Адская машина принуждения к свободе

Далее Гайдар бегло анализирует прозападные реформы Петра I, однако, и они его не устраивают. «В петровской политике обе альтернативные линии причудливо переплетаются, и все же опора на государственную силу, машину принуждения явно преобладает. Разумеется, Петру и в голову не приходило хоть в чем-то ослабить государство, но, наоборот, он стремился резко усилить его как главный инструмент для решения национальных задач. Самое яркое наглядное свидетельство характера петровских модернизационных усилий – увеличение государственного финансового гнета» [9, c.49]. А тот факт, что «слаборазвитая страна» должна была постоянно противостоять и довольно успешно агрессии столь любезного автору Запада, он даже не упоминает.

В книге «Долгое время», изданной в 2007 году или 10 лет спустя после «Государства и эволюции», оценки значительно смягчаются. Он снисходительно замечает, что Россия в XI—XIII веках «удаленная от центра европейских инноваций и потому относительно малоразвитая, была… со всей очевидностью европейской страной». Однако недовольство автора по-прежнему вызывает то, что «догоняющее развитие» испокон веков шло в неправильном русле. «Российская политическая элита хотела заимствовать не европейские институты, на которых базируются достижения Западной Европы, а военные и производственные технологии, опираясь при этом на финансовые ресурсы государства, не ограниченные ни традициями, ни представительными органами» [10, c. 260, 273—274]. Не вдаваясь в подробности, хотела бы привести только один пример, разоблачающий надуманность этой игры в догонялки, которую нам упорно хотят навязать. Именно массово копируя западные технологии, а не западные институты, Китай под руководством компартии не только догнал, но и перегнал страны семерки и уже идет вровень со США. А по некоторым показателям, таким как развитие 5G технологий, обогнал Запад.

Причина отставания Востока от Запада, согласно упрощенному схематичному подходу Гайдара кроется, конечно же, в отсутствии частной собственности. «Отсутствие традиции глубокой легитимности собственности – вот что трагически отличало Россию от Европы. Отсутствовал, по сути, главный психологически-культурный стержень, на котором крепилось все здание европейского капитализма» [9, c.55]. Предельно упростив теорию Маркса и ее воплощение при социализме, Гайдар сводит их к примитивной схеме. «Экспроприация частной собственности – государственно-бюрократическая собственность – частно-бюрократическая. Вот формула развития социалистического общества от рождения до гибели». И отмечает далее, «В принципе мы здесь сталкиваемся с частным случаем общей проблемы всех восточных деспотий, о чем уже говорилось, – универсальным стремлением чиновников „приватизировать“ свою власть, превратить ее в собственность» [9, c.94].

Вот здесь обнажается голая и неприглядная истина. Эффективность частной собственности не при чем. Главное – скачок из неволи азиатского способа производства в царство западной свободы. Для этого нужно демонтировать государство (причем любое, не только социалистическое, но и капиталистическое, феодальное), а сделать это возможно, лишь выбив из государственной конструкции краеугольный камень – государственную собственность. Вот и получается, что приватизация – это не экономический, а политический проект. Дальнейший анализ покажет именно политическую направленность приватизации 1990-х годов в России, которая проводилась под прикрытием радикальной экономической реформы.

Дальше начинается самое интересное – идеолог и зачинатель либеральных реформ объясняет логику приватизации в России. Он постепенно готовит читателя к этому, начав с того, что «номенклатурная приватизация» в СССР началась задолго до его развала, а российская приватизация была закреплением статуса-кво. Далее, повествует он, «начались „пожарные реформы“, и была призвана команда „камикадзе“. Нас позвали в момент выбора. До этого времени номенклатурная приватизация развивалась по классическому при „азиатском способе производства“ сценарию: приватизация как тихое разграбление сатрапами своих сатрапий. В средние века этот процесс мог тянуться десятилетиями, при современных темпах хватило и трех лет (1989—1991), чтобы увидеть дно колодца. Но принципиальные черты остались те же: келейная, паразитическая приватизация без включения рыночных механизмов и смены юридических форм собственности» [9, c.127 -129].

Он видит историческую заслугу своего либерального правительства в переломе характера процесса. «Если до конца 1991 года обмен власти на собственность шел в основном по нужному номенклатуре „азиатскому“ пути, то с началом настоящих реформ (1992) этот обмен повернул на другой, рыночный путь… Открытая приватизация – поворотное историческое дело, мирный, цивилизованный эквивалент революции» [9, c.130—132].

Заключительная, самая интригующая часть книги «Государство и эволюция» посвящена авторскому видению роли государства после лишения его собственности, т.е. экономической кастрации. Он утверждает: «Если приоритет – модернизация страны, расчистка социально-экономического пространства для развития современного общества, то перечень обязанностей государства достаточно четок и локален. Государство должно… обеспечить неприкосновенность частной собственности, произвести разделение собственности и власти и перестать быть доминирующим собственником, субъектом экономических отношений в стране. Государство должно вести активную политику в области борьбы с инфляцией и стимулирования частных (в том числе иностранных) инвестиций, энергично проводить антимонопольную политику» [9, c.158].

Гайдар ставит во главу угла неприкосновенность частной собственности, а потом скороговоркой, через запятую перечисляет всё остальное. «Государство должно брать на себя заботы об экологии, образовании, здравоохранении, развитии науки, культуры, о бедных и нетрудоспособных». «Важнейшая задача государства сегодня – борьба с уличной преступностью… и с мафией, которая во многом определяет экономические процессы в стране, выкручивает невидимую руку рынка». При этом он хочет лишить государство не только собственности, но и доходов. «Государство должно ограничить и свой „рэкет“, свои аппетиты по части налогов. Это вполне достижимо, если не государство становится основным инвестором в экономику» [9, c.158].

Он считает, что «это один государственнический подход. Эффективное и недорогое государство по возможностям страны, нужное, чтобы обеспечить динамичное развитие общества на пороге XXI века» [9, c.158—159]. А я бы охарактеризовала этот подход как антигосударственный. Завершает он антиутопию о государстве-дешевке оптимистически. «Если удастся „расшить“ социально-экономическое пространство, завершить либерально-демократическую эволюцию государства, тогда Россия имеет все шансы занять достойное место в цивилизации XXI века» [9, c.168]. Остается гадать, каким он видел достойное место России в западной земле обетованной? Подобно бывшей Югославии, Украине, Ливии и т.п.?

В крестовом походе неолибералов против государства имеется российская специфика. Обращает на себя внимание особая ненависть Гайдара к такой функции государства, как защита граждан от внешней агрессии. Он изображает российских правителей и советских руководителей, как параноиков, сидевших в осажденной крепости. Любой человек мало-мальски знакомый с историей России понимает, что в силу своего географического положения, обширности территории, физического рельефа местности, а главное – богатства природных ресурсов, страна всегда была вожделенным объектом для завоевателей и с Востока, и с Запада. Поэтому призыв к всеобщему и полному разоружению означает сдачу крепости без боя. Он пишет: «Гипертрофированный военный сектор – самый яркий, но отнюдь не единственный пример крупномасштабной, бессмысленной с точки зрения благосостояния людей экономической деятельности» [9, c.140—141]. Удивительно, что это пишет человек, живший в эпоху холодной войны!

Известный историк СССР и России Маршалл Голдман опубликовал в 2003 году книгу под очень характерным названием «Пиратизация России. Российская реформа идет наперекосяк». В ней он придерживается прямо противоположных взглядов на конверсию оборонной промышленности и предупреждает, что чрезмерность шоков может привести к тяжелейшим социальным последствиям. «В лучшем случае переход от военного к гражданскому производству является трудным. Если в дополнение к этому экономика также переходит от централизованного планирования к рыночной системе, то почти неизбежно будут массовая безработица и закрытие заводов. Немногие правительства, даже недемократические, могут пережить такую радикальную операцию. Русские люди известны своей способностью переносить огромные лишения и страдания, но столь резкое сокращение военных расходов и введение жестких бюджетных ограничений (без субсидий) могли вызвать массовые уличные протесты и вероятное насилие. Вряд ли это было подходящим временем для запуска других далеко идущих социальных экспериментов, таких как приватизация крупных государственных предприятий. Но такие реформаторы, как Гайдар и Чубайс, пришли к выводу, что ждать еще опаснее» [131, c.23—24]

Финал книги «Государство и эволюция» сдержанно оптимистичный. «Крушение бюрократической империи под воздействием разъедающей коррозии имущественных интересов бюрократической олигархии, приватизация власти – закономерный финал любой „восточной“ империи. Он означает конец определенного витка, цикла в ее развитии. Россия сегодня имеет уникальный шанс сменить свою социальную, экономическую, в конечном итоге историческую ориентацию, стать республикой „западного“ типа» [9, c.165—166].

Еще раз обратим внимание на то, что описывая процесс приватизации, Гайдар так и не поведал нам, в чем именно экономическое, а не политическое или историческое преимущество частной собственности над государственной. При этом он намеренно избегает дискуссий о моделях с различным соотношением частной и государственной собственности. Характерным для рыночного фундаментализма является следующее высказывание. «Социальное государство или свободный капитализм… Тема для академического спора! Ни фон Хайек, ни лорд Кейнс не создавали свои теории применительно к номенклатурно-„азиатскому“, находящемуся под мощным криминальным воздействием государству. Сменим систему, построим хотя бы основы западного общества – вот тогда и станут актуальны эти проблемы» [9, c.166]. Вот и получилось, что сменили систему по западному лекалу, а получили бандитский капитализм. Кстати, нужно отдать им должное, Гайдар и Чубайс честно предупреждали, что сначала у нас будет бандитский капитализм, как переходная стадия к светлому западному будущему. Однако никто не подозревал, что они совершенно сознательно строили его!

Следует отметить, что демонизируя государство, Гайдар пользуется расхожими клише неоинституционализма, в частности, теорий прав собственности и общественного выбора, хотя в работе эти термины не упоминаются, так же как нет ни одной ссылки на их авторов. Придется обратиться к трудам неоинституционалистов в поисках неолиберального Грааля. Об этих и других теориях речь пойдет в последующих главах книги.

1.2. «Чикагские мальчики» и гарвардская гвардия

– Вы в качестве консультанта приглашены к нам, профессор? – спросил Берлиоз.

– Да, консультантом…

– А у вас какая специальность? – осведомился Берлиоз.

– Я – специалист по черной магии.

Михаил Булгаков, «Мастер и Маргарита» (1967)

В России за реформаторами прочно закрепилось коллективное прозвище «Чикагские мальчики» по аналогии с их чилийскими предшественниками. Однако наши реформаторы в Чикагском университете не обучались и учителя к ним приехали на дом. В 1990-х годах гарвардская профессура избрала нашу страну как очередной полигон для испытания неолиберальных концепций, которые они до этого уже апробировали в Чили, Боливии, Польше и далее везде. Однако они явно переоценили свои возможности и недооценили комплексность задачи, поскольку масштаб и богатство России даже после демонтажа КПСС и распада СССР никуда не делись. В самом начале реформ в Москву высадился десант из Гарварда, к которому примкнул шведский гражданин мира Аслунд. Он вспоминает, что приехал в Москву через две недели после путча 1991 года, несколько дней провел в правительственных коридорах, пытаясь протолкнуть свои радикальные идеи, а главное трудоустроиться в качестве иностранного консультанта. Когда он, пав духом, собрался улететь восвояси, случайно встретил в аэропорту Александра Шохина, который пообещал познакомить его с Гайдаром [39, c.33].

Заокеанские гости приехали не с пустыми руками, а с домашними заготовками, т.е. расхожими концепциями либеральных реформ, разработанными в университетах Чикаго и Гарварда. Надо сказать, что к тому времени произошла очередная мутация неолиберализма, который, осознавая свою научное бесплодие, инкорпировал в себя идеи неоинституционализма.

Рецептурные книги американских шеф-поваров содержали неудобоваримую смесь популярных в то время неоиституциональных концепций, главным образом, теоремы Коуза (права собственности), теорий общественного выбора, рентоориентированного поведения (rent seeking) и контрактов. Именно эти концепции были буквально притянуты за уши для обоснования приватизации. Понимая невозможность доказательства гипотезы о более высокой эффективности частной собственности по сравнению с государственной на своем поле, т.е. в рамках неоклассической экономической теории, неолибералы, ничтоже сумнящеся подменили теорию. Благо, в то время российская научная общественность находилась в шоке и не следила за руками заморских магов. Характерно то, что основные участники приватизационной драмы в России, как выяснилось позже, являлись адептами разных ветвей неоинституционализма. Впоследствии они сделали блестящие академические карьеры, разъезжая по миру с лекционными турне и публикуя ретроспективные анализы приватизации в России и других постсоциалистических странах. Здесь я рассмотрю серию трудов авторов, оказавших наибольшее влияние на концепцию программы приватизации в России.

Аслунд отстаивал необходимость ускоренной приватизации с позиции теории общественного выбора, в то время как Андрею Шлейферу была больше по душе теорема Коуза, а Джеффри Сакс теперь вовсю открещивается от своей причастности к приватизации и даже публично покаялся. Теперь он сменил ориентацию и подвизается на ниве борьбы с бедностью под эгидой Всемирного банка.

Шлейфер и Роберт Вишны в статье «Приватизация в России: первые шаги» раскрыли свои взгляды на теоретические основы приватизации. Они исходят из ряда предпосылок, которые приписывают Коузу. 1) если права собственности полностью определены между группой агентов, они могут договориться об эффективном способе использования активов; 2) во многих случаях неэффективное использование ресурсов проистекает из плохо определенных прав собственности; 3) коль скоро права собственности четко определены, не имеет значения, как именно они разграничены [210, c.138].

Авторы «фокусируются на ситуациях с плохо определенными правами собственности». Понятно, что они имеют в виду Россию накануне приватизации. «Государственные компании в России, как и в других странах Восточной Европы, являются примером того, как многие агенты обладают перекрывающими друг друга правами контроля над активами… Рабочие, менеджеры, министерства, местные органы власти и центральное правительство обладают определенными правами на денежные потоки и контролем за использованием активов, и во многих случаях эти права частично перекрываются. В этой ситуации теорема Коуза предсказывает неэффективный результат» [210, c.139].

По их мнению, «приватизация – это способ определения прав собственности между различными претендентами с тем, чтобы они впоследствии могли заключать эффективные сделки». Они рассматривают приватизацию «как перераспределение существующих прав контроля над активами компании между заинтересованными сторонами. Чтобы заинтересованные стороны согласились на это перераспределение, им необходимо получить компенсацию в виде дивидендов и доходов от приватизации. Российская программа приватизации в большинстве случаев пытается урегулировать конфликты между заинтересованными сторонами» [210, c.160, 142]. Они довольно откровенно, цинично и вместе с тем последовательно рассматривают программу приватизации в России с позиций торга приватизаторов с основными заинтересованными группами и их подкупа [210, c.139, 153—158].

В другой программной статье команда западных приватизаторов делает попытку дать экономическое обоснование приватизации. Однако из их рассуждений становится ясно, что дело совсем не в неэффективности государственных предприятий, а в том, что приватизация является составной частью «модели деполитизации», поскольку «во многих случаях механизмы политического влияния на фирмы разрушаются при приватизации фирм». Авторы проговариваются: «Несмотря на то, что конечной экономической целью приватизации является реструктуризация, приватизация всегда и везде является политическим явлением» [82, c.143—144].

По их мнению, совершенно оторванному от действительности, именно быстрая приватизация должна обеспечить массовую поддержку либеральным реформам. «Цель правительств, которые всегда начинают приватизацию, – заручиться поддержкой реформистских (или консервативных) политиков. Массовая приватизация особенно подходит этому мандату, потому что воспринимается широкими массами населения как единственная часть экономической реформы, которая может однозначно принести им пользу… Необходимость заручиться поддержкой реформ является политическим аргументом в пользу быстрой приватизации. Быстрая приватизация – это приватизация, которая дает большие политические выгоды с самого начала – именно то, что нужно реформистскому правительству» [82, c.147—148].

Аслунд, современный Воланд, в статье с бравурным названием «История успеха России», опубликованной в 1994 году в Foreign Affairs победно рапортует: «Невероятно, но большая часть российской экономики… была приватизирована всего за два года. Россия уже стала рыночной экономикой, но она находится в процессе давно назревшей и масштабной реструктуризации. Россия претерпела фундаментальные изменения и находится на правильном пути… Основные политические институты, такие как выборы президента, парламент и западная конституция уже существуют» [72].

Для обоснования радикальных реформ Аслунд взял на вооружение концепцию рентоориентированного поведения, которая является ответвлением теории общественного выбора. Это явление было впервые рассмотрено Гордоном Таллоком и об этом речь пойдет далее. В одном из интервью, Аслунд дает следующее определение: «Рентоориентированное поведение приносит прибыль выше рыночной, нежели при конкурентном рыночном равновесии. Рентоискательство – это попытка занять привилегированное положение на рынке с помощью государственных субсидий или нормативных актов» [71, c.2].

Применительно к России Аслунд использует понятие рентоискательства, чтобы обосновать необходимость шоковой терапии. Его логика в буквальном смысле убийственна, хотя достаточно примитивна. Так, по его мнению, рентоориентированное поведение было свойственно социалистической экономике, особенно в последние годы существования СССР, а на его развалинах буйно разрослось. [71, c.2]. Под рентоискателями он, начитавшись Восленского, понимает бывшую советскую Номенклатуру и, особенно, «красных директоров», столь ненавистных российским реформаторам и их западным советникам. Ранее я уже упоминала, что Гайдар в книге «Государство и эволюция» «анонимно» воспроизводит теории неоинституционализма, не приводя ни одной ссылки на них, что весьма странно для научного работника, а тем более руководителя НИИ. Одним из таких «безымянных» концептов, на который он опирается в книге, как раз и является теория рентоориентированного поведения.

Аслунд пишет: «Фундаментальная политическая проблема посткоммунистических стран заключается в том, что коммунистическое государство работало на небольшую элиту под названием Номенклатура, а не на людей… В конце коммунизма рентоискательство взлетело до небес, потому что власть имущие чрезмерно эксплуатировали слабость экономических и политических институтов, в то время как общество было в смятении. Поэтому посткоммунистический переход потребовал от реформаторов взять контроль над рентоискательством, которое усиливало экономическую и политическую власть Номенклатуры» [70, c.312].

Он утверждает, что «наихудшая угроза для посткоммунистической трансформации состоит в том, что группа, стремящаяся к извлечению ренты, консолидирует свою власть в условиях диктатуры, поддерживая окаменевшую контролируемую государством систему…, и чтобы покончить с ней требуется еще одна революция». По его мнению, «желательно максимальное нарушение непрерывности, чтобы вывести общество из старого государства и избежать дорогостоящего частично реформированного государства. Поэтому необходим сильный шок как на уровне общества, так и на уровне личности». Он с удовлетворением отмечает, что «десятилетие посткоммунистических преобразований подчеркивает его важность и многочисленные функции. У шока была жизненно важная психологическая функция, заставившая всех изменить свое мнение об экономике. В бывшем СССР прорыв в мышлении о [необходимости] макроэкономической стабилизации произошел только после обвала российской валюты в октябре 1994 года, который нанес необходимый шок российскому истеблишменту и заставил всерьез задуматься о стабилизации» [70, c.316].

Аслунд цинично отмечает, что «Россия подверглась многочисленным шокам: внешний дефолт, падение государственных доходов, резкое сокращение внешней торговли и смена политического режима. Эти потрясения открыли окно возможностей для фундаментальных системных изменений» [73, c.7]. Однако далее он весьма садистски сожалеет, что шок начала 1990-х был все-таки недостаточно сильным и восторженно приветствовал финансовый кризис 1998 года, как новый сильный шок. По его логике, «механизм извлечения ренты» сохранил устойчивость, и чтобы «разрушить его, действительно нужен такой шок, который бывает, когда дефицит страны слишком велик и [сохраняется] слишком долго, и сумма долгового бремени становится чрезмерной, как в случае с Болгарией в 1996 году и Россией в 1998 году. Именно этот тип финансового кризиса приносит изменения» [71, c.2].

Итак, совет первый, реформы должны быть как можно более быстрыми, радикальными и жестокими. Второй совет тоже напрямую вытекает из концепции рентоориентированного поведения. Необходимо как можно скорее лишить государство экономического фундамента, т.е. приватизировать государственную собственность, а заодно пресечь рентоискательство старой номенклатуры [70, c.316- 317]. При этом для Аслунда, как и для Гайдара, приватизация остается чисто политическим, а не экономическим проектом.

Следует отметить, что с концепцией рентоориентированного поведения произошел большой конфуз. Это вынужден был признать сам Аслунд. На конференции Всемирного Банка в 1999 году он заявил: «Основная проблема России заключается в том, что несколько человек очень разбогатели на частичных реформах и купили большую часть российской политики – политиков и чиновников. Чтобы сохранить ренту, нувориши используют свою экономическую власть для предотвращения либеральных экономических реформ, которые могли бы обеспечить России экономический рост и благосостояние. Посткоммунистический период в России характеризовался борьбой между реформой и погоней за рентой. К сожалению, реформаторы в основном проиграли». Пикантность ситуации заключается в том, что теперь в рентоискательстве он обвиняет не старую коммунистическую номенклатуру, а новоиспеченных (самими же реформаторами) олигархов. «Опасение заключается в том, что новые крупные российские бизнесмены переняли поведение старых красных директоров, живших за счет государства, а не рынка» [73, c.3, 45].

И далее, Аслунд в неуклюжей попытке оправдать младореформаторов оказывает им медвежью услугу и наносит смертельный удар по их мантре об эффективном частном собственнике. Он пишет: «России удалось осуществить передачу большинства прав собственности на крупные и средние предприятия». Иначе говоря, права собственности были отняты у государства и переданы новым собственникам, однако, заветная теорема Коуза, на которую уповали Гайдар и Шлейфер, так и не сработала. Новые собственники пошли по старой протоптанной дорожке, т.е. присосались к скудеющей государственной кормушке. Вывод Аслунда неутешителен: «Приватизация не является альтернативой дерегулированию, хотя она может способствовать дерегулированию в будущем. Приватизация также не была эффективным препятствием для рентоискательства. Во время финансового кризиса 1998 года российские магнаты вели себя не как капиталисты, которые заботятся о стоимости своей собственности, а как рентоискатели, которые думали только о краткосрочных денежных потоках» [73, c.37]. Что собственно и требовалось доказать! По сути, это признание – типичный пример унтер-офицерской вдовы, которая сама себя высекла. Правда, пострадало при этом население России за минусом кучки олигархов.

Третий именитый, а вернее, печально знаменитый, западный советник Джефри Сакс после активного участия в бесславных российских реформах теперь всячески пытается выйти сухим из воды, хотя имеются его собственные восторженные высказывания о мнимых «успехах» реформ. В комментариях к статье Шлейфера и Вишны «Приватизируя Россию» он пишет: «Всего за два года приватизация превратилась из абстрактной идеи нескольких радикальных реформаторов в действительность для десятков тысяч предприятий…». И далее он выдает себя с головой, заявляя, что «будучи с самого начала консультантами по процессу приватизации, авторы и я решительно выступали за приоритет скорости над безупречностью в распределении акций» [82, c.184—186].

Сами же западные советники на личном примере блестяще доказали достоверность теории рентоориентированного поведения. Правда, весьма оригинальным способом. Самым красноречивым примером рентоискательства является поведение гарвардской профессуры, которая поспешила нажиться, используя свое привилегированное положение при правительстве Гайдара и доступ к конфиденциальной информации. Как пишет Сергей Глазьев, «Характерным примером являются удивительные коммерческие успехи многих иностранных советников и партнеров руководителей российской приватизации, которые, пользуясь служебной информацией, организовывали массовую скупку акций приватизируемых предприятий в пользу иностранных банков» [12, c.119—120].

Глазьев подтверждает свои выводы официальными документами, в частности, созданная решением Совета Федерации специальная Временная комиссия по расследованию причин, обстоятельств и последствий принятия решений Правительства Российской Федерации и Центрального банка Российской Федерации от 17 августа 1998 года указывает, что «в ходе подготовки решений от 17 августа А. Б. Чубайсом по согласованию с Председателем Правительства Российской Федерации и Председателем Центрального банка Российской Федерации без каких-либо утвержденных в установленном порядке директив и соблюдения необходимых требований национальной безопасности велись консультации с руководителями иностранных финансовых организаций, имеющих свои интересы на российском финансовом рынке. Им была передана информация конфиденциального характера, сознательно скрывавшаяся от российских участников рынка, представительных органов государственной власти, общественности. При этом не было принято необходимых мер, исключающих использование этой информации нерезидентами в коммерческих целях и в ущерб национальным интересам России… Таким образом, проведенный Временной комиссией анализ обстоятельств подготовки и принятия решений от 17 августа позволяет сделать вывод о грубых нарушениях С. В. Кириенко и С. К. Дубининым норм законодательства, принятых процедур подготовки и принятия решений Правительства Российской Федерации и Центрального банка Российской Федерации. Кроме того, А. Б. Чубайсом и С. В. Кириенко были грубо нарушены требования национальной безопасности в части раскрытия конфиденциальной информации заинтересованным иностранным организациям» [12, c.141—144].

Наиболее последовательным, беспощадным и бесстрашным критиком, идущим буквально по пятам иностранных консультантов из Гарвардского университета, является Джанин Ведель, профессор университета Джорджа Вашингтона, а также автор книги «Столкновение и сговор: странный случай западной помощи Восточной Европе в 1989—1998 годах». В мае 1998 года она опубликовала в журнале The Nation статью под броским названием «Гарвардские мальчики „сделали“ Россию». Она бросает им в лицо тяжелое обвинение. «После семи лет экономической „реформы“, на которую США и другие западные страны потратили миллиарды долларов в виде помощи, субсидируемых займов и реструктуризации долгов, большинство россиян оказались в еще более худшем экономическом положении. Приватизационная кампания, которая должна была помочь им пожинать плоды свободного рынка, вместо этого способствовала созданию системы капитализма финансовых магнатов, работающей на благо коррумпированной политической олигархии, присвоившей сотни миллионов долларов западной помощи и разграбившей богатства России». Она раскрывает роль Гарвардских советников в провале российских реформ. «Существенным условием реализации политики Чубайса была активная поддержка администрацией Клинтона и ее ключевым представителем по экономической помощи в Москве, Гарвардским институтом международного развития (ГИМР). Используя престиж Гарварда и связи в администрации, сотрудники Института приобрели виртуальный карт-бланш на программу экономической помощи США для России, с минимальным контролем со стороны вовлеченных правительственных учреждений» [256].

Ведель утверждает, что «с помощью советников из ГИМР и других западных консультантов Чубайс и его соратники создали сеть финансируемых за счет западной помощи „частных“ организаций, которые позволили им обходить законные правительственные органы и новый парламент Российской Федерации – Думу. Через эту сеть два сотрудника Чубайса, Максим Бойко и Дмитрий Васильев, контролировали почти треть миллиарда долларов в виде помощи и еще миллионы займов от международных финансовых институтов». По данным Ведель, «большая часть этих щедрот прошла через Российский приватизационный центр в Москве (РПЦ), основанный в 1992 году под руководством Чубайса, который был председателем совета директоров еще в то время, когда возглавлял ГКИ, и Бойко, который был руководителем РПЦ на протяжении большей части его существования. РПЦ юридически был частной некоммерческой организацией. Фактически он был создан указом Ельцина и содействовал проведению государственной политики в области инфляции и других макроэкономических вопросов, а также договаривался о займах с международными финансовыми институтами. ГИМР был учредителем РПЦ, а Шлейфер входил в совет директоров. РПЦ получил с помощью ГИМР около 45 млн долл. от США и миллионы от Европейского Союза, отдельных европейских правительств, Японии и других стран, а также займы от Всемирного банка (59 млн долл.) и Европейского банка реконструкции и развития (43 млн долл.), за которые потом должен будет расплачиваться русский народ» [256].