Дом, в котором нет никаких подвалов

– Ты – лучший из всех людей, которых я только знаю.

– Как будто ты многих знаешь, – сказал он, но слабо улыбнулся.

О, она знала троих, и точно знала, что если обычные люди балансируют между ней и Тевасом, то Ланс стоит на недосягаемой нравственной высоте.

– Помнишь, как к нам птица залетела? Помнишь, как ты всю ночь ее ловил, помнишь, как ты отказался ее сбивать шапкой, потому что боялся ей повредить что-нибудь? Помнишь, как ты ее выпустил? Вот кто ты на самом деле. Не верь ему. Верь мне. Я нормальная, Ланс, и я знаю, что все зло – дело его и только его рук.

– Что бы я делал без тебя, сестра…

– Получал бы в разы меньше ударов?

Они улыбнулись друг другу, и Летти коснулась его лба своими губами.

Глава 5

– Мы могли бы продолжать встречаться у тебя, – сказал Крейг, глядя на то, как она расчесывает волосы, которым требовалось очень много времени, чтобы высохнуть. Фена у него не было, он не видел смысла его заводить даже для Летти. Она закусила губу и резким, привычным движением скрутила прядь.

– Мне кажется, это нервировало бы Ланса, – сказала она мягко. Каждый раз, когда она уходила к Крейгу, у брата делалось очень сложное, недоброе лицо, хотя в остальном у них были нормальные отношения. Однажды она вернулась домой позже обычного – ее выбрали в профсоюзные работники, и она была на собрании. Подходя к дому, она услышала через открытую форточку, как мужчины оживленно и дружелюбно разговаривали о спорте, и Крейг сказал:

– Мы играем в регби по воскресеньям, в центральном парке – приходи, малыш. Я дам тебе форму на первое время.

Летти постояла некоторое время под окном, вспоминая, как внимательно и вдумчиво пыталась их состыковывать, но вдруг оказалось, что они прекрасно ладят без неё, а ее присутствие только все усложняет.

Недавно они чинили телевизор: Крейг, как обычно, ленился, но глядя на то, как Ланс хлопочет вокруг проводов, тоже заразился его энтузиазмом. Пришлось забираться на крышу к антенне, Ланс сосредоточенно и молча лез, Крейг держал веревку и матерился, как заправский моряк. Солнце высветляло их головы, целовало лица и открытые участки тел – Крейг разделся по пояс, но Ланс, стесняясь своих рук, никогда не закатывал рукава.

Летти стояла в тени крыльца, вынеся им на подносе два стакана пива, и чувствовала, как пахнут августовские яблоки – покоем и счастьем. Ей казалось, что все хорошо, что все нормально, что Ланс рано или поздно обретет свое собственное равновесие, перестанет опираться и оглядываться на нее, перестанет так тяжело, так исступленно, так удушающе-страшно любить ее, найдет себе девушку, и они будут жить… Не в соседних домах – это слишком – но на соседних улицах. Что их дети будут играть друг с другом – у Летти будет девочка, конечно. Маленькая, боевая, с каштановыми волосами, которые Летти будет заплетать в тоненькую косичку, у Ланса… Тоже кто-нибудь будет.

Его шрамы побелеют, и, когда он загорит, они сделаются совсем незаметными. Они будут иногда вместе отряхивать яблони, варить джем под веселые песни из радиоприемника, ходить в гости на Рождество друг к другу, звонить друг другу раз в неделю и ссориться. Но Крейг – будет тем, с кем она будет просыпаться по утрам. Крейг. Брюс. Патрик. Кто угодно, но не Ланс. Только не Ланс.

Ее парень и брат слезали с крыши добрыми друзьями, но все опять рассыпалось, стоило ей подойти к ним. Как только они взяли по стакану, Крейг резким движением, сбоку притянул ее к себе, и поцеловал в висок – как благодарность за этот светлый день, за то, что она стоит в простом белом платье под осыпающимися яблонями, за то, что она принесла холодное, сверкающее на солнце золотом, пиво. За то, что она – его.

Летти не осмелилась посмотреть на брата.

Ей казалось, что там, где он стоит, зашевелилось что-то темное, страшное, многорукое.

Сегодняшний Крейг зевнул и сказал:

– Прости, конечно, но какая разница, что мы делаем за закрытой дверью? Это его не касается.

– Он очень защищающий. С раннего детства только и делает, что выискивает угрозы для меня.

Это прозвучало параноидально, потому что Летти умолчала о том, что все угрозы ее детства были более чем реальны.

– Ну так объясни ему. Ты даже напрягаешься, когда я тебя при нем целую. Это ненормально. Мне не пятнадцать лет, чтобы прятаться от родителей…

– Ох, Уно, не вешай мне лапшу на уши: как будто в пятнадцать тебя это останавливало!

Крейг довольно оскалился.

В один день, когда она мыла зелень на кухне, чья-то тень накрыла ее, чьи-то большие руки обняли за плечи. И словно стерлись все эти семь лет, вся эта нормальная жизнь, все потом и кровью выстроенные границы. Ее ужас, ее отец, вернулся к ней, подкрался незаметно, сзади, и она была полностью в его власти: и она знала, что будет дальше.

Дальше будет боль.

И кровь.

И снова, по кругу, боль – без конца!

Она, задыхаясь, забилась в этих страшных руках, чувствуя животный ужас, страх кролика перед удавом, страх быка, которого будут забивать, но руки почему-то разжались, она повернулась и увидела встревоженного Ланса, который что-то говорил ей.

– Не трогай меня! – закричала она, умирая от ужаса, – Никак! Никогда! Не прикасайся ко мне!

Она выбежала, всхлипывая, с кухни, и, прежде чем упасть на кровать, защелкнула задвижку своей комнаты.

Прошла неделя. Они общались друг с другом вежливо, но несколько отстраненно: Летти думала, что ей будет от этого легче, но почему-то было больно. Неужели она так привыкла пользоваться его теплом, поддержкой, любовью, не давая ничего взамен? Чужое обожание – мощный наркотик…

Воскресным вечером, когда по телевизору шёл матч по регби, а Летти сидела, свернувшись в кресле, и читала книгу по истории медицины, он спросил у неё, не отводя глаз от экрана – примерно так, как просил бы передать соль:

– Почему Крейгу можно тебя касаться, а мне нельзя?

– Он мой парень, а ты мой брат.

Он повернул голову к ней, и она увидела, какие у него широкие зрачки – в гостиной было полутемно. Он сверлил ее этими огромными зрачками, и ей казалось, что из них изливается тьма:

– Другие братья целуют своих сестёр, они обнимают их. Друзья прикасаются к своим друзьям. Мужчины, даже при знакомстве, жмут руки друг другу! Я видел, я специально смотрел. Я смотрел на всех, кого только мог найти. Люди касаются друг друга. Почему мне нельзя тебя касаться? Назови мне настоящую причину.

– Не заставляй меня, – замялась она, но любое ее колебание в последнее время он почему-то расценивал, как приглашение надавить. Он делал это неосознанно, просто видел и знал, что, когда ей нужно, она может быть невероятно тверда с ним и даже жестока к нему.

– Скажи мне, Летти.

– Ты похож на него.

– На кого?.. – и страшная тень отца снова возникла над ними, нависла так, как будто никогда их не покидала. Его голос просел, – Нет… Нет!

– Внешне, – неловко запинаясь, пробормотала Летти, – Чем ты старше, тем больше ты похож на него. У тебя его прищур, его разворот плечей, его прическа, даже то, как ты пьешь чай… Прихлебываешь. Дуешь. Это его жесты.

– Нет, – беззащитно и потерянно сказал он, – Я не похож на него. Я совсем не как он.

– Внешне! Только внешне, Ланс. Но… Ты прикасаешься, как он. Это больше, чем я могу вынести.

Ланс потрясенно молчал, и она отвела взгляд: смотрела в пол, в сторону, в потолок, куда угодно, только не на него. Она чувствовала себя виноватой за то, что сравнивает отца и сына. Летти долгое время пыталась примириться, но у нее не получалось. Она вздрагивала каждый раз, когда видела его тень, когда смотрела на его подбородок. Она понимала, что для Ланса ужасна мысль о сходстве с отцом, что для него оскорбительно предположение о похожести. Она также догадалась, что Ланс тоскует по прикосновениям, как тосковали некоторые пожилые люди в шелтере, в котором она провела год. У них было всё: уход, личные вещи и пространство, книги и журналы, дела, которыми можно было заняться. Но им не хватало прикосновений, и Летти иногда просто брала их под руку при прогулке по лесу, прилегающему к зданию. Они все любили её за это, хотя ее история людей поначалу отпугивала: беременная восемнадцатилетняя девушка… Она не хотела лишать Ланса этого, а он был пока слишком нелюдим для того, чтобы самому, с чужим человеком, преодолеть этот барьер. Поэтому она примирительно сказал:

– Давай договоримся так: я буду тебя касаться, а ты будешь делать это, только если я прямым текстом скажу. Я обещаю, что буду делать это часто.

– Ты сказала очень серьезные слова, мне нужно над этим всем подумать.

– Это не про тебя! Это про него. Ты не виноват, что похож на него! Как я не виновата, что похожа на маму…

– Ты ни в чем не виновата, – сказал он серьезно, – И я обещаю тебе не касаться тебя, если ты не скажешь.

Тогда:

Хуже стало, когда они подросли.

Летти – со всей генетической беспощадностью, со всей мягкостью и пламенем в больших карих глазах, со всей мраморностью кожи и тонкой статью – стала походить на мать. Это было страшно для нее, мучительно для Ланса и слишком дразняще для Теваса.

Однажды отец поднялся к ним, на третий этаж: он редко это делал.

Летти и Ланс делили одну постель, всегда, с самого раннего детства. Тевас знал, что наверху живет Летти, но никогда не интересовался, где спит сын.

Тевас – огромный, двухметровый, тяжелый мужчина – ходил медленно и очень громко, в отличие от его детей, которые боялись лишний раз потревожить дом, которые смазывали маслом все двери в доме, чтобы те их не выдавали.

Сквозь сон Ланс чудом услышал тяжелые шаги, толкнул сестру – Летти рывком села на кровати. Ее каштановые волосы рассыпались по плечам, скрыли руки. Ланс соскользнул с постели, и, пометавшись по комнате, спрятался за шкафом, надеясь на слабое зрение Теваса. Он смутно понимал, что, в представлении отца, место ему – в лучшем случае на чердаке сарая.

Дверь распахнулась, и отец вошел. Летти напряженно и испуганно глядела на него – Ланс поклялся себе, что выйдет, если поймёт, что Тевас в своей темной фазе: когда он больше похож на зверя, рычит, бормочет и дерётся, ходит, как заведенный, кругами и бьет все, что попадёт под его руку. Но сейчас, кажется, он сохранил остатки рассудка:

– Агнесс… Почему ты здесь? Почему ты не навещаешь меня? Зачем ты мучаешь меня?

– Тевас, это я, Летти. Твоя дочь.

– У меня нет дочери. Я мечтал о дочери. Но у меня есть только сын, белобрысый урод. Как я сам. Он убил свою мать.

Летти увидела, что он держит ворох разноцветных нарядов в руках. Он положил их на кровать перед нею и продолжил:

– Я принес твои платья. У тебя столько красивых платьев, а ты ходишь в каких-то закрытых серых тряпках. Помнишь прием у сенатора нашего штата? Твое красное платье на корсете, и блестящую ленту, обвивающую шею. Все мужчины в зале смотрели на тебя, все хотели тебя, но ты выбрала меня. Надень это платье и спускайся вниз. Я открою бутылку твоего любимого вина.

Он вытащил золотое платье на корсете, разукрашенное маленькими розовыми цветами. Положил его перед Летти, как будто предлагал купить. Потом, как выключенный, ни слова не говоря, вышел. Летти встала и приложила к себе платье, разгладила очень взрослым, совершенно женским движением, оправила юбку.

Ланс с ужасом сказал:

– Ты же не собираешься к нему в этом спускаться!

– Нет, конечно! Но оно такое красивое… Я просто его примерю…

Она беззастенчивым, открытым движением сдернула с себя ночную рубашку.

Ланс не отвернулся – ее нагота не смущала его, он привык: они росли вместе, купались вместе.

Ее нагота не значила ничего, кроме доверия: она не соблазняла, не слепила, не убивала. Ее нагота говорила просто: мы дети, а ты мой брат-близнец.

Ее нагота начала значить потом: когда ее груди налилась, как маленькие яблоки, когда он стал просыпаться ночью в мокром белье, после невыносимо-сладостных снов. Когда Летти, обнаружив в первый раз месячную кровь, прибежала в испуге к брату. Как они молча смотрели на окровавленное белье и платье, как Ланс, холодея от переживаний, вдумчиво прошёлся руками по ее телу, плотно, но бережно нажимая: болит? Нет? Он бил тебя в последнее время? По груди, по животу? Сильно? Ты падала? Нет?

В конце концов, они нашли книгу по беременности и родам – со следами небрежных пометок, оставленными красными чернилами рукой их матери – так странно было думать, что у Теваса была жена, их мать, что она хотела их и ждала. Что она озаботилась купить книгу – и книгу по уходу за младенцами тоже – хотя Агнесс не суждено было ею воспользоваться. Летти нашла ее и утащила в спальню, спутанно отвечая на вопрос Ланса – зачем? Но на обложке был изображен беззубый складчатый малыш, и Летти страшно хотелось ощутить его кожу под своими руками, вдохнуть его запах, и носить, не спуская, с рук.

Как бы там ни было, но мамины книги рассказали о том, что с Летти все в порядке, поведали близнецам о том, откуда появляются дети – и тогда нагота Летти стала значить все.

И тогда же Тевас, видя, что они вырастают, начал преследовать их с ужесточенной, удвоенной яростью.

Но сейчас – сегодня – Летти ещё не была молодой девушкой – это был последний отсвет детства, который умер в глазах ее отца, увидевшего в ней жену.

Который умер, когда ее брат, коснувшись шнуровки золотого платья, впервые подумал о том, что она красивая.

Глава 6

Межвременье:

Лансу снился кошмар.

Он шел вверх по винтовой лестнице, ведущей вниз.

Перил не было, и пространство вокруг заполняла собой вязкая пустота. Он старался держаться прямо по центру, зная, что ему ни в коем случае нельзя падать – но край манил и звал.

Он знал – где-то очень глубоко внутри – что так и будет, что ему суждено упасть, как каждому человеку рано или поздно придется умереть. Какая-то его часть отчаянно желала этого, но другая с животным ужасом умоляла идти строго посередине и не глядеть вниз. Он шел и шел, и неожиданно прямо перед ним возникла дверь: обычная, домашняя, деревянная, с потертой латунной ручкой. Она стояла так, как будто вела в никуда.

Он открыл дверь, шагнул вперед – лестница пропала. Ланс оказался в церкви – вернее, в подвале, который переоборудовали под церковь. Сначала ему показалось, что подвал пуст, но вдруг начали появляться люди.

Длинные ряды скамеек были заполнены людьми, а чуть впереди, на возвышении, стояли и держались за руки Тевас и Летти. На нем был фрак, на ней – золотое платье. Ее волосы были уложены в замысловатую прическу, которая венчалась фатой, уже откинутой с лица.

Наверху, на клиросе, ровным рядом стояли Гостьи – все они были маленькими, белыми, с темными волосами. Каждая была пронзительно похожа на Летти: словно ее портрет по одному лишь словесному описанию рисовали разные художники. У каждой Гостьи было перерезано горло, и кровь – необычайно алая, как будто только что пролитая – застыла на шее. Они пели – этими перерезанными горлами, этими сорванными голосами.

– Ну наконец-то! – радостно воскликнула Летти, сбежала с возвышения, схватила его за руки, как в детстве, и поволокла за собой.

Тевас сказал:

– А, вот и ты, славно! Мы уже заждались!

– Все ли готово к свадьбе? – спросила Летти, с восторгом глядя на отца.

– Все готово, ангел мой, – сказал отец, и наклонился к ней, коснулся ее белых губ своими покореженными губами. Она отстранилась и сказала игриво, притворно-грозно:

– Погоди!

– Верно… Надо попросить благословения, – сказал отец.

Он подошел к женщине, укрытой одеялом. Она была неподвижна, и Ланс задался вопросом – как же дышит она сквозь плотную ткань. Отец откинул одеяло, и оказалось, что женщина давно умерла: платье было натянуто на скелет. Кое-где еще осталась кожа и плоть, а нижняя челюсть отвисла так, что казалось, что женщина кричит изо всех сил. Пальцы ее были узнизаны кольцами, и с шеи свисало, путаясь в ребрах, серебряное ожерелье. Платье на ней было золотое, точно такое же, как на Летти.

Тевас улыбнулся ей и сказал:

– Ты благословляешь нас, жена?

Тишина была ему ответом. Тогда Тевас оглянулся на гостей, и спросил:

– Она сказала «да», все слышали?

Гул одобрения поднялся среди приглашенных, кто-то выкрикивал истерично, что иначе и не могло быть, кто-то объяснял – подробно, занудно, с экскурсами в историю – что женится отцу на дочери – это самый лучший, самый выгодный брак. Ланс оглянулся затравленно, и, словно в ответ на его несогласие, хор Гостий запел с вершины:

– Слава тебе, бог Гименей, ты, что обручаешь невесту с женихом…

– Ты не можешь жениться на ней! – крикнул отцу Ланс.

– Почему же нет? – с удивленными интонациями Крейга, переспросил Тевас, – Не за тебя же ей выходить! Покажи свои синяки, Летти!

Она оттянула рукава, обнажила руки – они были сплошь покрыты черными синяками, так, что и просвета не оставалось.

– Все равно ты не можешь жениться на ней, потому что она твоя…

– Ты принес нам свадебный подарок? – вдруг перебила его Летти, и голос у нее был доверчивый, радостный, как у ребенка.

Ланс замешкался, ему вдруг стало очень стыдно, что он забыл о подарке, нельзя приходить на свадьбу нежеланным, незваным, с пустыми руками. Он похлопал себя по карманам, но там было пусто, и он не знал, куда деваться от неловкости.

Летти словно все поняла и сказала нежно:

– Это ничего, что ты забыл. Мы все равно тебе рады.

Отец вдруг достал из кармана золотой пояс, опоясался им поверх фрака, и требовательно спросил у Летти:

– Я красив?

– Ты – самый красивый мужчина на свете, – с придыханием сказала Летти. Она казалась по-настоящему влюбленной, счастливой, словно говорила отцу: возлюбленный мой! Было пусто мое сердце, но я принесу тебе любовь и верность, были пусты мои руки, но я принесу тебе ягод в ладонях, было пусто мое чрево, но я принесу тебе младенца в подоле.

Ланс закашлялся.

Летти подошла к нему, улыбаясь зовуще и нежно, встала между ним и отцом. Постояла, лукаво глядя на него, и вдруг оттянула вниз золотой корсет, обнажая высокую, девичью, белую грудь. Он вдруг четко понял, что она девственна, что ни один мужчина не касался еще ее груди, и ему страстно захотелось быть первым, опередив отца.

Летти улыбалась ему, словно приглашая потрогать, гости смотрели приветливо, и с анфилады, где стоял хор Гостий, доносились подбадривающие возгласы, больше похожие на шипение.

– Давай, не бойся…

– Она ведь этого сама хочет, неважно, что она говорит…

– Ведь она хочет, ей понравится, если ты не спросишь разрешения… Она любит смелых…

– Докажи, что ты мужчина…

Ланс протянул вперед дрожащую руку, но не коснулся. Выражение лица Летти вдруг стало растерянным, испуганным, но она продолжала пытаться улыбаться, только улыбка у нее выходила кривой и жалкой.

Ланс отдернул руку, отступил на шаг, закрыл лицо ладонью – почему-то все, все происходящее вокруг, вдруг сделалось для него совершенно невыносимым. Ему хотелось сделать что-то глупое, бессмысленное, разрезать ножом наступившую тишину, разорвать этот порочный круг, а больше всего – бежать. Он затравленно оглянулся через плечо, но дверь, в которую он вошел, казалось, пропала. Взгляд его скользнул по черной стене, и он увидел маленький квадратик света высоко наверху, почти на потолке. Ланс вдруг дико разозлился, словно ему показали и сказали: есть выход. Рай, вот он, близко, только рукой подать. Он возможен. Он светит и греет, там, за вратами – вечный август, и яблони, и дом, в котором нет ни одного спуска вниз. Он сияет и манит – но не тебе. Ты недостоин. Тебе – не добраться.

Отец вдруг сказал:

– Не бойся, в подвале очень даже хорошо можно жить. Зачем стремиться наружу? Тут тихо, уютно, темно, как в утробе. Я поставлю тебе соломенный тюфяк в качестве постели, дам тебе книжку про благородного рыцаря Ланселота Озерного и горстку сосательных конфет.

Летти наклонила прелестную головку – корсет ее снова был строго заправлен – и вдруг подняла руку.

Что-то липкое и красное слетело с ее ладоней, мягко и горячо коснулось его щеки, стекало, с противным хлюпаньем, вниз по шее.

– Кровь тебе к лицу, – нежно сказала Летти.

Ланс поднял дрожащие руки, пытаясь отряхнуть красное месиво – но чем активнее он пытался избавиться от этого, тем больше оно расползалось: закапало рубашку и руки. Отец хохотнул, и Летти рассмеялась тоже.

– Не бойся, глупый. Это же понарошку. Это варенье малиновое, а не кровь. Ты весь измазан малиновым вареньем.

– И свадьба понарошку? – с надеждой спросил он, облизывая губы. И правда – варенье, приторное до горечи, малина. Но послевкусие было соленым и кровавым.

– Нет, – хрипло и твердо сказал отец, становясь все выше и выше ростом, – Свадьба – настоящая. Неразрушимый союз.

Он опустил руку на плечо Летти, и та выгнулась под его ладонью, в ее лице читался ужас и одновременно – вожделение. К ее губам и щекам прилила кровь, она тяжело и шумно, как через кислородную маску, дышала.

На ее платье, возле лона, вдруг возникло алое пятно, которое расползалось и расползалось.

Или это было варенье, малиновое варенье?

Ланс потянулся и взял Летти за руку, дернул на себя, уводя от отца, и неожиданно почувствовал, как разрушается и сходит струпьями его собственная загорелая кожа, и ее белая кожа – тоже. В ужасе он отдернул руку – вернее, попытался отдернуть. С жалобным стоном Летти полетела к нему – а он все пытался стряхнуть ее руку, отвести, выдернуть, пока не понял, что они соединены навеки. Он схватил ее за плечо второй рукой, пытаясь оторвать, разъединиться, но вторая рука увязла в ее плече. Она завизжала, высоко и надрывно, пытаясь отползи подальше, освободиться, коснулась ногой его ноги: и ноги их тоже срослись.

Не в силах удержать равновесие, они рухнули на пол, задевая друг друга все отчаяннее, срастаясь плотью все сильнее.

Мир выцвел, погас: исчез отец, исчез труп матери, хор Гостий замолчал, и вскоре ничего не стало.

Только тьма, только земляной пол подвала, на котором барахталось, пытаясь встать, четырехногое, четырехрукое, двуспинное, двухголовое чудовище – кричало и плакало на два голоса: женский и мужской.

Сейчас:

Когда он очнулся, то понял, что лежит на своем диване, а Летти наклонилась близко к его лицу, пытливо вглядываясь в него.

– Какие белые у тебя руки, – сказал он. В голове шумело, и невероятная тяжесть, придавливающая его, как муху, сообщала необыкновенную легкость языку, – Я влюблен в твои ладони. Они белые, снежные, сахарные. Никаких синяков, никаких шрамов. Все прошло, все зажило… Ты больше не злишься на меня?

– За что? – спросила Летти, и коснулась холодной, успокаивающей ладонью его лба.

«Не трогать. Нельзя, не касаться», – помнил он и в чаду, – «Так я и не трогаю. Она сама…»

Ее запрет – страшный, изначальный – довлел над ним, словно один из великих запретов, на которых держится порядок мироздания.

Не тревожь воду.

Не буди лиха.

Не убей.

Не укради.

Не возжелай жены ближнего, не возжелай, не возжелай…

Он легко повел головой, которая кружилась, потянулся за ее ладонью, кротко и нежно, как раненный зверь, коснулся губами, припал жадно, как если бы пил с ее руки ледяную, колкую воду. Она отвела руку, и он снова остался в пощелкивающей пустоте.

– Да у тебя высокая температура, – сказала озабоченно Летти, – Как ты себя чувствуешь?

Ланс примерно представлял, как он выглядит: лихорадочный румянец, горячие глаза, красный нос. Руки его стали слабыми, ватными, ему казалось, что и кружку не удержит. Летти, словно подозревая что-то такое, поднесла кислый напиток к его губам – он пил жадно, чувствуя, что этот вкус – правильный. Он был как собака, которая знает, какую траву ей нужно грызть при болезни: все вкусы были для него сейчас плоскими, как жеванная бумага, и только кислость – лимона, лекарства, апельсина – манила.

Когда они болели в детстве, то делали это совершенно по-разному. Ланс падал с высокой температурой – забивался под одеяло, пережидал, претерпевал. Ему всегда мерещились кровавые видения – то казалось, что у него отрублены ноги, и из обрубков сочится кровь, то он видел свою кожу прозрачной, с любопытством наблюдал за сокращениями сердца, за дрожью желудка, а вместо красной крови по его венам тек черный сладкий яд болезни. Он лежал пластом день или два, а потом вставал здоровым – словно ничего и не было. Летти всегда болела долго, но намного легче – градусник никогда не поднимался до таких высот, как у Ланса. Долго кашляла, долго чувствовала слабость, но могла при этом читать, есть и говорить, даже играть в настольные игры. Он окружал ее чрезмерной и пылкой заботой, которую она принимала спокойно, с достоинством, как должное, с безмятежной благодарностью.

Когда же он заболевал, и заживо варился в соку своих ощущений и чувств, ее забота о нем всегда казалась ему какой-то божественной. Высшим милосердием. Словно он был пытан, а после привязан к позорному столбу за какие-то страшные, немыслимые прегрешения, и она – королевна, вся в белом, подходила к нему, когда никто не заботился о нем, лишь глядели с брезгливым презрением. И поила ключевой водой с золотых ладоней.

Летти, зная, как тяжело и страшно он горит и пылает в кромешном, адском мареве болезни, делала кое-то еще – и он всегда изумлялся этому, как в первый раз. Она раздевалась и ныряла под одно одеяло вместе с ним. Каждый раз он сначала отталкивал ее – чтобы не заразить – но после послушно принимал ее ласку. Странное дело, она никогда не заражалась – словно в том чаду, в котором мучился он, сгорали все болезни и больше не могли никому навредить. Он плотно прижимался к ее белому, прохладному телу, клонил усталый лоб ей на грудь, она обнимала его крепко, бережно, вытягивала жар – и тогда он засыпал дерганным, беспокойным сном. Но видения его отступали.

Лансу хотелось сейчас, чтобы она сделала тоже самое, что делала в их отрочестве, но Летти продолжала сидеть рядом, ограничившись тем, что положила ладонь на пылающий лоб.

Этого было бы мало – тогда.

Этого было достаточно – сейчас.

Он смежил вежды, а когда очнулся – был уже следующий день.

Летти сидела на стуле рядом с ним – глаза у нее были сонные, а вид – усталый. Ее ладонь так и лежала на лбу. Увидев, что он проснулся, она убрала руку и спросила:

– Ты как?

– Лучше, – хрипло сказал он, – Спасибо тебе. Ты так и сидела?

– Не всю ночь, – призналась она и встала, потягиваясь, разминая затекшее тело. Он преисполнился любви, нежности, и у него – почти против воли – вырвалось:

– Ты любишь меня?

Он испугался этих своих слов, дрожащего ужаса своего непрошеного вопроса, своего жалкого порыва, желания во что бы то ни стало получить подтверждение тому, ради чего единственно он и жил.

– Конечно, ты же мой брат, – как-то сухо сказала она. – Есть будешь?

Ланс вздрогнул – мало или много, достаточно или все-таки нет, он ведь спрашивал о другом, но и за это ей – спасибо.

– Нет, не хочется. Спасибо.

– Мне нужно на работу, – сказала она отстраненно, – Я могу тебя оставить?

– Конечно, иди, – устало сказал он, и прикрыл глаза, а потом снова открыл их и сказал растерянно:

– Скажи, ты много болела после того, как нас разделили?

– В смысле? – в ее голосе прорезалось напряжение, которого не было даже в ответе на вопрос про то, любит ли она его. Он поспешно пояснил:

– Ну, когда меня посадили в тюрьму, а тебя забрали в шелтер.

– Нет, – ответила она, – Я вообще не болела.

– А я болел, – ответил он, – Часто, много. Я думал, это потому, что тебя нет рядом.

– Глупости, – уже почти зло ответила она, – Просто мы с отцом жили уединенно, а потом ты попал в место, где много людей и все живут кучно. Конечно, концентрация заболеваний там выше! А твоя иммунная система не была готова. Вот и все. Никакой мистики.

– Да, конечно, – согласился он, но в голову лезли мысли: ему казалось, что не болела потому, что он в какой-то мере остался с ней, ведь она носила его ребенка.

Он вспомнил пустую карантинную камеру тюрьмы, в которой пролежал несколько дней, потом – как его везли, закованного, словно он мог в таком состоянии бежать или драться, в областную больницу. У дверей дежурила охрана, и в его одиночной палате не было ничего острого, а койка была прикручена к полу.

Ланс порадовался, что ей было намного легче – в шелтере, среди женщин, что окружали ее заботой…

Тогда:

Когда ее вывели из автобуса, она сощурилась: полуденное декабрьское солнце неожиданно ярко било в глаза, не давая как следует разглядеть очертания того места, которое, по решению чужих людей, станет ее домом на долгие годы.

Здание было двухэтажное – длинное, узкое, желтое. Огороженная кованым забором территория, цветочные клумбы. Очищенная от снега и остатков красных листьев черная земля.

Летти прижала к животу сумку – очень легкую, полупустую – но у многих, знала она, не было и этого. Сопровождающие усадили ее на скамейку, пока возились с ее документами. От дверей дуло, и Летти поджала ноги – обувь у нее была легкая – но не сдвинулась с места, потому что ей велели сидеть именно здесь.

Она ждала долго, оглядываясь с любопытством, но украдкой: как будто смотреть гордо и прямо она разучилась раз и навсегда. Полукруглый холл, в котором было мало света – пост охраны с пожилым мужчиной с усами «щеточкой», высокие, но узкие окна, как бойницы. Кафельная плитка на полу, которую удобно мыть – деталь, отличающая любой, даже самый паршивый дом от не-дома.

– Мисс Летиция Самерсен? Идемте со мной, – сказала ей толстая одышливая женщина, и не дожидаясь ответа Летти, поплыла по коридору. Летти послушно пошла за ней, глядя на серебристые капельки пота на ее складчатой шее. Женщина на ходу рассказывала ей:

– Здесь у нас столовая, там, за углом, библиотека. Здесь душевые… Остальное по ходу узнаете…

Они повернули сначала направо, потом налево, потом снова направо – Летти поздно спохватилась, что ей следовало считать повороты, потому что она здесь надолго. Но полная женщина шла быстро, и у Летти от такой скорости закружилась голова – она даже схватилась на секунду за стену, но, сжав зубы, не попросила идти медленнее или остановится.

В коридорах стояли стулья, на некоторых группами сидели женщины: разные, молодые и старые, но все какие-то немного выцветшие, как старые фотографии или выгоревшие обои по сравнению с теми обоями, которые загораживала мебель. Они были одеты аккуратно, по-разному, некоторые даже как будто модно, но все равно это было небрежно: не той безупречно-элегантной небрежностью, какой щеголяют по-настоящему влюбленные в себя женщины, но небрежностью равнодушия.

Они замолкали при виде Летти, провожали ее долгими взглядами – и Летти, словно защищаясь от их спокойных и любопытных взоров, только крепче прижимала матерчатую сумку к своему животу. В глаза она им не смотрела, только на подбородки.

Наконец, толстая женщина остановилась перед дверью, на которой было написано мелом «112». Она толкнула дверь, нашарила выключатель, прошла в комнату, остановилась посередине, махнула рукой куда-то в пустоту, и сказала: