Читать книгу: «Бывшие. Без тебя нельзя», страница 2

Глава 3

Та ноябрьская ночь стала точкой невозврата. Словно прорвало плотину, сдерживавшую бурную, мутную реку его желания. Теперь, как только мама Жени, Раиса Даниловна, уезжала в очередной рейс, ее хрущевка превращалась в их потайной мир, их вселенную, ограниченную стенами и занавешенными окнами.

Женя жила в новом ритме – от рейса до рейса. Она отсчитывала дни по маминым маршрутам: «Москва-Сочи», «Москва-Адлер», «Москва-Владивосток». Чем длиннее был рейс, тем больше часов они могли провести вместе. Она встречала его на пороге, и едва дверь захлопывалась, на них обрушивалась тишина, густая и звенящая, которую нарушало лишь прерывистое дыхание.

После той первой ночи что-то в Власе окончательно сорвалось с цепи. Его страсть была необузданной, всепоглощающей. Он приходил к ней, уже пылая изнутри, с тем самым огнем в зеленых глазах, который она помнила по их первым свиданиям, но теперь он стал ярче, опаснее. Он не просто желал ее – он жаждал обладать ею снова и снова, будто пытаясь впитать в себя всю ее сущность, всю ту тишину и спокойствие, которые она ему дарила.

Его поцелуи были не просто ласковыми. Они были иссушающими. Он прижимал ее к стене в прихожей, даже не дав раздеться, его руки под юбкой, его губы на ее губах, шее, плечах – везде сразу. Он словно хотел запечатлеть ее всю, сразу, сию же секунду. Для Жени эти мгновения были и блаженством, и испытанием. Она тонула в нем, как в океане. Ее собственное тело, пробудившееся той ночью, теперь отвечало ему с такой же дикой, незнакомой ей силой. Она таяла, как воск под горячими пальцами, переставая быть собой и становясь частью его вихря.

Он действительно приходил не с пустыми руками. Отец, Ефим Сергеевич, видя, что сын наконец-то «взялся за ум» – подтянул учебу, не нарушал устав, исправно ходил в наряды, – смягчился. Карманные деньги Власа увеличились в разы. И он тратил их на нее. Он приносил дорогие конфеты в изящных коробках, которые Жена видела только на витринах, фрукты, не по сезону, духи с запахом, от которого кружилась голова. Однажды он привез огромного плюшевого медведя, такого большого, что его пришлось с трудом протаскивать в дверь. Они смеялись, как дети, запихивая медведя в угол комнаты.

– Зачем? – спрашивала Женя, смущенно улыбаясь, держа в руках очередной подарок.

– Хочу, – коротко отвечал он, притягивая ее к себе. – Хочу, чтобы у тебя все было. Все самое лучшее.

В этих словах сквозило не просто щедрость. Это было желание компенсировать. Компенсировать редкие встречи, компенсировать свое отсутствие, компенсировать ту пропасть, что лежала между его миром московских богатств и ее миром скромной хрущевки. Подарки были мостами, которые он спешно наводил, пытаясь соединить два берега.

Но главным подарком была его страсть. В ней не было той бережной нежности, что была в их первую ночь. Теперь в ней была ярость голодного зверя. Он раздевал ее быстро, почти торопливо, его пальцы обжигали кожу. Он изучал ее тело уже не как драгоценность, а как свою законную территорию, каждый изгиб, каждую родинку. Его ласки были властными, требовательными. Он мог часами ласкать ее, доводя до исступления, до немых молитв и стона, а потом резко войти в нее, заполняя собой все ее естество.

Для Жени это было сжигание. Она горела заживо в этом пламени, и ей это нравилось. В эти часы не было ни страха за будущее, ни ядовитых нашептываний Светки, ни скучной обыденности учебы. Был только он – его горячее тело, его сдавленные стоны, его шепот, хриплый и прерывистый: «Ты моя… Слышишь? Только моя…». Она чувствовала его собственничество каждой клеткой, и это рождало в ней ответное, дикое чувство принадлежности ему.

Иногда, после особенно бурного соития, когда они лежали мокрые и обессиленные, он становился снова тем мальчиком, который боялся ее спугнуть. Он гладил ее волосы, целовал пальцы и смотрел в потолок.

– Отец доволен, – говорил он как-то раз. – Говорит, видит во мне наконец продолжателя дела. Увеличил содержание. Теперь, если все сдам, на каникулах можно будет съездить куда-нибудь. Я тебя с собой возьму.

Она не отвечала, просто прижималась к его плечу. Эти разговоры о будущем были такими же сладкими и нереальными, как его подарки. Море, Москва, институт… Она верила ему, потому что не верить значило сойти с ума. Но где-то глубоко внутри жил тот самый черный страх, который посеяла Светка. Но стоило ему снова прикоснуться к ней, как страх отступал. Его желание было лучшим лекарством от сомнений. Оно было физическим доказательством его потребности в ней. «Без тебя нельзя» – это была не просто фраза. Это был закон, который он снова и снова подтверждал своим телом. Он приходил к ней, едва выдавалась возможность, тратя деньги на такси, лишь бы провести с ней несколько часов. Она стала его наркотиком, его отдушиной, его спасением от ненавистного училища. А он стал для нее всей вселенной. Мир размером с ее комнату, он пах его кожей после душа, он был его тяжестью на ней. Она таяла в нем, теряла себя, и в этом саморазрушении обретала новое, пугающее и прекрасное чувство – полную, абсолютную принадлежность другому человеку. Они были двумя половинками в огненном сплаве, где уже нельзя было понять, где заканчивается он и начинается она. И в этом плавильном котле страсти все тревоги казались мелкими и незначительными. Было только здесь и сейчас. Было только «он».

Солнечный морозный денек звенел хрустальной пустотой. Воздух был колючим и прозрачным, и каждый выдох превращался в маленькое облачко. Раиса Даниловна Рудакова шла от автобусной остановки к своему дому, с трудом волоча тяжелый чемодан с сувенирами из Сочи. Она устала смертельно. Рейс был сложным, пассажиры капризными, а мысли все время витали где-то далеко: как там Женя одна? Все ли в порядке?

Она мечтала о тишине, о горячем чае и о своей кровати. Но тишины в их дворе не бывало. На лавочке у подъезда, как неизменный атрибут пейзажа, сидели три местные бабушки-сплетницы, укутанные в платки и пальто. Они, как сторожевые псы, наблюдали за всем происходящим в микрорайоне, и возвращение Раисы Даниловны не ускользнуло от их цепкого взгляда.

Раиса попыталась пройти молча, кивнув им из вежливости, но одна из бабулек, тетя Капа, самая ядовитая, не выдержала.

– О, Рая, вернулась! – крикнула она, и голос ее скрипел, как несмазанная калитка. – Хорошо сходила?

– Ничего, нормально, – коротко бросила Раиса, не останавливаясь.

– То-то, нормально! – не унималась тетя Капа. – А ты в курсе, что у твоей Женьки хахаль ночует, пока тебя нет?

Раиса Даниловна замерла на месте, медленно повернулась. Усталость как рукой сняло. Ее лицо, помятое дорогой, стало каменным.

– Что? – тихо спросила она.

– А то! – подхватила другая, тетя Шура. – Парень видный, в форме речника. Такой шикарный, прямо как из кино. Машину, правда, свою не пригоняет, на такси приезжает. И уходит под утро. А мы-то все видим, у нас бессонница.

Тетя Капа, довольная произведенным эффектом, ехидно улыбнулась, обнажив единственный золотой зуб:

– Смотри, Рая, принесет тебе в подоле. Девка-то на выданье, гнездо вить начинает. А ты на работе, ничего не знаешь.

Секунду во дворе стояла такая тишина, что был слышен скрип ветки на морозе. Лицо Раисы Даниловны из бледного стало багровым. Она опустила тяжелый чемодан на снег, выпрямилась во весь свой невысокий рост и медленно, отчетливо выговорила, глядя на бабулек ледяным взглядом:

– А вам-то что? Вам что, дело до всех есть? Не вам же принесет.

Она взяла чемодан и, не сказав больше ни слова, гордо направилась к подъезду. За спиной у нее повисло оскорбленное молчание, а потом начался возмущенный шушушек: «Ах, какая неблагодарная!», «А мы из доброты!», «Сама потом узнает, да будет поздно!».

Раиса Даниловна зашла в подъезд, и тут вся ее гордая осанка исчезла. Она прислонилась к холодной стене, и у нее подкосились ноги. Сердце бешено колотилось. Не от злости на этих старух – они были ничтожны. От страха. Страха за дочь. «Хахаль. Ночью. Пока меня нет».

Она поднялась по лестнице, и каждая ступенька давалась ей с трудом. Рука дрожала, когда она вставляла ключ в замочную скважину. В квартире пахло тишиной и… чем-то чужим. Мужским одеколоном? Или ей показалось?

– Женя? – громко позвала она, стараясь, чтобы голос не дрожал.

Из комнаты вышла дочь. Лицо у нее было спокойное, даже счастливое. Слишком счастливое для обычного дня.

– Мама! Ты уже! Я тебя не ждала до вечера!

Они обнялись, но Раиса Даниловна чувствовала легкое напряжение в плечах дочери. Ее зоркий глаз, привыкший за годы работы замечать малейшие детали, сразу уловил следы чужого присутствия.

– Отдохни, мам, я чай поставлю, – засуетилась Женя, стараясь отвести маму в комнату.

Но Раиса Даниловна не двигалась с места. Она смотрела на дочь, и сердце ее сжималось от предчувствия беды. Она видела в ее глазах тот самый блеск, который бывает только у влюбленных девушек. И тот самый страх, который прячется за этим блеском.

«Вам-то что? Не вам же принесет». Своим же словам, брошенным в лицо сплетницам, она не верила. Потому что это ей, Раисе Даниловне, предстояло разбираться с последствиями. Ей предстояло смотреть в глаза дочери, которая, возможно, уже не была просто девочкой. И ей было страшно. Страшно, что этот «хахаль», этот «видный, как из кино», сломает ее тихую, скромную Женю. Что он – из другого мира, того, где все легко дается и так же легко бросается.

Она молча прошла в свою комнату, села на диван и закрыла лицо руками. Вернуться из долгого рейса всегда было трудно. Но сегодня было труднее всего. Потому что она вернулась в другой дом. В дом, где уже жил кто-то чужой. И этот кто-то мог уйти так же легко, как и вошел, оставив после себя не только запах одеколона, но и сломанную жизнь ее дочери.

Раиса Даниловна сидела на краю своего дивана, не в силах снять пальто. Руки бессильно лежали на коленях, в них замерзшими сосульками были зажаты перчатки. Слова бабулек звенели в ушах, как набат: «Хахаль… Смотри, принесет в подоле».

И вдруг, сквозь этот гул ревности, страха и обиды, прорвалась другая мысль, острая и точная, как укол иглой. А когда-то и про нее, Раю, шептались соседки. «Райка с папиками за бугор ездит, там уж точно не только билетики проверяет». А она… а она просто любила. Любила по-настоящему, до головокружения, до забытья, до того, что готова была бросить все и уехать на край света за тем, чьи глаза казались ей бездонным морем.

Тот самый пассажир из Ленинграда, инженер с мягким говором и грустными глазами. Он ездил в их поезде несколько раз, всегда с книгой, всегда один. Они разговорились у купе проводников, пили чай, смеялись. Он был женат, у него была жизнь там, в северной столице, о которой она могла только мечтать. Но на несколько дней пути их вагон становился их миром. Она любила его тихо, отчаянно, зная, что это безнадежно. Любила так, что готова была принять любое его решение. А решением стал лишь адрес на клочке бумаги и обещание писать. Письма приходили редко, а потом и вовсе прекратились. А она осталась с его ребенком под сердцем.

Она посмотрела на дочь, которая хлопотала на кухне, гремела чашками. Женя. Евгения. Имя, которое он однажды обмолвился, что считает самым красивым. Ее девочка. Плод той самой, единственной, обжигающей и горькой любви. Ее родители помогли вырастить ей дочь. Не упрекнули ни разу за то, что она родила без мужа.

И вдруг, как волной, ее накрыло осознание. Ее девочка… тоже имеет право любить. Имеет право на эту боль, на эту радость, на это безумие. Имеет право обжечься или, может быть, найти свое счастье. Кто она такая, чтобы запрещать? Та, чья собственная молодость прошла под перешептывания за спиной?

Она медленно поднялась и вошла в кухню. Женя ставила на стол чайник, ее движения были слегка суетливыми, взгляд ускользал. Раиса Даниловна была не глупой женщиной. Она видела новую вазочку на тумбочке, дорогие духи на полке, которые Женя скромно называла «подарили на день рождения». А этот огромный плюшевый медведь в углу! Он стоил половины ее месячной зарплаты. Она все понимала. Понимала, что у дочери появился кто-то. Серьезный, с деньгами, судя по всему. Но почему же Женя молчала? Почему прятала его, как краденую вещь? Этот вопрос жег сильнее всего. Неужели она боялась? Не доверяла матери? Или… или этот парень сам не хотел знакомства? Может, он стеснялся их скромной хрущевки, ее работы проводницы? Мысль была горькой, как полынь.

– Жень, – тихо сказала Раиса Даниловна.

Дочь вздрогнула и обернулась. В ее глазах читалась готовность к бою, к оправданиям.

– Мама, садись, чай сейчас…

– Садись сама, – мать указала на стул напротив. – Давай поговорим. Не как мать с дочерью, а как женщина с женщиной.

Женя медленно опустилась на стул, сжимая в руках салфетку.

– Я не слепая, дочка, – начала Раиса Даниловна, и голос ее дрогнул. – Я вижу подарки. Вижу, что ты… светишься. И сегодня во дворе мне любезно сообщили, что у тебя бывает молодой человек.

Женя побледнела и опустила глаза.

– Мама, я…

– Подожди, – мать подняла руку. – Мне не нужно оправданий. Мне нужно понять одно. Почему? Почему ты мне о нем ничего не говоришь? Я что, такая страшная? Я тебя когда-то упрекала? Что-то запрещала?

В глазах Жени выступили слезы.

– Нет, мам… Просто… он особенный. И все такое… сложное. Я боялась, что ты не поймешь.

– Что именно я не пойму? – спросила Раиса Даниловна мягко. – Что он из богатой семьи? Что он курсант? Или то, что ты его очень сильно любишь?

Женя с удивлением посмотрела на мать. Та улыбнулась, и в ее улыбке была вся мудрость и боль прожитых лет.

– Доченька, я тоже когда-то была молода. Я тоже любила. И от той любви появилась на свет ты. Самое дорогое, что у меня есть. И я не хочу, чтобы ты меня боялась или стеснялась. Если он тебя любит, если он честный парень… то чего он боится? Чего боишься ты?

Она встала, подошла к дочери и обняла ее за плечи.

– Приведи его в дом. Я хочу на него посмотреть. Не для того, чтобы допрашивать. А для того, чтобы познакомиться с человеком, который делает мою девочку счастливой. Хорошо?

Женя прижалась к матери и кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Это была не просто просьба. Это было признание. Признание ее права на любовь, на ошибки, на свою собственную жизнь. И в этот момент страх перед сплетнями, перед будущим, перед тем, «что скажут люди», отступил. Остались только они две – женщина, которая когда-то обожглась о любовь, и девушка, которая только-только вступала в ее пламя.

Глава 4

Новость о том, что мама все знает, повисла между ними тяжелым грузом. Женя сообщила об этом Власу в их следующую редкую встречу, в том же скверике у ее дома. Она боялась его реакции – насмешки, раздражения, нежелания усложнять и без того непростые отношения.

– Влас, – начала она, глядя куда-то в сторону, на голые ветки деревьев. – Мама… мама хочет с тобой познакомиться.

Она ждала чего угодно: тяжелого вздоха, вопроса «Зачем?», привычной дерзкой шутки, чтобы отмахнуться от темы. Но его реакция была иной.

Влас, который секунду назад лениво перебирал ее пальцы, вдруг оживился. Его зеленые глаза, всегда насмешливые или полные огня желания, стали серьезными и даже, показалось Жене, обрадовались.

– Правда? – переспросил он, поворачивая ее лицо к себе. – Серьезно?

– Да, – кивнула Женя, все еще ожидая подвоха. – Она сказала… привести тебя в дом. Если ты, конечно, не против.

На лице Власа расплылась широкая, самая что ни на есть искренняя улыбка. Та самая, что делала его похожим не на циничного курсанта, а на мальчишку.

– Против? Я только за! Это же прекрасно! Наконец-то я перестану быть каким-то призраком, который пахнет одеколоном в прихожей.

Он обнял ее крепко, по-своему, немного грубовато, но от этого еще более надежно.

– Конечно, я приду. В следующую увольнительную. Скажи ей.

Женя выдохнула с облегчением, которого сама от себя не ожидала. Ее мир, который до этого был разделен на две враждующие половины – тайную, страстную жизнь с ним и обыденную с мамой, – вдруг снова стал целым. И мостом между этими половинами стал он сам.

Он явился не с пустыми руками. Это было видно сразу, как только он переступил порог их хрущевки в следующую субботу. Влас стоял в прихожей, неловко стряхивая с формы мокрый снег, и казался вдруг очень молодым и уязвимым. В одной руке он сжимал огромный букет для Раисы Даниловны – не алые розы, а элегантные белые хризантемы и ирисы, что сразу говорило о вкусе. В другой – тяжелый крафтовый пакет, из которого торчала коробка с тортом и упаковки с заморскими фруктами.

– Проходи, проходи, Влас, не стесняйся, – сказала Раиса Даниловна, и в ее голосе Женя с радостью уловила не формальную вежливость, а неподдельное участие.

Он разулся, старательно поставил ботинки аккуратно, и вошел в комнату. Его осанка, всегда такая уверенная, сейчас была прямой от волнения. Он вручил букет Жениной маме.

– Раиса Даниловна, это вам. Очень приятно с вами познакомиться официально.

– Спасибо, красота какая, – мама взяла цветы, и Женя увидела, как ее пальцы на мгновение прикоснулись к лепесткам, будто проверяя их на реальность. – И зачем столько всего? Не стоило так тратиться, – она кивнула на пакет.

– Пустяки, – отмахнулся Влас, но было видно, что для него это не пустяки. Он хотел произвести впечатление, и не богатством, а уважением.

За чаем с тортом первая неловкость постепенно растаяла. Влас, к удивлению Жени, не пытался казаться темным и загадочным. Напротив, он был необычайно открыт. Он рассказывал о училище, о своих планах, глядя Раисе Даниловне прямо в глаза.

– После выпуска я буду поступать в академию, – говорил он, отламывая кусочек торта. – В академию водного транспорта. Отец настаивает, и я понимаю – без высшего образования в нашем деле никуда. Нужно знать теорию, не только практику.

– Это правильно, – кивала Раиса Даниловна, внимательно слушая. – Образование – это стержень.

– И Женя, – Влас повернулся к девушке, сидевшей рядом и молча наблюдавшей за этим диалогом, – тоже обязательно должна институт закончить. Училище это не серьезно. У нее светлая голова. Она сможет.

В его голосе звучала не просьба, а твердая уверенность. Он уже видел их общее будущее и строил его, как проект. Разговор коснулся и более серьезных тем. Раиса Даниловна, не поднимая прямо щекотливого вопроса, как-то обмолвилась о том, что жизнь – штука сложная, и молодым важно быть друг за друга горой.

И тут Влас сделал то, от чего у Жени перехватило дыхание. Он положил свою большую ладонь поверх ее руки, лежавшей на столе, и посмотрел на ее маму с предельной, мужской серьезностью.

– Раиса Даниловна, я прекрасно понимаю всю ответственность. Я понимаю, какое сокровище мне доверено.

Он не смотрел на Женю, говоря это, его взгляд был прикован к лицу ее матери. И тогда он произнес слова, которые в устах другого двадцатилетнего парня могли бы показаться пафосными или фальшивыми, но из его уст они прозвучали с такой чеканной твердостью, что в них нельзя было усомниться:

– Я понимаю ответственность за девушку, которая доверила мне свою невинность. И я эту ответственность на себя принимаю. Полностью.

В комнате повисла тишина. Женя покраснела до корней волос, опустив глаза в свою чашку. Она не ожидала такой прямоты. Но, подняв взгляд на маму, она увидела не шок или неловкость, а глубокое, спокойное понимание. Лицо Раисы Даниловны смягчилось, в уголках губ дрогнула едва заметная улыбка одобрения. Ей, женщине, живущей непростую жизнь, эта прямая, без обиняков и ложного стыда, мужская позиция понравилась. В ней была честь.

Больше этот вопрос не поднимался. Они пили чай, говорили о будущем, о Москве, куда Власу предстояло уехать учиться. И когда он уходил, уже в сумерках, Раиса Даниловна, провожая его к двери, сказала просто:

– Приходи еще, Влас. Буду рада.

Дверь закрылась. Женя обернулась к матери, ожидая вердикта. Раиса Даниловна молча подошла к столу и стала собирать чашки. Потом остановилась и посмотрела на дочь.

– Сильный парень, – произнесла она задумчиво. – И глаза у него честные. Руки сильные. Работать ими не боится, видно. – Она помолчала, а потом добавила то, что для Жени значило больше любых слов, – За такого можно и подождать.

В ту ночь Женя засыпала с ощущением, что земля под ногами стала тверже. Его прямая речь, его готовность смотреть в глаза ее маме, его планы, в которых было место и для нее, – все это развеивало страхи, навеянные Светкой. Он не прятался. Он приходил в ее мир с цветами и с честными намерениями. И ее мир принимал его.

А Влас, возвращаясь в училище, чувствовал необычайный подъем. Он прошел еще одно важное испытание. Не отцовское, не учебное, а человеческое. И прошел его с честью. Теперь его путь к Жене был официально благословлен. И это делало его еще более уверенным в их общем будущем. «Без тебя нельзя» – это теперь касалось не только их двоих. Это входило в более широкий, семейный контекст. И это было по-взрослому.

После того визита и молчаливого материнского благословения что-то в отношениях Власа и Жени окончательно встало на свои места. Исчезла необходимость в тайне, в быстрых, украдкой свиданиях. Теперь, когда Раиса Даниловна уезжала в рейс, Влас мог приходить в их дом открыто, как законный гость. Но сама жизнь курсанта оставляла им катастрофически мало этих драгоценных часов наедине. Наступила зима. Первая их разлука, когда Влас уехал на Новый год домой. Ее слезы и уверения матери, что он должен побывать дома. Он должен показаться родителям. А потом он приехал, поселился в гостинице. И они несколько дней гуляли по городу, ездили в областной центр, ходили на каток. Несколько дней зимних каникул пролетели незаметно.

А потом пришла весна, время зачетов и экзаменов. Увольнительные стали редкими, как солнечные дни в ноябре. Их главной нитью, связующей миры, стал телефон. Точнее, бесконечная переписка. Если раньше звонки были короткими и деловыми – «Завтра с двух до девяти, встречаемся?» – то теперь они утонули в потоке сообщений. Это были их настоящие, ежедневные свидания.

Для Власа это стало навязчивой идеей. Его дорогой смартфон, ранее служивший символом статуса и инструментом для быстрых связей, превратился в окно в единственно важный для него мир. Он ловил каждую свободную секунду. В короткие перерывы между парами, в очередь в столовой, перед отбоем, укрывшись с головой одеялом. Его пальцы летали по экрану, выдавая длинные, подробные, порой несвязные сообщения.

Он описывал ей все: глупость старшины, красоту замерзшей Волги, смешной случай на навигации. Он жаловался на скудость училищной еды и тут же, через слово, писал, как соскучился по ее рукам, по запаху ее волос, по тишине ее комнаты. Он стал писателем, поэтом, летописцем своей любви. Эта переписка была для него не менее важной, чем их физическая близость. В ней он мог быть тем, кем хотел, – не курсантом, не сыном Лазарева, а просто влюбленным парнем по имени Влас.

Однажды в их единственный выходной, когда после недели напряженной учебы весь кубрик отсыпался до обеда, Влас снова уткнулся в экран. Свет от него был единственным в полумраке комнаты, залитой утренним солнцем. Он писал Жене о том, как представлял ее рядом, когда вчера смотрел на закат из окна своего кубрика.

Тишину разорвал сонный, раздраженный голос с соседней койки. Это был Димка, тот самый коренастый бабник.

– Лазарь, кончай сочинения писать, задолбало пиликанье, – проворчал он, переворачиваясь на другой бок и натягивая одеяло на голову. – Единственный выходной, не даешь отоспаться. Совсем крышей съехал от девчонки.

В кубрике кто-то сонно хмыкнул. Влас промолчал, стиснув зубы, но пальцы продолжали печатать. Он не хотел ссоры, не хотел портить редкий день.

Но Димка, не получив ответа, решил подлить масла в огонь. Он приподнялся на локте, и в полумгле Влас увидел его усмехающееся лицо.

– Когда уже наиграешься? – Димка зевнул. – Не дала еще? Соблазняешь, что ли, как последнюю пацанву? Или она из тех, что за кольцо с бриллиантом?

Фраза «не дала еще» прозвучала как плевок в душу. Она оскверняла все, что было между ним и Женей – их доверие, их страсть, их взаимную принадлежность. Это было не просто бытовое хамство, это было оскорбление самой сути их чувств.

Влас отложил телефон. Движение его было медленным и зловеще спокойным. Он спустил ноги с койки и встал во весь свой рост. В кубрике повисла напряженная тишина – все, даже те, кто делал вид, что спит, почувствовали, как сгустился воздух.

– Повтори, – тихо, почти без интонации, сказал Влас, глядя на Димку.

Тот на секунду опешил. Он привык, что Влас парирует его колкости едкими шутками или просто игнорирует. Но сейчас перед ним стоял не насмешливый однокурсник, а нечто иное. Плечи Власа были напряжены, взгляд был абсолютно пустым и холодным, как лед.

– Да чего разнылся, – попытался отшутиться Димка, но голос его дрогнул. – Шутка же.

– Это не шутка, – голос Власа оставался тихим, но в нем зазвенела сталь. – Это оскорбление. Моей девушки. И меня. Повтори, что ты сказал.

Он сделал шаг к его койке. Димка невольно отпрянул к стене. Он был коренастым и сильным, но против Власа, с его спортивной выправкой и яростью, копившейся месяцами училищного гнета, у него не было шансов. Все в кубрике поняли это.

– Лазарь, да ладно, дурак он, – попытался вступиться Серега с соседней койки.

Влас не повернул головы. Его взгляд был прикован к Димке.

– Я жду.

Димка сглотнул. Гордость не позволяла ему полностью сдаться, но страх был сильнее.

– Ладно… проехали. Я погорячился.

– Не «проехали», – Влас подошел вплотную. – Ты сейчас извинишься. Полноценно. За Женю. И даешь слово, что ни ее, ни наши с ней отношения твой грязный рот больше никогда не будет обсуждать. Понял?

Он не кричал. Он говорил тихо, но каждое слово било точно в цель. Димка молча кивнул, не в силах выдержать его взгляд.

– Извини, – пробормотал он. – Не надо было так.

– Не «так», – поправил Влас. – Ты извиняешься за свои слова. Конкретно.

– Извиняюсь… за свои слова, – выдавил из себя Димка.

Влас постоял еще мгновение, давая понять, что инцидент исчерпан только на его условиях. Потом развернулся, молча вернулся на свою койку и снова взял в руки телефон. Набрав сообщение, он дописал: «Прости за паузу. Разбирался с одним говнюком. Сейчас все тихо. Так о чем я? Ах да, о закате…»

В кубрике еще несколько минут царила гробовая тишина. Все поняли простую вещь: Женя для Власа была не «девчонкой с района», не временной забавой, не очередной «телочкой». Она была его территорией, его святыней, его линией, переступать которую было смертельно опасно. После этого случая шутки в их адрес прекратились раз и навсегда.

А Влас, отправляя свое длинное сообщение, чувствовал странное удовлетворение. Он защитил ее. Даже здесь, в этом душном кубрике, где висели постиранные носки и трусы, вдали от нее. Его слова в переписке и его поступки здесь были частью одного целого – его обещания, его кредо. «Без тебя нельзя» – это значило быть ее защитой всегда и везде. Даже если эта защита выглядела как голая агрессия. Это был его язык, единственный, который понимали в этом мире. И на этом языке он поклялся, что никто и никогда не посмеет осквернить то, что было для него смыслом.