Адская машина принуждения к свободе

2.4. Дорога к рабству: туда и обратно

Его ярость была неописуема – ярость богача, имеющего больше, чем он в состоянии воспользоваться, и вдруг теряющего то, что ему даже нужно не было.

Джон Р. Толкин, «Хоббит, или Туда и обратно» (1937)

Культовую книгу «Дорога к рабству» Хайек писал в разгар Второй мировой войны. Впервые она была опубликована в Великобритании издательством Routledge Press в марте 1944 года, а затем тиражом в 2000 экземпляров в издательстве Чикагского университета. В сентябре 1944 г. журнал Reader’s Digest продал более миллиона экземпляров дайджестов книги. После этого Хайек в буквальном смысле слова в одночасье проснулся знаменитым. Такой ошеломляющий успех был приятной неожиданностью не только для него самого, но и издателя.

На русском языке книга была издана в 1983 году в Лондоне в издательстве «Нина Карсов». До более или менее широкого российского читателя «Дорога к рабству» дошла спустя почти полвека после американского издания, когда журнал «Вопросы философии» опубликовал ее в нескольких номерах в 1990—1991 гг. Помню, как мы, аспиранты из разных академических институтов, передавали друг другу потрепанные номера журнала «Вопросы философии» в общежитии АН СССР на улице Островитянова. Тогда нам казалось, что эта книга дает ответы на все наболевшие вопросы. Можно только представить, какое впечатление она произвела на первых читателей в мире, разрушенном и разделенном Второй мировой войной. Недавно с некоторым трепетом открыла и перечитала эту книгу. Меня волновала новая встреча с произведением, которое произвело на меня такое сильное впечатление четверть века назад. Ведь очарование многих неолиберальных сочинений исчезло после того, как их идеи были воплощены в России в шоковом варианте. Удивительное дело, даже переболев неолиберализмом, как детской болезнью, я и сейчас не могу не согласиться с некоторыми мыслями из «Дороги к рабству». Хотя с основными выводами и рекомендациями, которые автор делает из них, я теперь не согласна. Позже остановлюсь на этом подробнее.

В предисловии Хайек делает несколько важных признаний. Первое: «когда человек, профессионально занимающийся изучением общественных проблем, выпускает книгу чисто политического характера, первейшая его обязанность – прямо об этом заявить. Настоящая книга – политического характера, и я не хочу маскировать этого…». Второе признание гораздо серьезнее. В предисловии к изданию 1976 года он пишет: «Главный изъян этой книги, как я теперь думаю, заключался в том, что я недостаточно подчеркнул значение коммунистического опыта в России. Ошибка эта, возможно, простительна, если вспомнить, что когда я ее писал, Россия была нашим военным союзником, да и сам я тогда еще не полностью освободился от всех широко бытовавших в то время интервенционистских предрассудков, и поэтому пошел на некоторые уступки, которые теперь считаю неоправданными». И, наконец, он делает ворчливое признание: «Меня долгое время возмущало, что своей известностью я гораздо больше обязан тому, что я считал лишь злободневным памфлетом, чем строго научным трудам» [53, c. 9, 15—16].

На самом деле, это далеко не кокетство знаменитого ученого, а констатация достаточно унизительной для него ситуации. Вспомним лишь два характерных эпизода. Первый связан с ситуацией вокруг присуждения ему Нобелевской премии по экономике. Тогда бочка шведского меда была изрядно подпорчена большой ложкой дегтя. По словам Джима Пауэлла, «члены комитета по выдвижению Нобелевской премии изначально хотели присудить ее шведскому социалисту Гуннару Мюрдалю, но решили, что лучше поступить более сбалансировано и разделить награду с кем-то, кто придерживается противоположных взглядов. Они остановились на Хайеке» [193].

Оргкомитет премии довольно остроумно обыграл этот неловкий момент. В пресс-релизе «Экономическая премия за работы по экономической теории и междисциплинарным исследованиям» от 9 октября 1974 г. указывается, что Мюрдаль стремился связать экономический анализ с социальными, демографическими и институциональными условиями. Хайек расширил сферу своей деятельности, включив в нее такие элементы, как правовые рамки экономических систем и поведение индивидов, организаций и различных социальных систем. Общим между Мюрдалем и Хайеком является хорошо известная способность находить новые и оригинальные способы постановки вопросов, что часто делает их несколько спорными [194]. Отметим в скобках, что экономические взгляды Мюрдаля предвосхищали выводы Кейнса. Так, его биограф Уильям Барбер, комментируя книгу «Денежная экономика», опубликованную в 1932 году, или на четыре года раньше «Общей теории занятости, процента и денег» Кейнса, считал, что если бы его работа была доступна читателям на английском языке до 1936 года, возможно, «революцию» в макроэкономической теории в эпоху депрессии называли бы «мюрдалианской» в той же степени, что и «кейнсианской» [77]. Таким образом, компаньоном Хайека по Нобелю оказался теоретик столь ненавистного ему государственного вмешательства в экономику.

Символично то, что Мюрдаль и Хайек опубликовали книги «Американская дилемма» и «Дорога к рабству» в одном и том же 1944 году. В то время, как Мюрдаль рассматривал долгосрочные социально-экономические последствия рабства в Америке, Хайек употребил понятие рабства как фигуру речи. Можно только гадать, почему ни одна работа Хайека не была названа в пресс-релизе, а оргкомитет ограничился лишь туманным комплиментом: «Идеи Хайека и его компетентный анализ экономических систем были опубликованы в ряде работ в течение сороковых и пятидесятых годов» [194]. Обращает на себя внимание и то, что премия присуждалась в 1974 году, а отмечались его работы 1940-1950-х гг.

Во вступлении к провокационному интервью с Хайеком в 1977 году, Томас Хазлетт объясняет этот кажущийся парадокс в довольно язвительной манере. Он пишет: «не секрет, что в профессии экономиста Хайек был изгоем, атавизмом, маргинальным персонажем, чьи идеи были опровергнуты всеми разумными людьми в научных журналах его времени. Он был достаточно умен, чтобы держаться подальше от экономики… В 1930-1940-х гг. Хайек был вторым самым известным экономистом на планете, как интеллектуальный спарринг-партнер Джона Мейнарда Кейнса. После смерти Кейнса в 1945 году Хайек (и классическая теория торгового цикла) быстро исчезли из поля зрения общественности… Экономическая политика вступила в золотой век „управления спросом“, при котором деловой цикл устарел, и Хайек вообще ушел из экономической теории… Он внес большой вклад в такие новые [для него] области, как психология, политическая теория и право». Хазлетт иронически описывает возвращение Хайека на сцену. «Но затем случилось нечто странное. В конце ХХ века произошла проверка на практике академических писаний. Традиционная кейнсианская терапия – стимулирование потребления и наказание сбережений наряду со здоровым вливанием расходов государственного бюджета – перестала работать. Вдруг старая классическая медицина – сбережения, инвестиции, сбалансированные бюджеты, конкуренция и рост производительности – стали популярными целями экономической политики „хорошего“ правительства. В 1974 году Хайек, который отсутствовал в экономической профессии, по сути, 30 лет, был неожиданно награжден Нобелевской премией по экономике и быстро превратился из шута в гуру» [140].

Однако злоключения с премией не закончились унизительным сравнением с маститым Мюрдалем. Не кто иной как его нобелевский партнер написал открытое письмо, опубликованное в шведской газете Dagens Nyheter, в котором призывал отменить Нобелевскую премию по экономике на том основании, что «экономика является «мягкой», то есть неточной наукой (soft science), нагруженной политическими и социальными ценностями, в отличие от «твердых» наук («hard» sciences), таких как физика и химия, где никого не интересуют политические взгляды получателя». Вдобавок Мюрдаль предлагал отменить премию еще и потому, что она была вручена таким «реакционерам, как Хайек (а затем и Фридман)» [177].

Второй эпизод связан с переездом Хайека в США. Чикагский университет был очевидным выбором, поскольку там была опубликована «Дорога к рабству», но экономический факультет отказался принять его в свои ряды. Университеты Принстона и Стэнфорда также отказали. После года преподавания в Университете Арканзаса, Джон У. Неф, председатель комитета Чикагского университета по социальной мысли, пригласил его на должность профессора социальных и нравственных наук, однако, при условии, что Чикагский университет не будет платить ему жалованье. Фонд Волкера и здесь пришел на выручку и согласился выплачивать зарплату [193].

Однако вернемся к «Дороге к рабству». По мнению Й. Хюльсманна, секрет успеха книги связан с тем, что Хайек не выдвинул никаких новых аргументов, а представил наиболее красноречивое и изощренное изложение позиции, которая до войны уже получила широкое признание американской общественности. Главный аргумент «Дороги к рабству» заключался в том, что увеличение полномочий правительства было равносильно уменьшению суверенитета отдельных граждан, и тотальный государственный контроль превратил граждан в рабов – независимо от того, было ли тоталитарное государство фашистским или коммунистическим [144].

Возможно, «Дорога к рабству» была самым понятным произведением Хайека потому, что написана в жанре политического памфлета в полемике с «социалистами всех партий», которым он и посвятил книгу. Джеральд О'Дрисколл пишет, что «книга была написана, чтобы объяснить грамотному, но непрофессиональному читателю, что дорога к политическому аду проложена с наилучшими намерениями. Как он ясно дал понять, конфликт классического либерализма с централизованным планированием был не из-за разделяемой ими цели повышения благосостояния как можно большего числа людей, а из-за пути достижения этой цели» [183].

В «Дороге к рабству» Хайек рассматривает два понятия свободы – либеральное и социалистическое (марксистское). «Для великих апостолов политической свободы слово это означало свободу от принуждения, от человеческого произвола, избавление от пут, не оставлявших человеку иного выбора, как подчиняться приказаниям власть имущих. Обещанная же новая свобода была свободой от необходимости, избавлением от пут внешних обстоятельств, которые неизбежно ограничивают возможности выбора для всех нас». Он отмечает, что «обещание большей свободы стало эффективнейшим оружием социалистической пропаганды», и раскрывает главную интригу своей книги, утверждая, что обещанный «путь к свободе есть в действительности столбовая дорога к рабству» [53, c.42]. Все дальнейшее изложение является попыткой доказать этот тезис.

Он рассматривает два понимания социализма. С одной стороны, «идеалы социальной справедливости, большего равенства и уверенности в завтрашнем дне, то есть конечные цели социализма». С другой – «конкретные методы» достижения этих целей. Вполне понятно, что Хайек категорически не приемлет ни идеалы, ни методы социализма. Особую неприязнь у него вызывает то, что «энтузиасты планового общества» «требуют централизованного руководства всей экономической деятельностью в соответствии с единым планом, который указывал бы, как общественные ресурсы должны быть „сознательно направлены“ вполне определенным образом на службу вполне конкретным, заранее поставленным целям» [53, c. 51—53]. Еще одним аргументом против централизованного планирования является утверждение о неспособности единого планирующего органа справиться с потоком рыночной информации [53, c.104]. Здесь он снова возвращается к злополучной дискуссии об экономическом расчёте в социалистической экономике, тщетно пытаясь доказать техническую невозможность централизованного планирования.

Однако решающим доводом Хайека против социалистического планирования является то, что оно угрожает свободе, поскольку все решения за человека будут принимать плановые органы. Отсюда он делает весьма натянутый вывод, что «планирование ведет к диктатуре, ибо диктатура есть наиболее эффективное орудие насилия и принудительного насаждения обязательных для всех идеалов, без которого нельзя обойтись, если проводить в жизнь централизованное планирование в широких масштабах». Вместе с тем он утверждает, что «если демократия решается взяться за задачу, реализация которой по необходимости влечет за собой использование власти, не ограниченной никакими твердо установленными рамками, она неизбежно превращается в деспотию» [53, c. 74, 89]. Получается, что не только планирование ведет к диктатуре, но и демократия ведет к деспотии. Как говорится в русской пословице, хрен редьки не слаще! Возникает вопрос: почему вдруг неолибералы отступают от важнейшего принципа политической свободы? Ответ достаточно прост: и сами неолибералы, и их покровители всегда были в меньшинстве и, следовательно, им претит диктат большинства, т.е. народа, даже в такой урезанной форме, как буржуазная демократия.

Хайек неминуемо приходит к проблеме соотношения собственности и власти в условиях рыночной и плановой экономики. «Власть, даваемая контролем над производством и ценами, почти безгранична… В управляемой сверху экономике, где цели контролируются правительством, это последнее, несомненно, будет своей властью способствовать реализации одних целей и мешать осуществлению других». Он отмечает, что «на деле это новый вид власти, которым в конкурентном обществе не обладает никто. Пока собственность раздроблена между множеством владельцев, ни один из них не обладает исключительной властью определять размер личных доходов и общественное положение отдельных граждан – вся его власть над людьми состоит лишь в том, что он может предложить им лучшие условия, чем кто-либо другой». Отсюда он делает достаточно спорный вывод о том, что «система частной собственности – важнейшая гарантия свободы не только для владельцев собственности, но и для тех, у кого ее нет. Только благодаря тому, что контроль над средствами производства распределен между множеством независящих друг от друга людей, никто не имеет над нами абсолютной власти, и мы сами можем решать, чем мы будем заниматься. Если же все средства производства окажутся в одних руках, то их владелец – будь то номинальное „общество“ или диктатор – получит над нами неограниченную власть» [53, c. 111, 122].

Вооружив своих читателей либеральными азбучными истинами, Хайек приступает к атаке на «гарантии материальной обеспеченности» и заканчивает свои рассуждения моральной сентенцией: «Необходимо вновь научиться без страха признавать, что за свободу надо платить и что мы как личности должны быть готовы для сохранения свободы идти на серьезные материальные жертвы». [53, c. 140—141, 152]. Лично мне эта мораль достаточно близка. Еще до того, как прочитала «Дорогу к рабству», я следовала своему свободному выбору и не сетовала, когда мне приходилось платить, подчас очень высокую цену за верность своим идеалам или потакание собственным амбициям. Однако в прошедшие годы я была свидетелем того, что огромные массы людей были вынуждены платить страшную цену за выбор, который сделали за них безответственные политики либерального толка.

Книга «Политический порядок свободных людей» опубликована в 1979 году и переведена на русский язык под невыразительным названием «Общество свободных». Хайек, теперь уже увенчанный нобелевскими лаврами, продолжает наступление на социализм и… демократию. В книге он очерчивает «конституционную рамку, которая могла бы обеспечить правление закона и предотвратить перерождение общества свободных в общество рабов». Он «предлагает конституционную систему, подчиняющую правительство закону и лишающее административную власть парламента возможности служить интересам отдельных групп и подавлять меньшинства» [54, c.15—16].

В первой главе «Мнение большинства и современная демократия» Хайек с места в карьер атакует демократическую систему. «…Мы настолько привыкли считать демократической господствующую теперь на Западе систему институтов, при которой парламент большинством голосов устанавливает законы и направляет деятельность правительства, что склонны видеть в ней единственно возможную форму демократии». Ценность демократии для него заключается лишь в том, что она представляет собой «конвенцию, обеспечивающую мирную передачу власти» [54, c. 24—25.]. По его мнению, после выполнения своей миссии по смене правящего режима демократия начинает постепенно вырождаться. «В свой начальный героический период демократия выступает как инструмент защиты личной свободы граждан – и действительно осуществляет эту функцию, поскольку ограничивает себя законом. Но рано или поздно она начинает претендовать на право решать большинством голосов вообще любой вопрос» [54, c. 12, 20]. Очевидно, что демократическая процедура не устраивает его потому, что решения принимаются большинством, а не кучкой посвященных.

Интересным и в то же время знаковым поворотом в отношении Хайека к государству является его заявление: «Мы не разделяем идеи „минималистского государства“. По нашему мнению, в развитом обществе государственный аппарат должен с помощью налоговой системы создавать фонды, нужные для таких общественных служб, которых вообще (или должным образом) не может предоставить обществу рынок». Далее он очерчивает «широкий круг тех абсолютно законных действий, которые правительство как распорядитель общественных ресурсов может предпринимать на совершенно законных основаниях». Он осторожно отмечает: «В ряде случаев рынок справляется со своей организующей ролью только в некоторых областях человеческой деятельности». К таким случаям он, в первую очередь, относит внешние эффекты. В другую группу он включает отдельные категории общественных благ [54, c. 74—75, 77]. При этом, он, по сути дела, обосновывает необходимость приватизации производства общественных благ. «Если правительство располагает исключительным правом на принуждение, это означает, что часто только оно в состоянии обеспечить определенные службы на основе принудительного налогообложения. Однако же право на обеспечение таких служб не должно быть, вообще говоря, закреплено за правительством, если могут быть найдены другие способы их организации». Он предупреждает: «то, что мы обычно называем общественным сектором, не должно интерпретироваться как набор функций и услуг, зарезервированных за правительством» [54, c.81]. Тем не менее, он очень неохотно допускает, что правительство может играть какую-то, пусть и сильно ограниченную роль в предоставлении социальных услуг. «Хотя правительство должно вступать в игру лишь тогда, когда рынок не в состоянии снабдить общество той или иной необходимой службой, мобилизация средств для этой службы при помощи принудительной власти правительства есть часто не единственный и не лучший выход» [54, c.84].

Хайек признает, что помимо смягчения провалов рынка существует необходимость «второй безусловной задачи правительства в „минималистском“ государстве – защиты от внешнего врага». Приятным сюрпризом является смягчение его позиции по отношению к социальной защите населения. Видимо с возрастом он стал более сентиментален. Хотя и здесь он остается верен себе и замечает. «К несчастью, стремление предоставить единообразное минимальное обеспечение всем тем, кто не в состоянии позаботиться о себе сам, оказалось тесно связано с совершенно иной целью, а именно с так называемым справедливым распределением доходов, что, как мы видели, оборачивается попытками гарантировать индивиду тот жизненный уровень, которого он однажды достиг. Такая гарантия есть, в сущности, привилегия, ибо ее невозможно предоставить всем, а значит, шансы обойденных уменьшаются за счет привилегированных. Если же нужные для этого средства добываются с помощью налогообложения, то это даже оборачивается возрастанием неравенства выше уровня, необходимого для нормального функционирования рынка» [54, c.91—92]. Здесь можно согласиться с ним, что, например, пожизненные привилегии сенаторам, депутатам, а также «золотые парашюты» менеджерам обанкротившихся компаний противоречат не только рыночным, но и социалистическим принципам.

После вышеуказанных «уступок» правительству, т.е. милостивого разрешения продолжать осуществление трех важных функций, Хайек хочет взамен отобрать у него две существенные функции. «Имеются две очень важные сферы услуг, которые были монополией (или прерогативой) правительств так долго, что теперь этот порядок рассматривается как необходимый и естественный, хотя ни установить его законным путем, ни ликвидировать никто никогда не пытался. Это – исключительное право правительства на эмиссию денег и на почтовые услуги. Обе эти монополии возникли не для удобства народа, а лишь для укрепления власти правительства» [54, c.94]. Думается, что приватизация почты пристегнута к приватизации печатного станка для того, чтобы как-то смягчить одиозность идеи частных денег.

Далее мы наблюдаем дальнейший отход Хайека от классического либерализма. В главе ІV «Правительство и рынок» он неожиданно подвергает критике модель совершенной конкуренции и заявляет, что «модель совершенной конкуренции предполагает наличие условий, которые отмечены лишь в незначительном числе секторов экономики, тогда как во многих других секторах они абсолютно невозможны, а в третьих – даже и нежелательны» [54, c.105].

Цель развенчания модели совершенной конкуренции вполне понятна. В то время, когда Хайек писал эту книгу, о конкурентном рынке мог мечтать только фанатик, заточенный в башне из слоновой кости. Нужно было как-то актуализировать неолиберальную теорию и немного приблизить ее к реальной действительности. Другая цель менее очевидна. Она связана с необходимостью оправдания монополий, что может поставить в тупик или по крайней мере сильно удивить либерально настроенного читателя, поскольку в корне противоречит рыночным постулатам Адама Смита. «Мысль о том, что величина фирмы сама по себе дает ей пагубную власть над рыночным поведением конкурентов, правдоподобна лишь до тех пор, пока мы представляем себе производство состоящим из «чистых» отраслей, в которых и в самом деле иногда находится место только для одной большой специализированной фирмы. Но рост гигантских корпораций лишил смысла представление об отдельных отраслях, в каждой из которых могла бы господствовать одна мощная корпорация… В результате власть, вытекающая из размеров больших корпораций в данной отрасли, нейтрализуется фактом наличия больших корпораций в других отраслях…». И венец неолиберальной мысли: «Пока концентрация материальных ресурсов ведет к удешевлению и улучшению товаров и услуг, увеличение такого рода власти следует считать благоприятным» [54, c. 123—124, 126].

Вина за несовершенно функционирование рынка и отсутствие конкуренции отныне будет сваливаться на правительство. «На практике во многих сферах экономики сознательная политика правительства мешает конкуренции достичь того, чего она достигает там, где оперирует свободно». Вместо монополии на скамью подсудимых отправляется… демократия. «Я сомневаюсь, чтобы свободный рынок когда-либо возникал в условиях неограниченной демократии, и нет ничего невероятного в допущении, что неограниченная демократия всегда разрушает рынок там, где он уже существует» [54, c.188—121]. Здесь мы видим полный и окончательный разрыв с идеалами старого доброго либерализма. Третьим врагом свободного рынка традиционно назначаются профсоюзы. «Работу стихийных рыночных сил все больше подавляют не монополии, как принято думать, а вездесущие профессиональные ассоциации и профсоюзы. Именно они, оказывая давление на правительство, формируют рынок в своих интересах» [54, c.137].

Книга Хайека The fatal conceit. The Errors of Socialism, а в русском издании «Пагубная самонадеянность. Ошибки социализма» является последним и самым трудным для понимания опусом. Когда она была впервые издана в 1988 году, основоположнику неолиберализма было почти 90 лет. С одной стороны, впечатляет, а с другой – ставит все на свои места внушительный список спонсоров данного издания. К нему приложили руку и кошелек такие столпы неолиберализма, как Гуверовский институт войны, революции и мира, Станфордский университет, Институт Катона, Фонд Эрхарда, Херитидж Фаундейшн, благотворительный фонд Чарльза Коха и многие другие.

У. Бартли, редактор его собрания сочинений пишет в предисловии: «Хайек, посвятивший жизнь борьбе с социализмом во всевозможных его проявлениях, вознамерился выложить на стол все карты» [55, c.7]. Если он и выложил карты на стол, то весьма оригинальным образом. Больше всего текст этой книги напоминает трилогию «Властелин колец» Джона Рональда Толкиена, поскольку Хайек вдруг заговорил на непонятном языке подобно тому, как герои Толкиена, люди и сказочные существа Средиземья, говорили по-эльфийски. Брайан Каплан пишет о его творчестве: «Из его действительно оригинальных, настоящих идей можно сделать пять хороших постов в блоге, его ошибки и странные навязчивые идеи многочисленны, а стиль письма оскорбляет любого, кто когда-либо пытался написать достойную фразу… В какой-то степени Хайек пишет закодировано» [89]. Конечно, это дружеская шутка, но с изрядной долей правды. Хайека очень трудно читать, особенно, его последние труды.

В книге он вводит такие новые понятия, как «спонтанный расширенный человеческий порядок», «рассеянное знание» и «индивидуализированная собственность». Если последний термин легко поддается расшифровке и означает столь любезную сердцу каждого неолиберала частную собственность, то о значении первых двух ребусов можно догадаться только по дальнейшему контексту. «Суть моих рассуждений, таким образом, состоит в следующем. Конфликт между сторонниками (с одной стороны) спонтанного расширенного человеческого порядка, создаваемого рыночной конкуренцией, и теми (с другой стороны), кто выступает за сознательную организацию человеческих взаимоотношений центральной властью, опирающейся на коллективное распоряжение имеющимися ресурсами, вытекает из фактической ошибки последних в понимании того, как возникают и используются знания об этих ресурсах» [55, c.16—17]. Коль скоро он противопоставляет его централизованному управлению, то «спонтанный расширенный человеческий порядок» может быть только рынком. Таким образом, Хайек произвел, как сейчас модно говорить, ребрэндинг основных категорий неолиберализма.

Эта логическая уловка была произведена для того, чтобы доказать вечный стихийный характер данных категорий и вывести их за временные рамки капитализма. Так, он указывает, что «наши ценности и институты не просто определяются какими-то прошлыми событиями, но формируются как составная часть процесса бессознательной самоорганизации некоей структуры или модели» [55, c.20]. В этой новой внеисторической реальности государству отводится определенная, узко ограниченная роль. «…Еще ни одна развитая цивилизация не добивалась успехов без правительства, видящего главную свою цель в попечениях о частной собственности, тогда как „сильное“ правительство вновь и вновь тормозило рост и процветание того, чему так помогали эти попечения» [55, c.59].

Конечно же, Хайек не может не вернуться к вопросу о централизованно управляемой экономике и сделать сравнение не в ее пользу. «…Следуя спонтанно складывающимся нравственным традициям, лежащим в основе конкурентного рыночного порядка…, мы производим и накапливаем больше знаний и богатства, чем возможно добыть и использовать в централизованно управляемой экономике, приверженцы коей претендуют на строгое следование „разуму“. Таким образом, цели социализма фактически недостижимы, и программы его невыполнимы; к тому же оказывается, что в действительности они несостоятельны еще и логически» [55, c.17]. Таким образом, получается, что нужно действовать вслепую, положившись на стихию рынка, а не на силу разума. «На рынке (как и в других институтах нашего расширенного порядка) непреднамеренные следствия имеют первостепенное значение: распределение ресурсов производится безличным процессом, в ходе которого индивиды, действующие в своих собственных целях (зачастую довольно расплывчатых), без преувеличения, не знают и не могут знать, каков же будет конечный результат их взаимодействий» [55, c.125].

По Хайеку, процесс получения и накопления знаний в экономической системе может быть только бессознательным, итеративным и безличным. «Приспособление к неизвестному – ключевой момент для всей эволюции, – и полной картины событий, к которым постоянно приспосабливается современный рыночный порядок, в действительности не видит никто. Информация, используемая индивидами или организациями для приспособления к неизвестному, может быть только частичной и передается сигналами (т. е. ценами) по длинным цепочкам от индивида к индивиду, причем каждый передает комбинацию потоков абстрактных рыночных сигналов в несколько измененном виде. Тем не менее, с помощью этих частичных и фрагментарных сигналов к условиям, которых ни один отдельный человек не в состоянии предвидеть или знать, приспосабливается структура деятельности в целом (пусть даже такое приспособление не бывает вполне совершенным). Вот почему выживает эта структура, а те, кто ее используют, еще и процветают. Сознательно спланированной замены такому самоупорядочивающемуся процессу приспособления к неизвестному быть не может» [55, c.133—134].

По этой абсурдной логике получается, что главное преимущество либеральной системы заключается в том, что как индивиды, так и правительство действуют вслепую и совершенно случайно достигают результатов, которые они не ставили своей целью. Странный сюрреалистический мир! Индивиды и хозяйствующие субъекты могут приспосабливаться и встраиваться в спонтанный порядок только вслепую. Таким образом, они ничем не отличаются от первобытных людей, брошенных на произвол природных стихий, миллионы лет эволюции ничего не изменили в их положении. Получается довольно безрадостная картина потому, что индивид не может воспользоваться сокровищницей накопленного человечеством знания, ибо оно рассредоточено и не существует в концентрированном виде. Каждый раз совершая какое-либо действие он должен, как первый человек Адам после изгнания из рая, полагаться только на те крупицы неосознанного знания, которые хаотически всплывают в подсознании. Его положение безнадежнее, чем у перелетных птиц или лососей, которые безошибочно возвращаются в места зимовки или нереста, повинуясь древнему могучему инстинкту, как генетически встроенному навигатору. Слабым утешением служит и то, что не только простые смертные, но и «капиталисты …на деле и сами являются орудиями безличного процесса: что им точно так же неизвестны предназначение и конечные следствия их действий, что они просто имеют дело с событиями более высокого уровня (и, соответственно, более широкого охвата) в рамках целостной структуры» [55, c.145].