел у Кирюши прибавилось, но и на ее долю забот хватило: устроить дом, обзавестись хозяйством, разбить сад и огород. Как же она уставала! Кирюша каждый день на службе, ни суббот, ни воскресений свободных – какой из него помощник? Спасибо родители поддержали. Приехали, посмотрели, посчитали что да как и поделились, чем могли: в другой раз привезли семян, десяток цыплят в лукошке и пару маленьких свинок в мешке. Главное, оставили у себя малышей на целый год. За это время они и домишко починили, и хозяйство наладили: матушкины цыплята превратились в пестрых курочек и начали нестись, обе свинки принесли приплод, с грядок сняли первый урожай. Дальше стало полегче. Работы у Кирюши не уменьшилось, но он всегда находил свободное время для детей – возился с ними, читал, позднее готовил к духовному училищу. К счастью, взяли их казеннокоштными – такое облегчение для семьи. Когда мальчики поступили в духовное училище, они решили забрать к себе Тимофея Ивановича.

Старику шел уже седьмой десяток, и, по правде говоря, на него смотреть было страшно: ряса грязная, борода нечесанная, взгляд такой замученный и постоянный кашель. А как вышел заштат, начал понемногу оживать. Кирюша за ним ухаживал как за малым ребенком – и мыл, и парил, и стриг, и все разговаривал, разговаривал. Он и ожил.

Летом целые дни проводил на реке с удочкой, но, кажется, не столько рыбу ловил, сколько следил за всякими жучками-паучками. Возвращаясь домой с уловом окуньков и ершей, он рассказывал бесконечные истории о шмелях и пчелах или стрекозах и комариках и переживал их как что-то очень важное. Крестьяне считали его блаженным, а Кирюша, слушая эти рассказы, говорил, что отец мог бы стать замечательным, может быть, даже великим натуралистом. Наверно, так.

Гордились они обоими сыновьями, но особенные успехи показывал Саша: сразу после окончания университета представил диссертацию, получил в университете должность приват-доцента и еще преподавал математику в  межевом институте и в нескольких гимназиях.  Зарабатывал хорошо, только одно огорчало – он совсем не думал о создании семьи. Вскорости – и тридцати не исполнилось – защитил докторскую диссертацию, а до этого произошло то, чего они с Кирюшей так ждали: его познакомили с милой девушкой, дочерью профессора начертательной геометрии Ланге Анной. А потом случилось настоящее чудо: богатая и бездетная тетка Ани – Матильда Францевна, вдова купца первой гильдии Августа Лебеля – подарила любимой племяннице на свадьбу имение в недальних окрестностях Москвы. 250 десятин земли за четырнадцать тысяч! «Чтобы вывозить детей на лето», как она сказала.

Ясно, что Саша им заниматься не мог, вот и решили, что управляющим станет отец. Никто, кроме нее, не догадывался, что такая покупка являлась Кирюшиной тайной и безнадежной мечтой. Только где было взять столько денег? Вот и приходилось всю жизнь зависеть от милости соседских помещиков. А тут сразу после оформления купчей он подал в консисторию прошение о выходе на пенсию, и началась их новая жизнь.

Софья Григорьевна сидела у стола и улыбалась. Чай давно остыл, она к нему так и не притронулась. В дверь застучали – пришла Стеша, прачка. Пора приниматься за дела.

***

Венеция поднялась перед ними прямо из воды, и лишь у самого берега стало ясно, что дома отделяет от моря довольно широкая площадь.

– Вот она – Серениссима – Светлейшая, – проговорил Андрей, театральным жестом приглашая всех спуститься с вокзального крыльца.

Наташа смотрела на прекрасные высокие здания и думала о том, как чудесно было бы погулять здесь рядом с Господином в сером. Смешные мечты, вновь увидеть его невозможно, да если бы даже такое вдруг произошло, разве он обратил бы на нее свое внимание? Как-то его нужно забыть, но как?

– Ташенька, тебя не продуло? Что-то ты совсем бледненькая.

– Просто голова немного болит, но это сейчас пройдет.

От вокзала они добирались до Hôtel Bauer по каналу на длинной черной лодке с железным набалдашником на носу – гондоле. Управлял ею один человек, который мастерски орудовал веслом, а иногда отталкивался от очередного дома прямо ногой.

– Андрюша, как это может быть, что дома построены прямо на воде, здесь же никаких тротуаров нет? Я знала, что Венеция стоит на воде, но как же без тротуаров? Смотри, волны плещутся прямо в стены.

– Объясняю: все здания здесь построены на лиственичных и дубовых сваях, поставленных очень близко друг к другу. Технология такая: сваи забивают в землю до надежного грунта, дальше на них укладываются бревна, потом поверх настила из бревен выкладывается фундамент и возводится дом.

– Но ведь дерево быстро гниет.

– Ошибаешься, мадемуазель умница, древесина и дуба, и лиственицы в воде делается твердой как камень.

Борис удивленно присвистнул:

– Сколько же деревьев для этого потребовалось? Даже подумать страшно.

– Это точно: страшно подумать. Говорят, эти ваятели под корень извели все леса в Далмации.

Гондола причалила к маленькой площадке перед высокой дверью довольно обшарпанного четырехэтажного желтого здания. Наташа огляделась: дома вокруг имели тот же запущенный вид. Внутри гостиница выглядела не лучше, но, когда она сказала об этом брату, он вывел ее на улицу и показал дату на стене: «1734».

– Теперь ты понимаешь, сколько этому домику лет? Он имеет право на свое лицо.

Наташа осмотрелась внимательнее. Рядом по нижним этажам таких же облезлых домов располагались разные магазинчики, за углом находился причал для гондол – место было удобное. Да и Hôtel Bauer на деле оказался очень неплохим, обслуживали здесь быстро и любезно. Небольшой, но чистый, Наташин номер восхитил ее старинным, с кистями, балдахином над непривычно высокой кроватью, забравшись на которую она почувствовала себя принцессой сказочного королевства, и это ощущение не смог разрушить даже вид вытертого ковра, крупный узор которого едва просматривался.

Но задерживаться в отеле не планировалось, через полчаса все загрузились в гондолу и отправились на Сан-Марко, главную площадь Венеции.

– Отчего у гондолы всего одно весло? – поинтересовалась Анна Викторовна.

– Здесь много очень узких каналов, двухвесельные лодки не смогли бы разойтись.

Анна Викторовна с уважением посмотрела на сына – не зря она им гордится, он знает ответ на любой вопрос – и протянула ему руку, чтобы выйти из лодки. А Борис тут же подал руку Наташе и впервые ощутил долгожданое прикосновение к ее пальцам хотя бы и через тонкую перчатку.

Площадь Сан-Марко Наташу поразила: окруженная прекрасными зданиями как стенами, она напоминала огромную балетную залу. Когда она сказала об этом, Андрей засмеялся:

– Знаешь, как назвал ее Наполеон? Самой прекрасной в мире гостинной. А это кружевное здание с «вышивкой» наверху –Дворец дожей, о котором мы читали у Сабатини.

Борис вдруг засмеялся:

– Кстати, архитектора, который полжизни трудился здесь над фасадом, повесили на этом самом балконе.

Они остановились, рассматривая сложную резьбу. Анна Викторовна удивленно покачала головой:

– За что его так? Неужели не понравилось?

– Да нет. Попал в плохую компанию, заговор там, то да се, а в результате…

– Да уж, компании надо выбирать осторожно.

Наташа глянула налево, в торец площади, и подергала брата за рукав:

– Как я понимаю, вон то сказочное сооружение и есть собор Сан-Марко?

– Точно. Немыслимая эклектика: смесь элементов византийского, романского, готического и восточного стилей, поэтому другого такого не найти. Начнем с него?

Наташа остановилась перед собором:

– Купола у него какие-то необычные, и фасады порталов будто наши кокошники.

Вход в храм был украшен великолепной резьбой и мозаиками, но внутри все выглядело еще роскошнее. Андрей потянул мать к знаменитому Золотому алтарю, а Борис принялся расказывать Наташе, как два венецианских купца тайно перевезли мощи евангелиста Марка из Александрии в Венецию, спасая от мусульман, которые начали разрушать христианские храмы для постройки мечетей.

– Представляете, они забросали мощи святого свиными тушами, а поскольку таможенники-сарацины не могли прикасаться к нечистому животному, то груз проверять не стали.

– Да, – улыбнулась Наташа, – незамысловато, но эффективно. А смотрите, на этих мозаиках те же надписи, что и у нас – греческие.

Борис сощурился, всматриваясь:

– Наверно, память о том, что Венеция когда-то находилась под властью Константинополя. Вам не скучны мои истории?

– Нет, вы интересно рассказываете, прямо как Андрей.

– Спасибо за оценку.

Он бережно взял ее руку в белой перчатке:

– Вы знаете, что у вас лицо молящегося ангела?

Под тревожащим взглядом его горячих глаз ей стало не по себе, она осторожно высвободила руку, вежливо улыбнулась и поспешила к матери и брату.

Они любовались оформлением храма до тех пор, пока Андрей не потянул их в кафе «Флориан» на площади Сан-Марко.

– Чем оно так знаменито? – поинтересовался Борис.

– Здесь же еще Казанова пил кофе, Руссо обедал, Байрон отдыхал! Да посещение Венеции без чашечки кофе в этом легендарном кафе и представить себе невозможно!

На набережной Андрей остановился:

– Обратите внимание на белый храм справа, что с колоннами. Это, дорогая сестрица, тот самый Оспедале-делла-Пьета, в котором твой любимый Вивальди отдал лучшие годы жизни обучению музыке юных синьорит. Да, именно здесь они пиликали на скрипочках, а он страдал, слушая собственные концерты в их исполнении. Между прочим, судя по названию, первоначально здание служило гостиницей для крестоносцев.

Анна Викторовна вздохнула, покачав головой:

– Такой крохотный кусочек земли, а как здесь все перемешалось: рыцари, сарацыны, Казанова, Вивальди, Байрон – удивительное место!

Кофе во «Флориане» на самом деле готовили великолепный, и, передохнув, они направились во Дворец дожей – грандиозный Палаццо Дукале и провели бы там больше времени, если бы Анна Викторовна не запросила пощады. Услышав это, Андрей возмущенно воскликнул:

– То есть как? Уехать из Венеции, не повидав дома Дездемоны?

И все снова оказались в гондоле и отправились в путешествие по Гранд каналу, вдоль которого располагались самые роскошные дворцы города. Там у левого берега гондольер остановил лодку напротив изящного кружевного трехэтажного здания, зажатого между двумя величественными дворцами. Дом Дездемоны с фамильным гербом на фасаде казался таким хрупким, словно без поддержки массивных соседей вряд ли вообще мог существовать.

– Он кажется беззащитным, как сама бедная Дездемона, нежная и слабая, – проговорила задумчиво Анна Викторовна.

Молодые люди переглянулись на эту поэтическую тираду, Наташа посмотрела на них укоризненно, и их лица тут же приняли нейтральное, отсутствующее выражение. К счастью, Анна Викторовна ничего не заметила и до возвращения в отель находилась в меланхолическом настроении, а молодежь завершила вечер на верхней террасе, любуясь с высоты вечерним городом и обсуждая историю Отелло.

Позднее в душной комнатенке под самой крышей Борис прикидывал, у кого можно будет занять денег на первый месяц жизни в Цюрихе, потому что даже самые дешевые гостиницы и завтраки привели его «монетарную систему» в полный упадок. Для получения денег ему предстояло выполнить большую работу на фирму Клауса Роммеля – именно это заставило его покинуть родительский дом на полтора месяца раньше срока, и он гнал от себя мысли о том, хватит ли ему теперь, после незапланированного турне, времени для выполнения заказа.

***

После завтрака – сразу в гондолу, последний взгляд на кружевные дворцы, потом вокзал и мерно покачивающийся удобный вагон с бархатными скамьями и столиками у окон, за которыми проплывали ближние – зеленые – и дальние – грандиозные белые – Альпы, горы Северной Италии, ее города и городки.

Наташа смотрела в окно, но думала совсем не о красотах Италии: она не могла понять, почему потеряла к путешествию интерес. Брат с Борисом увлеченно обсуждали планы будущих экскурсий, она воспринимала лишь отдельные слова: Колумб, Паганини, замок Сан-Джорджо… Посмотрела на маму – та дремала. Прислонившись к стенке вагона неожиданно задремала тоже и даже пропустила момент прибытия поезда на вокзал.

Экипаж ехал по виа Бальби, главной улице Генуи, на углу которой находился рекомендованный Покровским отель, он располагался наискосок от небольшой привокзальной площади с аптекой и памятником Христофору Колумбу. Утром, едва отодвинув тяжелую бархатную штору, Наташа увидела перед собой благородное спокойное каменное лицо и руку, опирающуюся на огромный якорь, – оказалось, что окно ее комнаты выходит прямо на памятник Колумбу.

Быстро приведя себя в порядок, она спустилась в ресторан, где собрались уже все остальные. За завтраком решили сразу же отправиться на прогулку, и первой достопримечательностью, которую они с интересом осмотрели, стал тот самый памятник Колумбу с покорно сидевшей у его ног полуобнаженной молодой индеанкой.

– Смотрите, какая трогательная надпись на пьедестале: «Христофору Колумбу – Родина». Это при том, сколько лет он выпрашивал у генуэзцев возможность организовать экспедицию да так ее и не получил, – Борис насмешливо покачал головой.

– А как вам эта кроткая красавица-аборигенка? Наверное, единственная, оставшаяся в живых от всего племени! – подхватил Андрей. – И сам Колумб уж такой философ-миротворец, что и сказать нельзя. Лицемерие и еще раз лицемерие!

– Так, вылили ушат правды на великого мореплавателя, теперь можно и дальше идти, – подвела итог Анна Викторовна. Молодые люди слегка сконфузились и двинулись по улице в центр города.

Солнце грело еще мягко, город ожил, в патио у ресторанов посетители неспешно пили вино и кофе, улицы заполнялись яркими толпами гуляющих. Когда Покровские и Борис дошли до виа Бальби, Анна Викторовна объявила, что необходимо подумать о домашних, и, пока дамы за дверями модных магазинов выбирали подарки, молодые люди прогуливались по улице, болтая о всякой всячине. Потом они проследовали дальше, рассматривая роскошные дворцы генуэзских аристократов в квартале Палацци-дей-Ролли до тех пор, пока солнце не стало ощутимо жечь. Хотя план был еще погулять после обеда, когда станет чуть прохладнее, но Анна Викторовна объявила, что еще четверть часа – и молодым людям придется нести ее на руках, поэтому все отправились в обратный путь.

После того, как Анна Викторовна покинула застолье на веранде и направилась к себе, молодежь продолжила разговоры за кофе с миндальным печеньем. Между тем зажглись уличные фонари, тут и там зазвучала музыка, восковые красавицы в освещенных витринах принялись рассматривать прогуливающуюся публику, женский смех зазвучал волнующе и загадочно. Наверное, потому и тема возникла необычная – роль события в жизни, поднял ее Борис, утверждавший всесилие случая: