Читать книгу: «Татьяна, Васса, Акулина», страница 3

Тихонько Васса вернулась домой, улеглась в сенном сарае на дворе. Хорошо, что старшего братика не было еще, никто не услышит, что от нее пахнет не купальским костром, а конским потом. Бог не выдаст, свинья не съест! Если тятенька все же заметит и станет ругаться, то это лишь поздним утром. Рано ее не разбудят, законная праздничная ночь дарует льготы своим ревнителям и на следующее утро. Пусть бабка Анна приговаривает: «Спать или гулять – одно выбирать!» – но и бабка постарается утром не шуметь возле сарая.

Васса перед сном подумала о том, что барин, как обещал, даст ей рубль серебром: увидел же, что жеребца объездила. Хотела помечтать, на что она потратит этот рубль. А может, барин худое задумал: накажет ее, прикажет выпороть за то, что чужого дорогого коня взяла? Недолго испортить коню спину-то, тем более, девке неотесанной? Но додумать до конца не успела: уснула, как в ласковую летом Волгу нырнула. Прямо в нарядном Маремьянкином сарафане.

Отец на следующий день не ругался, ходил, задумчиво поглядывал на дочку. Маменька и вовсе в землю смотрела, лицо платком занавешивала.

– Плохо дело, – решила Васса, едва поплескав водой в непроснувшиеся глаза. Никак не хотели они открываться! Бывало, она и коров доит, и бабке Анне воду ведрами носит поутру, а глаза все спят.

Дело неважнецкое, если родители уже на другой день после купальского гуляния как не в себе. Вряд ли получили весть про рубль серебром за объездку жеребца – это была бы добрая новость! Из-за отлучки в ночное серчают? Но мальчишки ее не выдадут. Разве кто из деревенских увидал? Тоже сомнительно, чтобы так скоро наябедничали. У однодеревенцев дела, особенно по утрам, некогда утром сплетничать. Тут наверняка барский каприз всему причиной. Только каприз ждать не может до вечера, до окончания срочных дел. А что такое барский каприз в отношении Вассы? Барин к себе потребует, на баловство. Видать, приглянулась ему Васса на узкой тропиночке, на коне гнедом… А и наплевать, после сам замуж выдаст и приданым снабдит. Боялись мы его!

Барин у них был старик, лет уже пятидесяти, может, и больше – по барам-то не разберешь, сколько им годов. Сильной обиды (на целую ночь греха) от него не стоило опасаться. И богобоязненный – страсть. Но кому это мешает в баловстве-то?

Родители молчали два дня, до воскресенья. Васса уже подзабыла купальскую ночь и свой мелкий грех. Но в воскресенье Акулина начала плакать еще до обеда, только за столом и прервала слезы.

После обеда отец облизал ложку, положил на стол, помолчал – никто не посмел встать из-за стола вперед него – и сказал как отрезал:

– Значит, отдаем тебя, Васютка, замуж. Сразу после Петровского поста.

– А как же рожь, тятенька? – не утерпела Васса. После петровок, Петровского поста, и сенокоса надо было жать рожь, чего Васса не любила, но понимала нужду. Да и свадьбы обычно не справляли об эту пору.

Этот вопрос Сергея почти спас, дал ему возможность отбросить скамью, сдернуть со стола скатерть, пошвырять сколько-то легкой утвари на пол и даже поучить-потаскать за косы сперва Акулину – за русые две, а уж после Вассу за рыжую одну, девичью, чуть-чуть. Наивный вопрос дочери дал выход беспомощному гневу. Но горе его не унялось. Сергей вышел вон, побренчал чем-то неожиданно звонким в сенях и после долго еще пинал кочки за двором, пока большой палец на ноге не заныл.

Акулина запинающейся скороговоркой объяснила дочери, что тем злосчастным утром отца через старосту-бурмистра вызвал управляющий барина. Лошадь туда-сюда гоняли в контору, где управляющий сидит. А с отцом, Сергеем Силуановым, и так дела непростые, долго к исповеди не ходил, чтобы в рекруты за это не записали, лета себе прибавил. Так теперь запишут, того гляди, в старообрядцы официально. Зачем это? Незачем. Семье это не нужно.

Счастье, что от позора сбереглись, от сплетен в деревне, да разговоров о ночных неположенных прогулках Вассы, о скачках на чужих лошадях. Счастье, что услал управляющий старосту, наедине в конторе с Сергеем говорили. Дескать, дочка-то у вас много воли взяла, стыд девичий забыла, традиции. Наказать бы ее по-хорошему, выпороть на людях, но барин добрый, поймет, что кровь у девки играет. Вот волей барина и выдадим ее замуж. Скоренько, от греха. А то – ишь, разгулялась, верхами по ночам!

Сергей, отец-то, хоть и кроткий, попробовал воспротивиться, твердил, что очередь в семье надо соблюсти, что они старшего сына Михайлу женить собираются! Пусть и не сильно собирались, не в это лето, во всяком случае. Говорил, что дочка мала еще. Несмотря на восемнадцать годов, ни в тело не вошла, ни росту не набрала. Но управляющий не дал прекословить, назначил день свадьбы и жениха заодно назначил. А поручителем брака барина записать не вызвался. Хотя в соседней вотчине барин, считай, чуть не на всякой свадьбе поручителем записывался.

Васса и ответила бы, что лучше уж к барину на грех ночью сходить, чем замуж. Но как такое маменьке скажешь? Только и спросила – и то много:

– Что же ночью-то барин мне о том не сказал? Виделись! Коня ему объездила, деньги за то при людях обещал. Могу отступиться от денег, если забудет обо мне.

– Дура ты, простынища, – заголосила Акулина. – Барин в Питере живет, сюда не ездит. Ты его с управляющим спутала! Барин-то у нас хороший, добрый, только старенький: верит всему, что управляющий доносит. А вот тот уж чистый аспид! Заживо сожрет-задушит!

– Кого в женихи назначили? – деловито уточнила Васса.

Акулина заплакала навзрыд:

– Рябого Кондрата из деревни что перед нами и Завражьем, считай, под городом, под самым Рыбинском.

Васса на беседы плохо ходила, подружек мало заводила, ну, о том речь раньше была. Потому не знала, что за Кондрат. Спросила, кто таков. А мать все плачет, не отвечает. Еще спросила. Мать еще раз не ответила.

Васса упорная. За день выяснила, у чужих, что Кондрат, хоть и молодой, под пару ей, и с лица неплох, разве рябой маленько, но семья плоховата в хозяйстве, потому что отец пьет, да и Кондрат не отстает. Старший брат жениха от греха отделился, чтобы тятенька общее добро не пропивал; женился, забрал свою долю и был таков. Кондрат с родителями остался и, возможно, скоро пойдет в армию служить, потому что ему вот-вот тянуть жребий в рекрутской очереди. А значит, быть Вассе солдаткой, если Кондрат жребий вытянет. Это ее порадовало. Спросила Акулину:

– Когда его заберут в рекруты? Кондрата?

Акулина реагировала неправильно, не порадовалась, а сызнова принялась плакать.

– Кто же знает, дочушка! Может, через год, может, через три.

Вассе не повезло: мужу надели красную шапку только через семь лет после свадьбы.

У Вассы случались черные дни. Как у всех баб – много их было. Но счет им завел день ее свадьбы, которую гуляли в доме мужа, а не у ее родителей, как обычно бывало. Акулина обрядила дочку в несколько юбок под парадной одежей – чтобы казалась дороднее, краше, солиднее. Но что те юбки, их же придется снимать! Васса знала, что должно произойти, когда молодых отвели в холодную горницу в торце сеней, приготовленную для новобрачных.

Тут как раз свезло: летом даже в этой горнице с тонкими стенами было тепло. Мягкий тюфяк, набитый душистым сеном. Кружевные подзоры по низу лежанки. Отбеленное полотно простыни на тюфяке – она ни разу не спала так роскошно, как барыня. Но она не ждала, что будет так больно, когда сняла с молодого мужа сапоги и легла рядом. Васса не закричала: тут она ошиблась, надо было кричать. Стерпела, как терпела всякую боль. И еще терпела. И еще.

Муж ласково с ней говорил, как умел ласково. А после она встала с постели, и крови на белой рубахе не проявилось.

Муж совсем неласково оттаскал ее за косы, уже переплетенные надвое по-бабьи из одной девичьей, прямо в горнице оттаскал, тыкая лбом в высокий порог. Васса терпела, не выла. Кровь наконец проявилась – потекла со лба на щеки.

Гости продолжали гулять, их голоса звенели в избе, текли по сеням, просачивались в горницу. Муж приоткрыл дверь, размазав босой ступней кровь на пороге, и позвал свекровь. Почему-то свекровь, хотя положено было звать сваху. Позвал тихо, но та прибежала, словно ждала рядом. Свекровь нехорошо оглядела новенькую невестку, толкнула на постель и полезла ей под рубаху.

Васса не думала, что умрет со стыда, она про себя тихонько прикидывала, как порешит свекровь при первом удобном случае: зарежет серпом, утопит в колодце или стукнет камнем на пашне на следующий год. Однако случилось чудо: свекровь нашла-таки капельку крови и напустилась на нее, правда, без кулаков:

– Не должно девкам мальчишеские замашки иметь! Видишь, что бывает! Могли за гулящую тебя счесть!

Свекровь же и решила проблему, прогнав ненужных свидетелей: принесла куренка, велела Кондрату оторвать тому голову, ведь женщинам нельзя бить птицу, измазала куриной кровью рубаху Вассы.

Утром, на второй день свадьбы, подметая по обычаю пол в избе и собирая нарочно рассыпанные монетки – дар для молодой, Васса щеголяла окровавленным подолом белой рубахи к удовольствию всех свидетелей: оставшихся ночевать гостей и постоянных жильцов, ее новой семьи. А если кто шептался не к месту, свекровь того не щадила, гнала с бранью.

Васса поняла, что уживется здесь: ей было в новинку, что в дому командует женщина, и свекровь она полюбила чуть ли не пуще матери.

Васса готовит щи. Рано, едва рассвело. В окна, холстом затянутые по случаю лета, еще и лучик не пробивается, так, рассеянный тусклый свет. Печь растоплена, завтрак – вчерашние пресные лепешки да разбавленное молоко – уже готов. Сейчас мужчины встанут, позавтракают и уйдут в поле. И Васса должна бы идти с ними, но свекровь наказала остаться: Вассе родить вот-вот. Потому, раз время есть, раз в избе осталась, Васса готовит щи. Тимьян, богородицыну траву, берет, окунает в горшок – ненадолго. Дух хороший от тимьяна, но держать до закипания нельзя, горчить станет, и запах сильный слишком. Горчицу дикую сует, тоже ненадолго. И, коль уж дома сидит, не держит еду в печи до полудня, раньше вынимает горшок со щами, чтобы не отводянели.

– Кто научил-то? – спрашивает свекровка.

– Никто. Сама, – отвечает Васса. Она молчит про знакомую старуху из бывших дворовых людей, что передавала ей рецепты, подсмотренные на господской кухне. Если уж Васса перепутала управляющего с барином, может, и нет никакой господской кухни, может, старуха соврала, что при барине служила, соврала, что повар у них из немцев был.

Васса чувствует, что скоро начнется. Сгибается от боли, схватки учащаются. Ложится грудью на высокую лавку под окном.

– Смотри, Васюта, парнишку нам роди, прибьет ведь Кондрат за девку, сама знаешь!

Васса рожает сына, даже за бабкой-повитухой не успела свекровь сбегать, деньги экономила, оттягивала решение. Васса рожает быстро, но с немалой болью и плохо: мертвенького. Может, если бы бабка принимала, обошлось бы. А так – нет. Сынок даже не закричал.

В этот же год родила и Акулина – братца Вассе, Сашку, поскребыша. Думала, что не принесет больше, старая ведь, сорок два года стукнуло. Но родила здоровенького мальчишечку, Васса его только один разок видела: беленький, горластый. Надеялась Васса, что ее ребенок будет вместе со своим дядькой – братцем Сашей – расти, что Акулина поможет. Не случилось.

Кондрат, вернувшись с поля, с работы, хотя какая работа до сенокоса, не пожалел жену. Прибил, спасибо, что несильно, за то, что родила мертвенького. Васса и так мужа не жалела, но после этого битья возненавидела.

Он не дал ей положенных обычаем сорока дней покоя после родов. Но что тут говорить, какой муж молодой жене покой дает? Через неделю уже пристал, в той же горнице, со щипками, со шлепками. Со злобой. Васса надеялась, что у нее сложится, как у матери: будет носить детишек через год-два, не ранее. Но на следующий же год отяжелела. И опять родила мертвенького.

Тут уж муж поучил ее как следует, за косы об порог. А рыжие косы густые, не рвутся – больно терпеть!

– Маменька, – взмолилась Васса свекрови. – Вы же меня брали такую бракованную, недомерка, из того, что Кондратия в солдаты должны взять! Когда возьмут-то?

Как ни хороша была свекровь к снохе, такой вопрос ей не понравился. Замахнулась ухватом, Васса еле увернулась. Пошла за амбар лежать на земле и злиться.

– Убью, – думает, – мужа.

Но тут пестрая курочка, что в детстве ей являлась, из травы выпрыгнула, в глаза бросилась:

– Подожди, матушка моя, все сложится. Не бери грех на душу. Не так долго осталось терпеть.

Вернулась Васса в дом. Терпит.

Вскоре снова затяжелела.

– Даже не подходи к лошадям, – незло наказала свекровь, узнав об очередной беременности невестки. – Все твои беды от них. Потому, видать, мертвеньких рожаешь. Потому и в тело никак не войдешь, а ведь ешь не меньше меня, – укорила напоследок.

Васса перестала ласкать-обряжать лошадок и тут только поняла, что прежде у нее были не беды, а полбедки. Вставать по утрам ей не хотелось уже не от накопившейся усталости, а просто не хотелось. Трава стала пахнуть глуше, свет иначе омывал лицо и руки: жестко.

Но вот незадача, у лошадей гривы и хвосты по ночам принялись спутываться, да это-то еще ладно, но ведь охромела Сивка, главная, та, что хорошо с плугом ходит. Васса все не ухаживает за ними, не касается.

У другой лошадки колики начались; от того лошади умирают порой.

А коровы ей не заказаны, к коровам Вассе можно, одна другой лучше: черно-белая пятнистая шкура блестит, бока круглятся, да и молока прибавилось против прежнего.

Глядел на это свекор, глядел, ну и решил, выпимши, жену поучить. Только весьма порядочно откушав хмельного зелья, отважился на ученье, так-то он не особо дрался, побаивался жену. Другое дело, что пил часто, но обычно сразу валился на лавку и засыпал.

А тут потаскал за волосы, суеверной бабою обругал, кринку об свекровь разбил и успокоился. Но прежде чем уснуть, распорядился, чтобы Васса, как бывалоча, лошадей привечала. Пусть даже обряжает их по утрам, если есть у нее желание тяжелые ведра таскать, поить кобыл. Хоть и не женское это дело – лошади.

Свекровь чуть ли не весь следующий день пролежала на сундуке с мокрой тряпкой на голове, вот как задумалась. Как синяки посветлее стали, из лилового в синий и желтый перетекли, надумала:

– Не наше это с отцом дело, пусть муж твой с тобой разбирается. Как Кондрат скажет, так и будет: ходить тебе к лошадям или нет.

А что муж? Днем он Вассу не видит, даже когда она ему обед в поле приносит. Смотрит в плошку или мимо жены, намекает, значит, как ему Васса отвратительна. Ночью видит жену, да. Но лучше бы не видел.

Так Васса вернулась к лошадкам. И сразу все с ними на поправку пошло, хотя копыто Сивке все же пришлось лечить, платить коновалу, чтобы обрезал болячку. А пестрая курочка осмелела: каждый день является, когда тенью, когда во плоти, даже куриный дух от нее идет по всей избе. Свекровь жаловалась – откуда, мол? Васса острыми плечами пожимает, уверяет, что чистоту блюдет, полы на праздники моет со щелоком. Это правда.

– Когда освобожусь? – спросит иной раз Васса у своей покровительницы.

– Подожди, матушка, подожди, голубушка, все сложится к ладу, – повторит курочка, но и того достаточно утешиться.

В срок и на сей раз легко, как выдохнула, родила Васса девочку, Маремьяной назвала, как свою удачливую старшую сестру. По святцам, опять же, это имя подошло. Третий ребенок за три года, не повезло Вассе, не в материну породу, не в Акулину удалась, часто рожает. Девчоночка Маремьянка нормальная родилась, хорошая, не рыжая и не маленькая. Но Кондратий опять прибил – зачем не сын! Синяки у Вассы по всему телу, даже под глазами. Как в народе говорят, разве только печкой не лупил жену. Свекровь хоть и останавливала, все одно не остановила.

Покрестили дочку в церкви, Кондрат угомонился, дома стало тихо – относительно. И садиться, и ходить Вассе уже не больно. Маремьянка молоко хорошо сосет, жадно, но животик у нее дует. Выживет ли? Ее старшие братики с неба смотрят, машут ручонками, зовут… Может, мамку зовут? У Вассы много молока прилило, на трех младенцев хватит. А ведь после первого даже грудь перевязывать не пришлось, не было молока. Знак? Соврала курочка об избавлении, похоже.

Пошла Васса на берег: надоело ждать, утопиться хотела, хоть и грех, но что страдать-то! Подряд четыре уже года ждет. Хватит поди?

Идти не далеко, но не сказать, что близко. Прямая дорога по заболоченным местам, там осокой изрежешься, пока дойдешь, а зачем лишние страдания? Если через луга вдоль кустарника по хорошей дорожке, получится чуть не на две версты дальше, а она еще слаба, да и девчонка руки оттягивает. Но в последний же раз на мир божий глядит, последний раз земную красоту видит. Если и устанет, впереди вечность, надоест, чай, отдыхать-то в райском саду! Потому что преисподняя не для Вассы с дочкой, тятенька разъяснял! А православный батюшка из церквы Балабановской всей правды не ведает, напрасно преисподней пугает. Может, и нет ее, преисподней? Там, впереди, большой цветущий луг, кони, небо лазоревое, как на тятенькиных иконах. И два ее сына-младенчика.

Высокий иван-чай отцвел, нежная луговая лиловая герань отцвела, одни попы стоят, солнцу не кланяются, прекословят солнцу. Много позже попы станут самым известным полевым цветком и назовутся ромашками. На них будут гадать о любви, обрывая язычки-лепестки (любит-не любит) даже городские барышни, но это Вассе не интересно. Она больше других цветов любит маки, а маки, хоть и красивы, так что глаза закрывай, но быстро сгорают.

Идет Васса, держит ребенка у груди, а луга вокруг скучные. Сухие луга, местами выжженные зноем.

Пришла на берег: Волга желтенькие свои волны мелко так сыплет, сухой плавник на берегу валяется да чертовы пальцы в цвет песка. Если их все, не поленившись, соберешь и спрячешь, черт придет за ними, за отдачу желание исполнит. Васса увлеклась, начала чертовы пальцы собирать, гладкие, приятные к ладони. Так и успокоилась понемногу. Маремьяна засмеялась у нее на руках, Васса опустила дочку на песочек, волжский, мяконький. Тут и курочка пестренькая похаживает рядом, мелкие камушки клюет, да усмехается во весь клюв:

– Куда? Куда?

Поняла Васса, что дочка ее Маремьянка выживет из младенцев, а похоже, и у нее самой, у Вассы, судьба сложится. Вон сколько желтых чертовых пальцев Волга принесла на отмель – к счастью. Ласточки-береговушки так радостно голосят на той стороне, что здесь в ушах звенит, хотя Волга широкая.

Подумала – нешто из-за мужа, дурака такого, топиться? Дочку губить? Может, заберут его в солдаты, в конце концов? Ведь взяли ее, рыжего недоростка, потому что Кондратию жребий грозил – в солдаты. Что-то у них, у царя с советниками, со жребием замедлилось, но не отменилось же насовсем? Будет избавление?

И пошла обратно домой, потихоньку. Мимо отцветшего иван-чая, выпускающего пушок семян, мимо попов, а вот и лазоревые колокольчики – надо же, не заметила их, пока к Волге шла.

Пестрая курочка за ней скачет, чуть ли не в щиколотки клюет, подгоняет.

Помогла курочка.

После Покрова дня забрали мужа Кондратия во солдаты. Свекровь голосила, аж кринки с молочными скопами³ в подызбице⁴ лопались. Свекор запил с широким размахом, да так, что неделю после лежал, покряхтывая. Одна Васса ни слезинки не уронила. А уж как Кондратий ушел, работала в поле наравне с иными мужиками, хоть и маленькая, да двужильная.

Прощаясь, муж расцеловался с родителями, а Вассе только поклонился, и то по обычаю, не низко до земли, так, формально. Да и наплевать! Забыла, когда целовались, нечего начинать.

Не любила Васса свою дочку. Старалась, богу каялась, а нет – не любила, не к сердцу девчонка пришлась. Маремьянка уродилась в отца: лобик низенький, волоса темные, брови прямые, густые, как углем проведенные. И упрямая, визгливая. Ленивая, опять же. Дед с бабкой души во внучке не чаяли, чем Васса и пользовалась, часто оставляла дочку со стариками.

А и то, все на ней: свекровка сдала здоровьем, после того как сына в солдаты забрили, куда и сила девалась. Работников-батраков нанять и рассчитать, проследить за работой, овин снопами уставить, за обмолотом глядеть – все Васса. Женская работа: лен мять, прясть, новины белить – никуда не девается, само собою. Со старика свекра какой спрос в работе, он и раньше был ни при чем, даже на мельницу не ездил с зерном или масло давить, как другие порядочные хозяева.

Сноху Вассу родители любят. А что не любить, если она хозяйство на себе тащит? Старший сын со старшей снохой отделился, к старикам носа не кажет. Другой-то помощи, окромя нее, нет. Вот Васса и справляется. Вместе с батраком вкалывает. Забыла, как обед варить: некогда. Старуха парит в печи одни и те же щи каждый день, они у бабки портянкой пахнут почему-то. Разве на праздники Васса кухарничает, блины печет или хлеб из пшеничной муки, не то пряженцы состряпает. Потому что на праздники всем хочется вкусно обедать! За день до праздничного стола Вассу от всякой работы освобождают, только пеки и вари. И это отдельный, свой праздник для нее.

Как-то перед днем Петра и Павла, в начале сенокоса, выдался Вассе часок-другой, подхватилась в лес по ягоды. Не себе, по барщине еще. Июль, венец лета. Идет по лесу, не нарадуется: сосны звенят, кора рыжая горит на них под косыми лучами. «Как лучам прямо течь, если у сосен кроны богатые? Пока эти ветви огромные обогнут, скривятся солнечные пальцы, как у крестьянки на жатве», – думает Васса. Бабочки летают, красавицы, птицы в лесу перекликаются, цветы белые высокие и душистые под ноги бросаются.

Малинник-то Васса сразу выбрала дочиста, медведю-батюшке ни ягодки не оставила: она всякую работу справляла быстро. Полное лукошко набрала, отстала немного от баб и девок – те еще и половины не сложили, да и прилегла на опушке, где трава низкая, мягкая. То ли спит, то ли так, грезит наяву. Видит: идет мужичок, махонький, как она сама. Шапку снял зачем-то, а на голове не волосья, а бурый мох.

– Это ты, что ли, хозяин? – сквозь дрему спрашивает Васса, догадывается, что хозяин и есть, то есть леший. Тут бы испугаться, леший любит морок наводить, крестьян пугать, но по такой жаре-истоме и пугаться-то лень.

– Спи, матушка, отдохни, – ласково отвечает мужичок. – Вот родишь мальчишку, будет у тебя иная жизнь, сладкая. Девчонку тоже можно, но с той девчонкой у тебя проблемы будут. Смотри, думай, кого рожать!

– Как же я рожу, – протестует сомлевшая Васса, – если мужа в армию забрили?

Проснулась, как из омута вынырнула. Слышит, смех из леса катится, громкий, дразнит.

Задумалась Васса. И то сказать, надоели ей мужнины родители. Не то что обижают, но больно уж на мужа похожи. Как бы ни любила Васса свекровку, а все не в своей воле. И зашло ей в шальную рыжую голову: родит мальчишку, все по ее будет. Июльский зной еще не так дурить умеет.

Сенокос подступал, а за ним уже и рожь поспевала – надо жать да в скирды складывать. А там уж и овес. Овсяное поле гладкое, белесое – хорошее и послушное поле. А ржаное – красивое, если о красоте думать. Колосья во ржаном поле золотятся выпуклые, граненые, а меж ними словно небо плеснуло – васильки до горизонта, до межи. Но васильки-синяки – это плохо, если думать о пользе, васильки – это сорняк. Васса, конечно, думала о пользе, но все же любовалась пролитым в поле небом.

Хлеб в этом году уродился богатый. До Покрова дня не передохнуть будет, свекровка наказала: найдешь работника подходячего на пару месяцев – договаривайся. Со стороны посмотреть, так это – воля вольная. Работника самой нанимать! Но это если со стороны.

У них хозяйство, благодаря Вассе, стало справное, одного работника уже мало. Барщину-то никто не отменял, на барщину надо ходить, хоть самому, хоть батрака выставлять. На своем поле хорошо, если два дня в неделю успеешь поработать, а то лишь в воскресенье можно выбраться. Или ночью. А если дожди? И тут уж Васса последняя в очереди за волей: сперва барская воля, после свекровкина, а в самом хвостике Васса. Свою волю выказать некому. Или нанятому работнику? Хорошего работника на малый срок не найдешь, все хорошие нанимаются на сезон, с Егорьева дня до Покрова.

Начался сенокос. Обрушился зеленым душистым ливнем. Два надела своих плюс барские. Двух новых работников все же нашли, наняли в помощь старому, что был у них с весны. Одного пришлого из Вологды – это Васса постаралась. Другого, убогого, свекровь-матушка в своей же деревне сыскала.

Полосы для сенокоса, известно, по жребию определяют, каждый год хозяин на новом месте работает. На это лето свекор вытянул плохой жребий, луг им достался далеконько, чуть не за десять верст от дома. Да по закраинам наделов малые кусочки, где косой не размахнешься, не пойми, как и скосить. Свекор на печи лежит, ноги больные греет, свекровь печь растопляет, обед «с портянками» готовит. Васса с работниками отправилась косить. Чем туда-сюда бегать десять верст по кочкам, лучше в поле ночевать. Ночью к ней сызнова давешний мужичок-лесовичок подступает – снится или взаправду, непонятно: роди да роди мальчишку! Дескать, будет тебе счастье!

Васса спит вполовину, даже шалашика себе не устроила, лицо платком накрыла от комарья – и хватит. Изнурило жаркое июльское пекло, пауты искусали, только ночь и дает вздохнуть. Все обрадовались передышке от зноя: кузнечики стрекочут громче, птица иволга мяукает внизу у ручья, трава над лицом шелестит, распрямляется.

Звезды наверху не светят – лишь угадываются в небе сквозь ткань платка, вот какая ночь светлая.

Прикатился, подвалился кто-то рядом, вязко обнял, как стебли травы обнимают ноги и плечи, шепчет, уговаривает – или это ночь шепчет? Жарко. Платок на лице не дает увидеть – кто. Васса не понимает, спит или нет. Устала за день работы, уморилась от зноя, умаялась от думок всяких, печальных большей частью. Сейчас отдыхает, получувствует, полуслышит. Словно сама мать-сыра-земля входит в нее, отвечает на ее оцепенение мужским объятием, сладким, крепким. Весомым, как земной пласт, духовитым.

Очнулась Васса от дремы, вскрикнула, заборолась – а и нет никого с нею рядом, никто не обнимает. Приснилось!

Однако в конце сентября, когда уже и яровые поля убрали, и лен почти весь оттеребили, только молотить осталось, ну это до Рождества, если не дольше, почувствовала Васса, что затяжелела.

Пошла в лес, упала на колени на глухой, желто-багряной от осени полянке, где густая увядающая трава особенно мягка, взмолилась к хозяину:

– Что же ты сделал со мною! На грех подбил! А ведь добрым рядился, помощником! Как теперь со свекрухой разберусь? Муж-то в солдатах! Куда мне это дитя? Незаконное…

Не ответил хозяин-леший, стыдно ему, поди, сделалось. Даже гуси-журавли с неба не откликнулись, рано им еще перелетывать. А что курочка трехцветная не выглянула – это неудивительно, она обычно от дома далеко не отлучается.

Можно было попрыгать с невысокой кручи в овраг, можно было накопать и заварить калган-корень… Есть разные способы сбросить ребенка, но Васса решила принять судьбу как есть. Она не стала таиться, сразу призналась свекрови. На свекра наплевать: как лежал на печи, так и лежит, сейчас вовсе не сползает. Слышит ли что, нет ли – не поймешь. Все одно, решает свекровь, как скажет, так и будет.

– Порадовала, сношенька, матушка, нечего сказать! – завела свекровь, оглянулась на лежанку и бросила причитания, перешла к делу.

– Живи как обычно, пока не родишь. Будет мальчишка, придумаем что-нибудь. На мальчишку надел возьмем, хозяйство укрепим. Никто в деревне не пикнет, всем рот заткну, ты меня знаешь. Но если родится девчонка, извини! У тебя уже есть девчонка, куда нам еще один рот. На девок землю не выделяют. Хоть и жаль мне тебя, но деваться некуда.

– Это парнишка! – твердо отвечала Васса, помня про мужичка-лесовичка. – А грех свой отработаю. И отмолю, – добавила неуверенно.

– Да наплевать на грех-то! – махнула рукой свекровь. – Разберемся! Не чужие, чай. Но смотри, не подведи!

– Знаю, – отрезала Васса.

Она уставляла овин тучными колкими снопами, надеясь, что от тяжелой работы и подъема внушительного груза на второй уровень овина скинет ребенка «ненарочно», но не скинула. Она молотила рожь и овес на гумне неподъемным цепом, не досыпала ночи, по утреннему морозу веяла зерно, как мужчина. К святкам беременность уже было не скрыть, но свекровь не подвела: заткнула досужие рты.

Младшую сестричку Вассы Ефросинью родители успели выдать замуж, пока еще слухи не пошли по окрестным деревням. Иначе бы Васса закрыла сестричке дорогу. Люди скажут: коли старшая дочь избаловалась, гуляет солдаткой, то и младшая такой уродится, нестойкой, значит, по женской части. Успели Фросю окрутить, бедолажку, но это еще когда было! Это еще только-только как Кондрата забрали, ирода.

В феврале отелились две коровы из трех, теляток взяли в избу со двора: холодно. Пестрые черно-белые телята тыкались в Вассу бархатными носами, словно говорили:

– Где твой сынок? Давай его сюда! Поиграем!

Васса смеялась, гладила теплые розовые уши телят, просвечивающие под скудным зимним солнцем, обещала:

– Скоро, скоро!

Стайка кудрявых ягнят согласно мекала у двери, даже курицы, запертые досками под столом (их тоже от морозов взяли в избу), кудахтали:

– Куд-куда сынка дела?

Конец зимы отметился лютым холодом и ветром. Все скотьи дети, вся птица ночевали в избе. Даже кошку не гнали из сеней. Хотя это лукавое замечание, кошка сама ухитрялась просочиться в дом, устроиться в тепле, спрятаться. Хозяева делали вид, что не замечают, или не замечали на самом деле, но кошка к счастью. Счастье и то, что лошади зимой не ожеребились, а то еще бы жеребятки в избе добавились!

Пол хоть вовсе не мой. Его и не мыли. Васса подсыпала соломы, часто меняла ее. За то свекровь ворчала, что не напасешься, мол, на корм скоту не хватит соломы порубить, крышу придется разбирать. Васса пропускала мимо ушей: и сена, и соломы на эту зиму заготовили с достатком. А крыша у них дранкой крыта: свекровь от скуки брюзжит.

Топили густо, по два раза в день. От черного дыма болели и гноились глаза у всех: у людей и животинки.

Свекор на лежанке кашлял все натужнее. Васса, как ни нуждалась во сне, а пару раз за ночь выбегала на двор отдышаться, ее тошнило от чада. К утру изба остывала так, что скинь с себя овчину и обледенеешь. Даже тараканы не плодились-не множились, уважали мороз. Мир замер от холода, замолчал.

И семья молчала, но замерла в ожидании не тепла, а родов Вассы. Свекровь совала снохе лишний кусок, шептала:

– Не подведи!

В ясно-голубом от подтаявших лужиц и проснувшегося неба марте Васса родила. Быстро, нетрудно. Свекровь даже не успела, следуя обряду, распахнуть затхлые сундуки со спрятанным добром, не успела отворить двери – чтобы родильнице было легче, чтобы «нутряные» ее проходы отворились. Родила Васса, да.