Дом, в котором нет никаких подвалов

Иллюстратор Екатерина Сергеевна Борисова

© Тамара Николаевна Земляная, 2019

© Екатерина Сергеевна Борисова, иллюстрации, 2019

ISBN 978-5-4496-6251-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Июнь. Окраина маленького городка в штате Мэн. В три часа пятнадцать минут вечера автобус, опаздывающий по расписанию на две минуты, отъехал от остановки, расположенной прямо за углом от продуктового магазина. Из него вышел молодой мужчина с короткой стрижкой, в старом песчаного цвета пальто, которое было ему мало в плечах. В руках у него был чемодан из потёртой кожи с перламутровой ручкой, напоминающей о старых гангстерских фильмах. Это был чемодан его отца – одна из тех немногих вещей, которую он любил, одна из немногих тех вещей, которая не напоминала ему о том, что за человек был его отец.

Пыльный летний воздух поднимался над дорогой. Молодой мужчина расстегнул пальто и надел шляпу. Он был одет не по погоде: когда его судили, стоял морозный, хрустящий ноябрь, в тюрьме он носил одежду казённую, которую ему выдавали – она почему-то вечно была на размер больше. А когда он вышел из тюрьмы, ему вернули то, в чём он туда пришел: аккуратно сложенный тюк, от шляпы до носков. Ему было только шестнадцать, когда он попал в тюрьму, и он вырос с тех пор.

Он достал из кармана пальто сложенную вчетверо маленькую бумажку, на которой чёрными чернилами был написан адрес. Он сверился с ней, огляделся беспомощно и с надеждой, потому что он верил, что сможет разобраться в том, как люди в этом мире ищут людей, которые необходимы.

Он узнал её дом. Это был совершенно обычный дом для этого времени и места, возведенный муниципальными властями, маленький, плохо скроенный, с дешёвой крышей и типовыми дверьми. Но он узнал дом: у входа росли голубые гиацинты, и молодой мужчина, глаза которого вдруг стремительно тоже поголубели, вздрогнул всем телом от вида этих простых цветов. Он хотел сесть возле её дома, чтобы дождаться, но там не было скамейки. Он подумал, что непременно сработает лавочку, своими руками, из самого лучшего дерева. Что будет сидеть на тёмной скамейке – сидеть и курить вечерами, слушая ее лёгкие шаги на кухне, чувствуя запах готовящегося ужина. Может быть, будет даже играть радио, по которому безостановочно будут крутить какие-то нежные и печальные песни.

Некоторое время он стоял прямо у её дома, потом, спохватившись, что она, быть может, вернётся ещё не скоро, огляделся в поисках места, где мог бы дождаться. Он был уже замечен бдительными соседями. Слоноподобная миссис Мейзис, у которой только и было дело, что смотреть в окно и слушать радиопередачи, потому что у неё была подагра обеих ног и неоперабельный рак четвертой степени, уже его заприметила и заучила его портрет. Она сказала себе: «Молодой мужчина двадцати пяти лет, среднего роста, даже ближе к низкому, с обритыми, видимо когда-то светлыми волосами и тринадцатым размером обуви, в потрепанной старой одежде, в четыре часа вечера стоит у дома мисс Самерсен».

Мужчина, пожав плечами, вернулся к автобусной остановке, сел на скамью, поставил кейс себе на колени. Немного подумав, спустил его вниз и зажал между ступнями ног, как будто боялся, что кто-то может отнять у него чемодан. У мужчины был очень терпеливый вид, и судя по его позе, он мог прождать так очень долго.

Но ему не пришлось.

Раздалось позвякивание велосипедного звонка, приведённое в движение не пальцем велосипедиста, а ухабами дороги. На проезжей части показался мятного цвета старенький велосипед, с коричневыми прорезиненными ручками, управляемый молодой и очень маленькой девушкой с тёмными длинными волосами. На ней была надета форма сотрудницы почтового отделения: узкие синие брюки и голубая рубашка с острым воротником, повязанная строгим шейным платком. Волосы её были заплетены в косу, а на голове красовалась соломенная шляпка с такими же синими цветами.

Молодой мужчина задохнулся, увидев её. Он встал и, забыв о чемодане, выбежал на дорогу навстречу ей, широко раскинув руки, как если бы хотел её поймать.

Она, до боли в побелевших руках, вцепилась в руль. Она попыталась затормозить или повернуть, но он, казалось, был везде – не осознавая опасности быть сбитым, он бежал навстречу ей так, как если бы не чаял больше её увидеть. Он бежал навстречу так, как возвращаются с войны, объявленные умершими. Так, как через сорок лет приходят к постаревшим матерям их блудные, давно потерянные сыновья.

Но она – она не была его матерью. Она не ждала его, так, как жена ждёт пропавшего без вести – отчаянно, безнадёжно, каждый день, до высасывающей душу тоски.

Она вообще его не ждала.

Они неминуемо столкнулись, и девушка вылетела из седла.

Руль велосипеда ударил его в солнечное сплетение.

Он согнулся от неожиданности, задохнулся, но не обращая внимания на боль, обогнув остов велосипеда, бросился к ней.

Она уже поднималась, когда он попытался схватить её за руки своими широкими ладонями, и спросил судорожно:

– Ты в порядке? Прости. Я не хотел.

Она, сначала не узнав его, отшатнулась прочь, уворачиваясь от его рук. Потом она сказала слабо, приглядевшись к нему:

– Ланселот?

И он сказал ей, улыбаясь так, как будто был зеркалом, отразившим прямой солнечный луч:

– Да. Это я. Здравствуй, сестра.

Они сидели за маленьким круглым столом, рядом с которым помещалось лишь два стула. Столик стоял неровно, имел обыкновение качаться, если с одной стороны надавить на него слишком сильно. Летти, как человек, живущий с проблемой, и имеющий привычку не опираться на больную ногу, умела обращаться со столом. Но Ланс, заглянув под днище, пошатал его ещё, и мирно сказал:

– Я его починю. У тебя есть инструменты?

Летти покачала головой. Он продолжил:

– Значит, завтра с утра схожу в хозяйственный магазин и куплю всё, что нужно для жизни. Карниз штор покосился, его я тоже поправлю. У меня есть деньги, в тюрьме мы работали, и нам выдали зарплату разом, сразу по освобождению. На первое время хватит.

Летти встала из-за стола, подошла к кухонным полкам и спросила:

– Будешь кофе?

Ланс спросил:

– Какао нет? Я соскучился по вкусу.

Летти нервно покачала головой и сказала резко:

– Нет. Какао нет.

– Тогда кофе – будет отлично.

Летти поставила чайник, достала кружки – у неё была только одна чайная ложка, поэтому она сначала размешала сахар брату, а потом только себе. Она оставила ложечку в своей чашке, потому что привыкла придерживать её пальцем, когда пьет.

Взгляды предавали их – рассказывали какую-то невыносимо печальную историю, потому что Летти все время отводила взгляд от глаз брата; а он никак не мог на неё насмотреться, пожирал ее глазами, когда она сидела перед ним, когда она готовила еду в нескольких метрах от него, когда она отходила в другую часть кухни. Казалось, он к ней приклеен, и даже если вокруг будет происходить что-то страшное, грянет гром, начнется пожар, он все равно не сможет отвести от неё глаз.

И всё-таки, это был взгляд в первую очередь именно преданный, тоскующий и нежный. Он сказал:

– Я завтра же пойду искать работу. Ты будешь по утрам готовить какао. И все будет хорошо.

Летти поставила перед ним чашку с кофе, бросила пачку запакованного печенья. Он поймал рукой её тонкую ладонь. Она вздрогнула, и мягко освободила пальцы, выскользнула из его хватки. Села напротив и, не глядя на него, начала пить из своей кружки. Он продолжил, уловив её страшное напряжение, и желая его поскорее развеять:

– Тебе больше не придётся работать. Я буду нас содержать.

Летти, наконец, подняла на него глаза. И сказала твёрдо:

– Мне нравится работать.

Он улыбнулся, поймав, наконец, взгляд её карих бархатных глаз.

– Тогда работай, сколько тебе хочется.

Но хотя глаза его улыбались, внутри него, где-то в области лёгких и сердца колола и сжималась маленькая, усиленно давимая им, боль. Боль о том, что сестра не бросилась ему на шею, не улыбалась ему, и, казалось, не была счастлива его возвращению. Он уговаривал себя, что это слишком неожиданно для неё, и она сейчас перегружена эмоциями. Но скоро она начнёт быть прежней его Летти. Той, которая остервенело сжимала спинку стула в зале суда, той, которая кричала ему вслед, когда его уводили, взяв за наручники, той, которая гладила его по голове и говорила что любит.

Он не хотел давить, но мечтал об этом дне семь лет. В тюрьме каждый держится за то, что у него осталось снаружи: этот человек или объект приобретает черты сверх смысла и сверх цели. И он каждый день думал о своей сестре, просыпался с её именем на губах и засыпал с видением её лица перед глазами. Он отодвинулся вместе со стулом, и протянул к ней руки, приглашая сесть к нему на колени:

– Иди ко мне.

Летти вздрогнула – всем телом, крупно, ощутимо. Ланс мгновенно убрал руки, обхватил ими себя, придвинулся обратно ко столу, схлопнулся, как в раковину. Он не понимал, что сделал не так, но чувствовал себя неуверенно, как человек, совершивший по незнанию большую ошибку.

Она сказала:

– Теперь, когда ты вышел на свободу, мы сможем наконец-то, открыть дело о наследстве. Пока ты числился в заключённых, все счета отца были заморожены, и муниципалитет, по достижению совершеннолетия, выделил мне этот дом. Но теперь, когда мы получим наследство, ты сможешь купить себе жилье.

Ланс потрясенно посмотрел на нее – он и не думал, что когда-либо придётся расстаться с ней снова. Теперь уже по собственной воле. Он, наверно, не так понял. Конечно, не так понял: она хотела, чтобы они купили большой дом вместо этого. Он не против, большой дом – это хорошо. Много комнат, просторная мансарда, заставленная цветами в горшках, кухня с огромным столом, две ванные комнаты – в одной душ, в другой ванна, крыльцо со скамейкой. Только никаких подвалов. Ни одного спуска вниз. И никаких сараев. Ничего такого.

Если Летти хочет большой дом, он может его даже построить. Он сказал:

– Уже поздно, я долго ехал, и был длинный день. Давай спать.

Она проводила его в крошечную гостиную, где стоял раскладной зелёный диван, купленный ею на гаражной распродаже. Журнальный столик был завален периодикой самой разной направленности – психология, глянец, садоводство, медицина, даже один журнал про автомобили: как будто Летти никак не могла определиться, что ей нравится на самом деле и на всякий случай интересовалась всем. Через узкое окно в комнату заглядывало яркое око фонаря. Летти задернула занавески, а Ланс неуверенно спросил:

– Здесь?

– Да, – твёрдо сказала Летти, – здесь.

– Но в твоей спальне…

– Здесь.

– Хорошо.

Пока он ввозился с диваном, пытаясь понять, как его разложить, она принесла постельное белье в мелкую синюю клетку, а также подушку и не по-июньски плотное одеяло. Ланс, наконец, справился с диваном – тот занял почти всю комнату – отряхнул его от внутренней пыли, и быстро, сноровисто, застелил. Он стянул с себя футболку, одним ловким движением сложил ее вчетверо. Со стороны Летти раздался потрясённый выдох, и она медленно сказала:

– Я и забыла, что у тебя столько шрамов.

– Добавилась парочка в тюрьме, – сказал он, почему-то неловко улыбаясь.

Летти подошла к нему и медленно, осторожно обняла за талию, словно держала на ладони маленькую птицу. Он замер и перестал дышать, почувствовав – в первый раз за очень долгое время – прикосновение, которое не было обезличенным и которое не ранило. Ее маленькие руки грели кожу, и он почувствовал, что дрожит.

Она сказала тихо:

– Всё хорошо. Всё теперь будет хорошо, мой бедный.

Глава 2

Когда он проснулся ночью, то сначала не поверил своим глазам, слишком непривычная была картина: гостиная была заполнена, практически завоёвана предметами, а рядом с ним не было ни одного человека. Ланс вспомнил, что пришел домой. Он выдохнул шумно, и ему захотелось выйти из дома: просто, чтобы убедиться, что такая возможность у него есть, просто чтобы увидеть звёздное небо, почувствовать сладкий ночной запах гиацинтов. Он хотел пройти на кухню, съесть вишневый пирог из пластикового контейнера, который Летти принесла с работы. Он хотел прийти в спальню Летти, чтобы услышать ее сонное дыхание и окончательно понять, что он вернулся к ней. Но ему почему-то было страшно все это делать: ему казалось, что стоит пошевелиться, как мираж вокруг него растает, холодную камеру зальет беспощадный свет, ворвутся полицейские с дубинками, наручниками и свистками. Когда он всё-таки решился, то вышел, крадясь и вздрагивая от каждого шороха, в коридор. Он вошел в ванную, щелкнул несколько раз выключателем, но лампочка перегорела, и для света он оставил открытой дверь. Ланс долго плескал себе в лицо холодную воду, сделал несколько ледяных глотков.

Ему стало легче физически, но усилилось желание увидеть и услышать сестру. Убедиться, что она в безопасности, что никто не стоит над ней с ножом, раскачиваясь с пятки на носок, бормоча что-то себе под нос.

Он вздрогнул. Он почти не боялся за неё, пока был в тюрьме, но теперь, когда она была так близко, ему казалось, что с ней непременно случится зло.

– Глупости. Я убил его. Он не придёт.

И всё-таки, ему хотелось войти в её комнату, удостовериться, что с ней всё хорошо, лечь в изножье её постели или на полу возле, чтобы никто и ничто, никакое зло не могло пройти через него, пока она спит. Невероятным усилием воли он преодолел это желание, вернулся гостиную на свой скрипучий диван. Он видел, что она встретила его напряжением и, возможно, не будет рада такой его заботе. Он лег, укрылся плотно одеялом несмотря на то, что весь пропотевал под ним, и притянул колени к груди, как больной ребенок.

Ланс думал, что не сможет заснуть и уж точно встанет утром первым, но разбудил его запах еды – Летти готовила яйца на завтрак. Пузыристый запах просачивался сквозь дверь, обещал покой и тепло. Ланс встал, надел свою вчерашнюю, пропахшую дорожным потом одежду – другой у него не было – вышел на кухню. На ней было горчичное платье, и она была босая. Ланс сглотнул – в детстве они тоже ходили босиком, потому что так было тише, но сейчас крутой подъем ее белых ступней обозначал что-то совсем другое, а что – он не мог разгадать.

Она кивнула ему, указывая на стол, и сказала:

– Садись, сейчас все будет.

Он чувствовал себя слишком неловким для этого маленького дома, для этого крохотного стола, для этих занавесок в цветочек, для этой хрустальной вазы с искусственными цветами. Он послушно сел, почесал щеку, которую колола отрастающая щетина – подумал мимоходом, что кроме одежды, нужно ещё купить безопасную бритву – у Летти не может быть таких вещей. Щетка, зубной порошок и запас белья у него был, а вот бритва…

– Ты встала так рано, – сказал он.

– Я же работаю на почте, разношу письма рано утром. Зато к обеду почти свободна. В выходные по привычке вскакиваю также.

Ланс улыбнулся ей, получив из её рук чашку с кофе.

– Это хорошо, значит ты не будешь ходить ночами, и мне не нужно будет о тебе беспокоиться.

Летти отвела взгляд:

– На улице со мной не случалось ничего плохого.

Оба замолчали. Молчание их повисло в воздухе, как домашний запах омлета, как пылинки на шкафу, которые Летти не могла стряхнуть, потому что не доставала до верха.

Потом она сказала:

– У меня сегодня и завтра выходные. Давай я приглашу гостей: соседей, девочек с почты? Отпразднуем твое возвращение, заодно и познакомишься со всеми.

Ланса ужаснула мысль о большом количестве незнакомых людей, особенно женщин, которые будут рассматривать его, как на витрине. Он быстро сказал:

– Не сегодня, сегодня хочу побыть только с тобой.

Он оглядел кухню, разыскивая подсказку, но нашёл половинку скорлупки, которая спряталась за чайником от бдительного взгляда Летти. Он взял скорлупу двумя пальцами, отколол кусочек, раскрошил ногтем, и спасительная мысль пришла к нему в голову:

– Как твои соседи и друзья отнесутся к тому, что я вышел из тюрьмы, отсидев за убийство?

У Летти немного побелело лицо, она почти жалобно спросила:

– Может быть, мы об этом не скажем?

Ланс покачал головой:

– Не получится. Городок маленький, а я буду искать работу. Я не смогу утаивать этот факт, когда буду наниматься, пойдут слухи, и всё окажется намного хуже, чем если бы мы сказали изначально. Люди окажутся оскорблены тем, что мы принудили их здороваться за руку с убийцей прежде, чем они сами решили это сделать.

Близнецы снова замолчали. Они замолкали синхронно, с самого детства: это было их свойство. Лансу иногда казалось, что кто-то ему говорил, что они родились срощенными и их разделили. Это объясняло бы потребность в ней и определенную общность сознания. Иногда он думал, что зря их разделили: срощенными бы им жилось счастливее, даже если бы это была лишь тонкая полоска кожи. Но, по размышлении, эта мысль звучала неправдоподобно – они были слишком здоровыми и крепкими. И он знал ее тело наизусть – на нем не было ни одного шрама, происхождение которого было бы ему неизвестно.

Ланс сказал:

– В ванной лампочка перегорела.

– Да, – живо откликнулась Летти, обрадованная возможностью сменить тему – Я ношу с собой фонарик. Не достаю даже со стремянки. А Крейг, как назло, уехал позавчера в рейс…

– Кто такой Крейг? – спросил Ланс, чувствуя, как что-то сжимается в животе, и понимая, что ответ ему не понравится. Летти с легким, неуловимым вызовом, сказала:

– Мой высокий друг.

Ланс очень равнодушно пожал плечами. Он чувствовал себя, как человек, который принять немедленные меры, чтобы предотвратить ужасные вещи, но знает в глубине души, что уже ничего не поможет. Летти неожиданно продолжила:

– Есть еще, конечно, Маноло, но он живет вместе с остальными мексиканцами коммуной, и у них там один телефон на целую кучу семей, и к нему вечно подходит какая-нибудь не говорящая по-английски бабушка. Можно было бы съездить на велосипеде, это всего два квартала, но ради лампочки, и не зная, не на рейсе ли он… Проще дождаться Крейга. Эти типовые лампочки висят слишком высоко…

Ланс сказал:

– Я достану.

– Перевесишь патрон пониже?

– Нет, просто поменяю.

Хотел сказать: «И впредь буду менять», – но почему-то поперхнулся этими словами. Ее высокие друзья, знание об обычаях мексиканской местной коммуны, знакомство с соседями – такие обычные и незначащие вещи – почему-то только сильнее закручивали тугой узел внизу живота.

Хуже стало, когда они вышли на улицу: она кивала направо и налево, останавливалась поговорить с тем или другим, а он нависал над ее плечом угрюмой серой птицей. Когда они остановились перед магазином одежды, Ланс замер в нерешительности. Ему казалось странным зайти туда, ему казалось, что все сразу поймут, увидев его обритую голову, его пальто – из которого он вырос за семь лет – откуда он прибыл. Прогонят с позором, осмеют публично. А если даже и пустят, то непременно зайдут в кабинку и увидят его шрамы, и тогда, тогда…

«Я сделал все правильно. Я сделал все, что должен был», – сказал он себе и выдохнул, но нервозность не проходила.

Летти вдруг взяла его за руку. Он наткнулся на ее поддерживающий взгляд, и почувствовал, как плавится, обугливается его шкура: она снова была с ним, как когда-то.

Летти сказала:

– Все хорошо.

Они вошли в магазин. Белый пол, покрытый неровной плиткой, компенсировал свою неказистость сверкающей чистотой. На плоских белых вешалках висела одежда, которая даже не старалась казаться лучше, чем есть – и так купят. Окна наполовину были заклеены матовой бумагой, и яркий солнечный свет падал откуда-то сверху, как в храме.

– Миссис Финч, добрый день. Познакомьтесь, это мой брат, Ланселот Самерсен, – сказала Летти в десятый раз за это утро, – он вернулся из Калифорнии. Там совсем другой климат. Ему бы подобрать что-то по погоде на первое время…

Миссис Финч – подтянутая, стройная женщина с сухим лицом и резко очерченными губами, начала расспрашивать Ланса про размеры, но Летти, словно чувствуя, что разговоры ему в тягость, умело перехватывала все вопросы.

– Какая тебе больше нравится?

Перед ним на прилавке легли две рубашки: светло-голубая из льна и более строгая зелёная, из хлопка. Ланс замер. Выбор – то, чего он был лишен очень долгое время. Рубашки не значили ничего, но сама возможность решить – стоила всего. Он хотел продлить это мгновение, оставить вопрос повисеть, дать себе время насладиться тем, что остальные ждут его ответа, но Летти истолковала его молчание по-своему и дипломатично сказала:

– Мы возьмем обе.

Когда они вышли из магазина с пакетами в руках, Летти обернулась к нему и сказала нежно:

– Я понимаю, тяжело. Я помню – эту растерянность, эту свободу. Ничего, ты привыкнешь. Я же привыкла. Я тебе помогу.

Растроганный, Ланс шагнул к ней, перебросив пакеты на запястье, притянул к себе, обнял за плечи, сгорбился, уткнулся лицом в ее шею. Утренний золотой свет проходил через них, как если бы они были призраками. Копошились голуби, зеленели травы сквера, прохожие безлюбопытно шли мимо.

Когда он оторвался от нее, она слабо сказала:

– Не делай так больше. Люди смотрят.

Когда Ланс вкрутил лампочку в ванной, первое, что он увидел, когда слез с табуретки – стакан для щетки и зубного порошка. В стакане стояли две щетки. На мгновение ему показалось, что вторая щетка – маленькая, но она просто была светлее, и в полумраке сливалась с белым фаянсом раковины.

Он сел на край ванной, попробовал закурить – по тюремной привычке все носил сигареты с собой, в нагрудном кармане, потому что часто расплачивался ими за мелкие услуги или просто курил в свободную минуту. Но сейчас пламя все никак не хотело возгораться, потому что пальцы сделались трепещущими, бумажными на ветру, и он впустую тратил газ зажигалки. Наконец, ему удалось добыть огонь, поднести его ко рту, не опалив щетину и бровь.

Он выкурил три сигареты, в остатках бычков собирая решимость для самого страшного вопроса в его жизни.

Он смыл их всех в унитаз, и глядя на то, как они уплывают, сметенные беспощадной волной, понял, что сильнее и хладнокровнее он не станет, даже если выкурит еще три пачки. Тогда он вышел на кухню и спросил, глядя в ее затылок, как будто стрелял подло, в упор, в спину:

– Есть один вопрос, который я должен задать. Тогда, семь лет назад, ты была…

Она вздрогнула. Не поворачиваясь, отошла на максимальное расстояние, которое только могла предоставить кухня. Летти обняла себя руками, и он видел, как ее пальцы с красными ногтями судорожно вцепились в локти. Он выдохнул и спросил:

– Что с ребенком, Летти?