Читать книгу: «Голоса и Отголоски», страница 4

Дед Иван

Там, в деревне, досталась мне роль белой вороны. Деревенские девочки моего возраста при хозяйствах, скотине, младших сестрах и братьях, им не до книжек. Я не знала, о чем с ними говорить. И судьба подкинула деда Ивана: маленький, тихий, с ласковыми голубыми глазами, он в своей деревне тоже казался чужим. Главное – пить не любил, это в деревне-то, где мужика трезвым не видели. Помню это совершенно отчетливо. Едет по полю комбайн, качается, скрипит, скрежещет, барабаном-косилкой то и дело тыкается в землю, спотыкается. Следом трактор, из-под колес вырываются комья земли, как снаряды из пушки. И сидят на машинах удалые колхозники, матерясь и сползая с седел. А за ними, спотыкаясь, бежит бригадир, машет им вслед кулаком, другим размазывая то ли слезы, то ли пот на лице. Я-то ничего не понимаю, а бабка говорит – совсем сдурели, косят на сжатом поле! Лен-то вон, по боку, совсем полег. Такая картина врезалась в память городской девчонке намертво.

Дед же Иван считался старым, чтоб работать. Он любил лес, любил собирать ягоды и грибы. С вечера он просил у бабки: «Дай мне Томку, я что-то стал плоховато видеть, она мне поможет собирать».

Рано утром, еще по росе, не торопясь, идем по тропинке меж двух полей – гречишного в розово-малиновом цвету и льняного – в небесно-голубом… «Эх, красота-то!» – каждый раз вздыхает дед. «Что ж вздыхать?!» – удивлялась я. А теперь, вспоминая, сама каждый раз вздыхаю. Наконец переходим вброд речку Тулку, и дед преображается, оглянувшись, правда, не видит ли его бабка или кто из соседей. Тихонький старичок выпрямляется и, словно мальчишка, звонко свистит…

Начиналась наша лесная жизнь на одной и той же полянке, скрытой от всех. Дед давно соорудил стол из большого пня и лавку из поваленного дерева, а вместо крыши над головой – огромная старая ель. Дед достает из корзинки то, что прихватил из дому, любовно раскладывает на столе. Радуется: «Как бары – сами по себе и никто не жужжит в ухо!» За нехитрой снедью начинались разговоры. Я ему – какую-нибудь историю из книжки, а он – про настоящую войну. Он партизанил в этих лесах, здесь два года стояли немцы. Как же это было мне в строку – росла-то на советской литературе, на подвигах, где дух главенствовал, где все – во имя светлого будущего. Никакой иронии – мы с ним говорили о главных для человека понятиях добра и зла. Говорили на равных, отлично друг друга понимая.

Дед Иван стал для меня штурманом, как когда-то отец. Он и вывел меня на правильный путь.

Не буду пересказывать все его истории, только одну, особенно поразившую тогда. Потому что в книжках я читала совсем другое про немцев.

Рассказ деда Ивана «Шишок рогатый»

В каждом доме небольшой лесной деревушки поселились солдаты, а в дедовой избе – офицер. Изба большая, чистая. В скотном дворе еще бегали куры, утки в бурьянах прятались, благо, дом стоял на самом краю деревни, за ним большой луг, речка и лес. А что такое смоленские леса, рассказывать не надо.

Офицер тихий, вежливый, не орал, как другие «Матка, кур, яйка!» Бабка, тогда еще красивая молодайка, сама ему, молча, подкладывала. Офицер любил гулять – ходил на луг, к речке. До леса не доходил – леса немцы боялись. Часто залезал на сушилы. Бабка вспоминала – ляжет на сено и что-то бормочет себе под нос. Бывало, подолгу там сидел. Что он там делал, кто его знает…

Немцы в деревне не зверствовали – местных жителей не трогали. Хотя догадывались, что все мужики деревенские по лесам партизанили. Потому что в деревне остались только бабы, дети и уж совсем древние старики. Бабы и дети немцев обслуживали: дрова кололи, бани топили, часто и еду готовили. Бывало, конечно, солдаты кур отнимут, козу пристрелят. Иногда в лесу за деревней трещали автоматные очереди. Но деревня, считалось, жила относительно тихо. Местные жители немцев все равно боялись, ждали боев. Иногда прибегали к бабке соседки и давай в ее закутке ругать немцев. Главное ругательство у них – шишок рогатый.

И вот однажды офицер подходит к бабке и на чистом русском языке говорит ей: «Скажи своим мадамам, чтоб не ругались шишком рогатым. Многие немцы уже понимают русские слова. Меня не бойся, я – не немец, я чех, коммунист. Партизанам, наверное, соль и спички нужны? Я буду оставлять над дверью бани, там, кроме меня, никто не ходит».

Бабка чуть не умерла от страха. Офицер больше с бабкой не разговаривал. Пересказала разговор деду – тайно встречались в лесу, бабка ходила туда будто за хворостом.

Больше года простояла та немецкая часть в деревне. И все время раз в неделю офицер оставлял спички и соль под крышей бани. А дед забирал.

Потом на больших фронтах начались бои, немцы засуетились, засобирались. Бабка все хотела сказать офицеру спасибо, но вокруг бегали солдаты, офицер прикрикнул на нее, погрозил пистолетом. Бабка испугалась. Когда немцы ушли, она сама себе не верила – думала, может, приснилось все.

«А вот не приснилось! – закончил свой рассказ дед, – спички-то и соль я же брал!»

Наговорившись, дед спохватывался: «Сидим! А без добычи-то нам домой нельзя!»

Ох, не знаю, что тогда было важнее – поговорить или побродить по лесу. Дед знал здесь каждую тропинку, каждый овражек, каждую полянку и каждого жителя леса.

Теперь понимаю – ну, кому еще, кроме меня, мог он рассказывать про всякое зверье, про растения? Деревенские лес понимали, в основном, как огород. Мне же дед не просто рассказывал – отыскивал в густой зелени птиц, зайцев, однажды показал лисицу, мышковавшую на недавно скошенном поле… Рассказы его начали всплывать в памяти много лет спустя, и я путаюсь теперь – сама ли видела, дед Иван ли рассказал, а может, это байка кого-то из знакомых егерей… Потом перестала допытываться – раз живет во мне история, стало быть моя!

«По что идем сегодня? – спрашивал дед.– По белые или по осиновики (эти грибы так называл дед), а хошь, по лисички…» И приводил на поляну с лисичками, где ногу некуда поставить… У белых и подосиновиков брали только шляпки. А уж если ходили по ягоды, то приносили ведрами – дед сам смастерил специальные складные ведра – из брезента.

Однажды позвали меня по ягоды девчонки. Бабка отпустила – что ты все как старуха, с дедом! Я повела их в дедовы места. Малины – все кусты красные. Разбрелись. Сначала аукались, а потом так увлеклись, что забылись. Через некоторое время стали попадаться ветки, ободранные наголо, вместе с листьями. Ну, думаю, девчонки совсем обленились… Слышу – сопит кто-то рядом. Не иначе, Валька-Кызя. Сейчас я тебя напугаю – смеюсь про себя. Протягиваю руку в середину куста и хватаю что-то жесткое, лохматое… Оно дернулось, и из куста вывалился медведь – чуть меньше меня ростом, весь в листьях и каком-то мусоре. Не знаю, кто из нас испугался больше, оба бросились прочь друг от друга. На мой крик прибежали девчонки – думали, змея укусила. А про медведя сначала не поверили. Потом дед подтвердил: «Место там медвежье, а Томке повезло – медведенку-то тамошнему времени годка нет».

Следующего лета я уже ждала. Ждал и дед Иван. «Ну, че, начиталась историй-то? А я тут семейку ящериц приглядел…» Солнечная опушка, травы по пояс – еще не кошено! Дух медвяный!.. Хоть черпай воздух ладонями, как воду. Посредине поляны огромный пень. И на нем лежит? сидит? нет, застыла ящерица. Крупная, с ладонь. Зеленая.

(Да простят меня зоологи, утверждающие, что в тех краях живут лишь ящерицы обыкновенные прыткие коричневатого цвета.)

Первая мысль – Бажов ничего не выдумывал, он видел такую же! Мы подобрались тихонько, травы не колыша. И стоим перед ней на коленях. Ящерица смотрит на нас продолговатым, цвета гречишного меда глазом, лениво и снисходительно. Она совсем не боится, словно знает, что вреда не причиним. Дышит спокойно, медленно, и при каждом вздохе по туловищу пробегают золотые искорки.

Вдруг из крупной трещины на пне выскакивают крошечные ящерки. Они бегают, играют, совершенно не обращая на нас внимания!

«Смотри, дедушка, какие у нее хорошенькие детки!» – не выдерживаю я тихого восторга. Дед смеется, ящерки пугаются и исчезают под пнем. Думая, что успею ухватить какую-нибудь за хвост, запускаю руку под пень…

В ямке под пнем нащупываю что-то холодное, твердое… Вытаскиваю на свет…

Дед быстро выхватывает из моей ладони это нечто и отбегает. «Лимонка», – говорит он. И я понимаю, о чем речь. Я столько про них читала…

Лимонка в его руке как новенькая, даже краска не облупилась. «Дай подержать», – прошу у деда. Он, оглядев лимонку со всех сторон, кладет на ладонь мне весоменькую ребристую гранату. Даже сейчас могу вызвать в памяти то ощущение. Но через минуту забирает ее и требует, чтобы я дала честное пионерское – никогда и никому не расскажу дедову тайну. «Идем!» Голос у деда стал командирский, сам дед выпрямился, словно вдруг вырос…

В полном молчании и какой-то неведомой мне раньше торжественности доходим до длинного земляного вала, заросшего кустами так густо, что не везде и пролезть можно. Долго пробираемся по кустам и оказываемся, наконец, перед дощатой дверью в склоне высокого вала. «Тут таких старых землянок десяток. Эта была командирская, строили на совесть, потому и уцелела», – дед осторожно открывает дверь, но внутрь не пускает. Но и с порога видно, сколько сложено в просторной землянке гранат, автоматов, пистолетов, касок… «Вот собираю и прячу, чтоб глупой ребятне в руки не попали, – строго сказал дед. – Долго ли до беды? И потому об этом месте никто не должен знать». Он помолчал и добавил: «Только я и… ты».

Честное пионерское нарушаю сейчас. Уверена – теперь от дедова хранилища не осталось и следа. Уверена, и все-таки мелькнет иногда лукавая мысль – а вдруг… Но вспоминаю про всяких «черных копателей», про молодежные отряды, искавшие следы всех войн… Наверняка нашли дедово хранилище. Но мне-то повезло в любом случае – не ища, нашла главного героя последней войны – деда Ивана. Он живет в моей памяти…

Последнее деревенское лето. Мне – 13. По тамошним меркам – невеста. Ко мне даже сватался местный тракторист. Сидел на берегу нашего пруда и играл на гармошке. Мне скучно. Уйду в дом, а бабка снова выгонит меня на крыльцо – слушай. Из-под кепки гармониста падает на лицо буйный чуб – лица не видно. И еще на нем новенький ватник. Это в июле-то! Да и гармошку терпеть не могу… Сижу, как истукан. Спасает дед, выходя на крыльцо с корзинами. «Ну, пошли, что ль? – и гармонисту: – Бывай! Не твоего поля ягода».

Мы по-прежнему ходили с дедом Иваном по грибы и ягоды. Нашли однажды пистолет, потом старую каску, сквозь которую пророс цветок, как на известном когда-то плакате, и полуистлевшую планшетку. Им тоже нашлось пристанище в той землянке.

Истории 1953—1957 годов

Как я сама перевернула свою жизнь…

В Муром вернулась повзрослевшей. Не знала, какими словами рассказать новое понимание – все на земле связаны друг с другом, как в лесу. Своими глазами видела! Думаю, это было важное открытие, собственное. Оно со мной всю жизнь. И еще – появилась у меня настоящая взрослая тайна. В нее отныне посвящены только двое – я и дед Иван.

Много лет гордилась честным словом, которое дала, и тем, что одна знаю, какой на самом деле человек дед Иван. И все время жалею отца, он же штурман! Мог бы, как дед Иван… чего мог – сама не знаю. Вел бы кружок в школе. Начинаю придумывать для него уважаемое занятие, а к вечеру прихожу из школы – на столе опять чекушка. Мачеха воодушевленно собирает на стол, а он морщится и явно стыдится меня. Вспомнил, наверное, мой вчерашний рассказ про разгромленное бездельниками и пьяницами здание местной милиции. Мне его жалко. Привычно думаю – уйти бы, поступить куда-нибудь…

В свой четырнадцатый день рождения встаю рано утром и говорю, как-то даже неожиданно для себя: «Прости, папа, но я от вас ухожу к маме!» В комнате повисла напряженная тишина. Надя застыла с открытым ртом. Мачеха засуетилась за столом. Отец спросил: «А мать знает об этом?». – «Нет еще…». – « А ты знаешь, где она живет?». – «Сестра Валя отведет»…

Отец опустил голову, мне было жалко его до невозможности вздохнуть, и я, прямо от стола, рванулась к двери. «Возвращайся, Томка!» – крикнул вслед отец.

Вот и все. Решилась. Не возьмет мать, пойду в детдом. Зато больше не увижу, как пьяненький отец унижается перед мачехой, прося ее не ходить в горком…

Не останавливаясь, долетела до дома бабушки Кати, где жила сестра Валя. Привела она меня к серому забору, за которым виднелся маленький дом, толкнула калитку и убежала – она побаивалась строгую свою тетку.

Вхожу в дом. В маленькой кухне хлопочет у плиты мама. Из комнаты выглядывает круглая мордашка девочки лет трех.

«Здравствуй, мама!» Молчит. Потом: «Ну, здравствуй! Кто тебя привел?». – «Валя». – «А где она сама?». – «Убежала, тебя боится…»

Помолчали.

«Я пришла насовсем. Не возьмешь, пойду искать детдом».

«Кто так решил?». – «Сама». Опять помолчали. Круглая мордашка то высовывалась, то скрывалась за дверью. Тоже молча.

Мать вздохнула: «Сейчас придет дядя Сережа. Как он скажет, так и будет».

Помню, мама не сказала «проходи», не предложила сесть, и я стояла в дверях, не решаясь шагнуть ни назад, ни вперед. Ни страха, ни растерянности, стояла и думала: где же узнают про детдомы?

Дядя Сережа

И тут на пороге появился дядя Сережа.

«Томка! – сказал он удивленно и радостно. – Ну, молодец, что пришла! Лида, иди знакомиться со старшей сестрой!»

Из комнаты вышла боком, как умеют только дети, пухлая девочка и спросила: «Ты зачем пришла?»

– Как зачем? – засмеялся дядя Сережа. – Чтобы жить с нами!

И все! Я почувствовала, что отныне и навсегда мы с ним родные.

Пройдет много лет. С дочками – Аней и Машей – приедем в гости к дедушке Сереже и бабушке Любе. Девочкам соответственно восемь и четыре. Старшая отводит меня в сторонку:

– Мама, мы тебе скажем что-то, но ты больше – никому!

Младшая, не выдерживая, выпаливает:

– А дедушка Сережа мамее твоей мамы!

Так оно и было. Он стал для меня «мамее» всех на свете. Маме же что-то еще долго мешало оттаять и стать такой мамой, которую я люблю и по которой до сих пор скучаю.

А тогда, в первый день, сразу после обеда повел меня в сад. И там мы обнаружили, что одинаково любим и яблоневый сад, и огурцы на грядках, и цветы вдоль дорожки. В нем для меня ожил дед Иван. Не важно, что тот был небольшого роста, седой и тихий. А дядя Сережа – высокий, шумный, с кольцами кудрей надо лбом. У них при улыбке одинаково разбегались морщинки вокруг голубых глаз.

Щедрости, теплоте, открытости дяди Сережи удивлялась позднее, когда повзрослела, а тогда просто отогревалась рядом с ним. Он всегда находил, за что меня похвалить, за что поставить в пример маленькой Лиде. Моя привязанность к ней росла медленно-медленно и выросла окончательно, когда я уже училась в университете – стала скучать по ней.

Не знаю, замечал ли дядя Сережа мое прохладное отношение к своей маленькой дочке? Помню только – очень радовался, когда я читала ей на ночь. Ему было интересно все, что происходило в школе. А жили мы очень бурно со своей школьной газетой. Ему, первому, объявила, что пойду учиться на журналиста. Он знал, что это за профессия, он вообще много чего знал.

Уже взрослыми мы с сестрой однажды забрались на чердак полюбопытствовать и обнаружили аккуратно сложенные тома Советской энциклопедии 32-го года и целый сундук дореволюционных книг с «ятями». Дядя Сережа почти всю жизнь проработал токарем на маленьком декстриновом заводе. Но совсем не походил на привычный образ работяги в расхристанной куртке и заломленной на макушке кепке. Одевался строго – в костюм, но без галстука.

Мы знали про его брата-полковника. Он жил в другой половине дома. Знали про сестру Марию из Вышнего Волочка и про сестру Анну с соседней улицы, чьих детей он когда-то содержал. Знали, что он всю жизнь прожил на Штапу – так назывался наш пригород. Но, только заканчивая университет, узнали, что принадлежали они к старинному купеческому роду Засухиных. И только тогда поняла, как поселковому мальчишке пришла мысль на свою первую зарплату купить матери в подарок сервиз из тончайшего фарфора. Бело-розовые с легкой позолотой чайные чашки до сих пор стоят в посудном шкафу в родительском доме. Осталось, правда, всего две – полупрозрачные, невесомые. Возьмешь и чувствуешь – наши руки слишком грубы, чтобы держать их…

Большой семьей собрались на его восьмидесятилетие. Но… праздник пришлось задержать – утром прибегает молодой инженер с декстринового завода, где отчим проработал токарем почти всю жизнь: «Дядя Сережа! Пришел такой сложный чертеж… Помоги разобраться!»

У дяди Сережи всего четыре класса церковно-приходской школы, но любой чертеж разбирал, как не всякий инженер разберет.

Тогда я об этом не думала, но видела, с какой серьезностью он относился к работе. И приучал меня, когда я «зарабатывала» стаж для поступления в университет.

Всегда вместе со звонком будильника открывал дверь в мою каморку (ее соорудили мне из части сеней), водружал на лавку два газетных кулька. Один – с перекусом на заводе, второй – с завтраком по дороге. Мама сердилась: «Пусть поест за столом!» «Тогда опоздает. А этого нельзя!» – строго отвечал дядя Сережа.

На завод бежала под модным тогда девизом «Догнать и перегнать» очередного впередиидущего. Ходить научилась почти как марафонец и успевала схватить табельный номер в последнюю минуту.

До завода пять километров. За это время успеешь не один бутерброд съесть! Кстати, очень любила первую смену. Рано утром мир совершенно другой. Уж не говорю о восходах, чистом высоком небе… Но и дождь, и снег – все в особую радость, в преодоление: «будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней!» Чуть позже полюбила, «Песню о Буревестнике». Читаю, а у самой мороз по коже… Дом родительский стоит на крутом берегу Оки. Река здесь широкая, мощная, за рекой луга с травой выше пояса, а еще дальше, далеко-далеко, в какой-то уже синей дали – лес…

Вижу, как по утрам, собираясь на завод, подойдет мой дядя Сережа к окну и что-то пробормочет: «Вы про что, дядя Сережа?» – спросила однажды. «Да как же, вот смотрю на эту красоту и – все бесплатно», – как-то смущенно засмеялся он. Считал, что живет в самом красивом месте земли.

Начиналось лето, я из тесноты отправлялась спать на сушилы – второй этаж сарая для сухого сена. Взберешься по лесенке, сядешь на верхней ступеньке – смотришь на усыпанное звездами небо и ждешь, когда по Оке пойдет пароход на Горький (Нижний Новгород).

Пароход еще колесный. Сначала слышишь издалека музыку, потом доносится упоительное «плюх-плюх». Затем из ночи выплывают огни, и вот пароход – сказочный, нарядный – медленно плюхает мимо, а ты все сидишь и ждешь, когда затихнут последние звуки музыки, пропадут огни во тьме. Все, пора на душистое сено, на свежую простыню. Можно еще протянуть руку и выловить из большого ларя самое крупное, самое хрусткое яблоко и… увидеть самые радужные сны.

Когда сад зацветал, дядю Сережу невозможно было дозваться обедать, все ходил между деревьями, смотрел, вздыхал. Однажды, сев за стол, долго держал в руке необыкновенную – тяжелую, литую из стали – ложку. «Ты чего?» – спросила мама. «А, вспомнил весну в 45-м»…

Мама

Для меня тема и простая, и сложная.

По рассказам мамы, по редким замечаниям других родственников или ее подруг сложилась вот такая история. Жила-была девушка – хорошенькая, чуть кокетливая (старые фотографии не врут!): глаза карие, блестящие, на щеках милые ямочки. Родилась на Дальнем Востоке, в Спасске-Дальнем, где живы еще какие-то неведомые мне родственники. Успела в детстве достаточно пожить с родителями на Украине, знала украинский язык, а главное – песни. Редко, но замечательно пела их. Опять пожили в Спасске. Потом из Спасска семья переехала в Муром. Кто-то из знакомых соблазнил деда Корнея муромскими огурцами – мол, очень уж хороши! А огурцы дед любил больше всего на свете. Помните мои рассказы о том, как деда Корней легко менял города? Муром ему понравился, и они с бабушкой Катей решили здесь осесть.

Маме моей как раз исполнилось 17 лет. Она пошла учиться на часового мастера. Появились, конечно, подружки, ухажеры. Ей хотелось красиво одеваться, но бабушка Катя отдавала ей свое, ношеное, приговаривая – перешей, будет лучше нового! Мама научилась шить первоклассно. Спустя годы зарабатывала этим на жизнь. Но больше, чем одежек, хотелось взрослой дружбы с матерью, хотелось делиться девичьими секретами. Она впервые влюбилась… Но ее мама по-прежнему относилась к ней, как к маленькой – строго и поучительно. И чем более девушка – моя мама – пыталась к ней пробиться, тем больше видела, что ее мать нелюбопытна, несентиментальна, хуже – равнодушна. … Из всех детей любила она до старости старшего сына – Андрея. Не помню, чтоб в рассказах ее мелькало имя Николая – младшего сына. А мальчик был талантлив во всем – стал учителем математики, неплохим художником. Всякое рукомесло получалось у него словно само собой.

В Муроме мама моя встретила, как понимаю теперь, самую большую любовь. Его звали Вячеслав, был он хорош собой, к тому же комсомольский секретарь. А мама певунья-синеблузница. Вячеслав поухаживал-поухаживал за ней и быстро остыл, видимо, посчитал красавицу Любу все-таки себе не парой. Для нее это стало катастрофой. Подружки уговаривали ее – смотри, сколько хороших парней вокруг! Самый старший из компании Сережа делал предложение за предложением… «Стар», – сказала мама. Он, действительно, старше ее почти на семнадцать лет.

После разрыва с Вячеславом мама уехала обратно в Спасск-Дальний. А Сережа так и не женился, ждал – может, вернется.

В Спасске подруги детства обрадовались: «Наша Люба приехала! Наша Люба приехала!» И всей стайкой вокруг нее зачастили в клуб – единственное там место развлечений. В клубе и встретил ее мой отец – авиационный штурман. В те годы летчики были в чести! Увидел и сразу полюбил. Мама долго не хотела идти за него замуж, но почему-то все-таки вышла. Не любила, а вышла. Вскоре родилась я. А еще через восемь лет мама оставила меня с отцом и ушла к дяде Сереже. Вот такая вышла рокировочка…

Но вся эта картина сложилась для меня гораздо позднее. А когда я так неожиданно – для самой себя же – пришла к маме, она мне не обрадовалась, наверное, растерялась или отвыкла. Странно, но факт – так бывает. Не помнить обо мне она не могла – город маленький, напоминали. Наверное, ей тяжело было ощущать себя неправой. Не знаю, не спрашивала и не хотела ничего знать. К четырнадцати годам я была упрямой, дерзкой и достаточно своевольной. Много читала и считала себя умной. Теперь понимаю – была ей вечным напоминанием ее вины.

Словом, тогда мы не стали близки – мама за все ругала. Бывало и матерком!.. Зато поговорить по душам можно было с отчимом. Как некогда с отцом. Не была мама близка и с моей сестрой Лидой. Боюсь, что тоже мешала история со мной – как бумеранг. Главной заботой мамы было – хорошо ли одета младшая. Наверное, чтоб родственники видели.

Отпустило, что называется, маму, когда я не только поступила в университет, но и вышла замуж за москвича. Как в сказке, мама сразу вдруг стала заботливой и внимательной, всегда готовой слушать мои рассказы, советовать, сочувствовать. Вязала салфеточки, шила и безропотно штопала потом моим девчонкам шерстяные носки. Ух, как я сама это дело ненавидела! Теперь мы дружили. … А уж когда родилась моя старшенькая – ее первая внучка – в наших отношениях наступил просто рай. Я же полюбила приезжать к ним в Муром одна, дня на два по поводу разных событий. Появлялась вечером. Мама с дядей Сережей ждали меня, накрыв стол в кухне. Лида к тому времени тоже жила в Москве. Когда я поступила в университет, они перестроили старенький дом, комнаты стали просторными, с видом на Оку.

Прожив на свете достаточно сама, постукавшись об углы реальных проблем и отношений, годам к сорока я, что называется, нутром почувствовала, как трудно было матери в годы моего детства. Весь город ее знал. Каково ей было среди родственников дяди Сережи, ее не любивших – отняла кормильца. Дядя Сережа до женитьбы содержал многочисленных племянников и племянниц. Теперь все шло в свое гнездо – стараниями мамы уютное, чистенькое жилье.

С начала самостоятельной жизни, неожиданно для себя самой, стала обнаруживать в себе мамины черты: любовь к салфеточкам и вазам с цветами. Ну, это понятно – гены, думала я. Но как ни странно, проявились и черты дяди Сережи: запрятать в холодильнике что-то вкусное, приготовить бутылочку собственной наливки или настойки – на случай нежданного гостя. Это уж точно не гены. Любовь?