Читать книгу: «Век чудовищ», страница 3

Точнее одно представление всё-таки было – после своего последнего визита соцработник долго чесал затылок и записал меня и Дэни на беседу с психологом. Раньше психологов я видел только по телевизору. Они с умным видом кивали, окруженные десятками развешанных по стенам дипломов, давали советы, а если нужно, если человек не мог вспомнить нечто важное, то и гипнотизировали. Хоть мне и было очень любопытно, я совершенно точно не хотел, чтобы меня гипнотизировали.

Мой визит был лишь отчасти похож на фильм. В кабинете психолога на полную катушку работал кондиционер, и было очень холодно. При встрече он пожал мне руку и налил чашку чая. Мы присели на мягкие кожаные кресла, которые поскрипывали от каждого движения. У Горана был толстый блокнот с вопросами, и вначале я даже испугался, что не смогу уйти, пока не отвечу на каждый из них. Психолог разрешил называть его просто Горан, без фамилии. Прежде я даже не знал, что такие имена бывают. Но он объяснил, что просто родился в другой стране и переехал с семьёй сюда ещё в детстве. Название страны я тоже услышал впервые и тут же забыл.

– Ну, Лео, расскажи. У тебя большая семья? – Горан откинулся назад и закинул ногу на ногу.

Я пожал плечами, потому что не знал, большая у меня семья или нет. Какие семьи считаются большими, а какие маленькими? Сколько в семье должно быть человек, чтобы она стала большой? Раньше нас было четверо, или даже пятеро, если считать отца. А теперь я не знал, можно ли его считать, и можно ли считать даже маму.

Горан увидел мое замешательство и подался вперёд:

– У тебя есть брат, верно? Кто ещё?

– Брат Дэни, мы близнецы. Есть дедушка и мама. – Я почему-то инстинктивно стал загибать пальцы.

– А папа? – Голос Горана звучал спокойно и ободряюще, будто пытался подсказать слова из стихотворения, которое я учил наизусть, но забыл.

– Папа тоже есть, – менее уверенно добавил я.

– Вы живёте все вместе?

– Нет. Мы с мамой отдельно. Дедушка тут, в поселке. Папа тоже где-то отдельно, не знаю, где именно. – Я так и не разогнул пальцы, которые загнул при счете, мне стало немного неудобно, и я расправил ладони на коленях.

– Почему папа живет отдельно?

Я не знал, почему. Мы никогда о нем не разговаривали. И не потому что нам кто-то запрещал, просто его не было, – и точка. Если чего-то нет, то о нем нет смысла и говорить. Я плохо помнил, как было с ним, но без него не стало хуже. Было даже хорошо. Я знал только, что однажды вечером он ушёл, а в руках у него был маленький чемодан.

– Тебе нравится жить с мамой и братом?

Это был странный вопрос, я снова замялся, не зная, как лучше ответить. Как мне могло не нравится жить с мамой и Дэни? Мы всегда-привсегда были вместе. Не разлей вода. Мы никогда не разлучались надолго, а с Дэни раньше не расставались вообще никогда.

– Наверное. Я не знаю. Наверное, нравится. – Я поежился, мне захотелось исчезнуть или сделаться невидимым из-за того, как глупо я отвечал на самые простые вопросы.

Горан заметил, что я прячу руки в рукава толстовки и убавил кондиционер. Затем он перелистнул страницу в блокноте и подался еще ближе, переходя на шепот:

– Мне тут подсказали, что у вас дома водились привидения… – В конце он улыбнулся и даже подмигнул мне, будто у нас теперь был общий секрет.

– Привидений никогда не было. Мы жили хорошо. – Чем ближе Горан был ко мне, тем дальше мне хотелось отодвинуться, я опустил глаза.

– Привидений не было? Ааа… – разочарованно протянул он. – Наверное я все напутал и совсем неправильно понял. Я просто говорил с твоим братом, с Дэни, он мне сказал, что у вас в доме еще кто-то был. И я предположил, что в домах часто встречаются привидения.

– У нас не было привидений, были чудовища, – осторожно поправил я, хотя дедушка всегда нас учил, что исправлять взрослых невежливо.

– Чудовища? – Горан присвистнул и снова откинулся на спинку кресла. – Ты их видел, чудовищ?

Я кивнул.

– Сам? Какие они расскажешь? На что похожи? Я раньше никогда их не встречал. – Горан поправил очки на носу и с интересом взглянул на меня.

Описать было сложно. Я пытался вспомнить хоть что-нибудь, искал в памяти образы, звуки, но в голове был просто чистый белый лист. Пустота.

– Давай немного помогу, хочешь? – Мне нравился голос Горана, было уже не так неуютно. – Когда вы встретили свое первое чудовище?

– Не знаю. – Я задумался, силясь вспомнить один конкретный момент, Дэни бы точно назвал. – Мы были маленькими…

– Насколько маленькими? Три-четыре года? Пять-шесть лет? – Горан зачем-то приподнял ладонь над полом, будто показывая наш рост, то ниже, то выше.

Я кивнул и тут же покраснел. Нам тогда могло быть и три года, и четыре, и шесть лет. Я отчетливо помнил только то, что мы были маленькими, потому что у нас были эти крошечные пижамы с серыми кроликами, которые мы бы уже не надели, учись мы в школе. Мы были маленькими, потому что мама с папой спали на очень узкой кровати, а мы вдвоем влезли тогда к ним, и место еще осталось.

– Как чудовище выглядело? Может, звук какой-то издавало или запах? Часто хорошо запоминаются цвета.

– Оно появилось у нас в комнате, – неуверенно заговорил я, – стояло в углу и смотрело на нашу кровать. – Горан взял ручку и стал быстро писать в блокноте. – Дэни меня разбудил и сказал, что оно на человека похоже, но красного цвета. Мы испугались и побежали в комнату к маме спать.

– Ты видел красного человека?

– Он был очень высокий, упирался головой в потолок. Весь узловатый, как ствол дерева, с когтями и с большой челюстью с зубами.

– Ты сам его видел? – Горан слегка прищурился.

Я кивнул и осекся. Я был уверен, что видел его сам. Я помнил лицо чудовища с горящими щелками глаз. Я помнил длиннющие пальцы и проступающие наружу ребра. Я помнил чувство липкого ужаса, помнил, что боялся дышать и шевелиться. Но…

– Дэни его увидел первым и разбудил тебя, так? Потом ты сам посмотрел, а потом вы побежали к родителям? – Горан использовал слова как ступеньки, как лестницу, как карту, потому что без него я бы через эти мысли не пробрался.

Наверное, так и было. Та ночь вспыхивала кусками, урывками. И мы были такими маленькими, и это случилось так давно. Я открыл рот, чтобы ответить Горану на вопрос, чтобы попытаться распутать тугой клубок моих воспоминаний, но вырвалось совсем не то, что я планировал:

– Почему это важно? – От волнения я подпрыгнул на месте. – Мы говорим про чудовище, и я не понимаю, почему это сейчас важно.

Горан лишь снова широко улыбнулся и отложил записи в сторону:

– Это важно, потому что далеко не каждый человек в своей жизни видит чудовищ, тем более, лицом к лицу, – вкрадчиво произнес он. – Большинство их видят только в кино, понимаешь, а твой брат очень много про них говорил. Вот я и решил узнать, что ты думаешь на этот счет. Но если не хочешь говорить об этом, мы сменим тему.

– Я думаю, я видел, но забыл многое от страха, – замялся я. – А сейчас я не уверен… Дэни на утро мне потом его нарисовал, красного человека. И он был похож. Чудовищ вообще было много. Черные когти в коридоре, ночные крикуны, еще такие белые на длинных тонких ногах, они жили под ванной… – Картинки в голове сменяли друг друга, как слайды в фильмоскопе.

Горан прервал меня кашлем:

– Расскажи про каждую встречу по отдельности. Вот ты назвал «черные когти». Что это?

– Ну… Такие огромные когти, только без всего остального тела, они могли сильно поцарапать. Они прятались в коридоре, и выползали ночью, мешали проходить, если надо было в туалет или на кухню.

– И тебе мешали?

– Они мешали только Дэни почему-то, он боялся из-за них ходить в туалет. Он тогда звал меня, и я их прогонял.

– Смело. Очень смело. Не каждый ребенок осмелится прогнать чудовище. – Горан одобрительно закивал. – Как ты их прогонял?

– Я включал везде свет и сильно шумел, у нас был игрушечный барабан, и я в него бил, и когти уходили. Папа тогда еще жил с нами, однажды ему это надоело, и он сильно ругался, а потом сломал барабан… – Еще он тогда довел Дэни до слёз, а в меня кинул обломками палочек, но это Горану было необязательно знать.

– А когти после этого случая приходили?

– Да, Дэни обычно будил меня, когда они скреблись под дверью. А один раз он меня не смог сразу растолкать и от страха опи… – Я прикусил язык, я поклялся ему никому не рассказывать.

Горан понимающе закивал и долил мне еще чая в кружку.

– Не страшно, со всяким случается. Про крикунов еще интересно узнать, если можно.

– Они выскакивали по ночам из-за угла и пугали, кричали громко прямо в лицо. – Я говорил и вдруг поймал себя на мысли, что еще никто из взрослых по доброй воле не садился и вот так спокойно не слушал про наших чудовищ. Папа сильно ругался, дедушка тоже, только с мамой все было иначе.

– Крикуны на что были похожи? – Я помотал головой, я не помнил. – Их первым кто встретил? Дэни?

– Нет, – прежде я об этом даже не задумывался, – мама, а уже потом Дэни. А потом они меня позвали, чтобы держаться вместе.

Горан нахмурился, попросил минутку и низко склонился над своим блокнотом, будто записи вел кончиком носа.

– А белые длинные под ванной? Обещаю, про чудовищ это будет последний вопрос. – Горан прикусил кончик ручки.

– Дэни однажды пошел чистить зубы и вернулся с большой царапиной на руке, сказал, что это чудовище на него напало. Сказал, что их там много, что они были белыми и длинными, с лапами как у пауков и жили в трубах.

– Итог по чудовищам, – Горан коротко прокашлялся, – красный, когти, крикуны, белые – кого из них ты лично сам видел?

– Всех.

– Сам, без Дэни?

– Всех, – произнес я уже более твердо, даже чересчур.

Признаваться Горану я ни в чем не хотел, потому что это было бы нечто вроде предательства. Мы всегда боролись с чудовищами вместе, я и Дэни, и были они реальнее некуда. Страшные, мерзкие, с глазами, светящимися в темноте, с когтями, что царапали половицы. Они были рядом – или под кроватью, или в шкафу, или где-то между потолочными балками, если хорошенько прислушаться. Но, чисто технически, встречал ли я хотя бы одно чудовище сам, без Дэни? Нападали ли они когда-нибудь только на меня? Видел ли я их своими глазами или, скорее, глазами Дэни, когда тот, схватив карандаш, рисовал их для меня на обрывке бумаги? Дэни мог так хорошо описать их в мельчайших деталях, так живо, что я слышал, как их дыхание скользило по моей коже. Он рисовал их пасти, когти, всегда чуть иронично прищурившись, как будто он один из нас двоих понимал их по-настоящему.

Иногда, когда я закрывал глаза и лежал, затаив дыхание, мне казалось, что я тоже чувствовал чудовищ рядом. А иногда, во время наших ночных дозоров, я ловил себя на том, что очень хотел заглянуть Дэни через плечо и убедиться, что они всё-таки есть, что он их не придумал. Но вместо этого, я следил за ним, а он – за чудовищами.

Дальше Горан задавал только скучные вопросы о школе, оценках, повседневных делах. Наконец, мы перешли к поместью Бьерков.

– Лео, расскажи мне про тот день в поместье Бьерков, когда вы там были последний раз. – Он оперся на подлокотник и закинул нога на ногу.

Не знаю почему, но сердце застучало быстрее, язык прилип к небу. Я залпом допил остывший чай и попросил стакан воды.

Что же тогда было?

Я искал Дэни. Промок. Подвернул ногу. Рассек бровь. Прибежал в поместье. Мы вместе спустились в подвал. Было холодно, и я хотел вернуться домой, но храбрился. А потом прямо на каменном полу мы нашли отца. Он был бледным, с синими губами, а прямо над ботинком из ноги торчала острая белая кость. Дальше меня стошнило. Пахло плохо, как пахнет в общественном туалете на автозаправке. Помню, что приехала машина скорой помощи с мигалкой. У врачей были металлические носилки и темно-серая униформа с красным крестом. Помню, что дед крепко обнимал меня за плечо. Помню, что меня стошнило снова, а потом мы оказались уже в больнице, где по груди и спине водили холодным стетоскопом.

На прощание Горан пожал мне руку и сказал, что позвонит, если возникнут ещё вопросы. Я был не против, даже рад, что есть кто-то, кому интересно меня послушать. Но он больше не позвонил, а если и звонил, то вопросы у не возникали не ко мне.

Я словно бы жил во сне, где эпизоды сменялись один на другой без всякого логического объяснения, где слова ничего не значили и складывались в полную белиберду. Я бродил в вязкой трясине, не понимая, куда свернуть и как выбраться из этого болота. Из трясины меня вырвал звонок. Судья позвонил в свой колокольчик и произнёс: «Виновен».

Глава 3

Ты понимаешь, что живешь в маленьком городе, когда все знают тебя еще до того момента, как лично с тобой познакомятся. Деда и так знали все. Он тушил пожары всю свою жизнь, а почти в каждом доме в городке что-нибудь хоть раз да горело. А теперь все знали еще и нас. Мы больше не были обычными мальчишками, сорванцами, приезжавшими погостить. Мы стали теми, о ком шептались прохожие, кого жалели, качая головой, или с высоты осуждали, потому что, как говорят, «яблочко от яблони недалеко падает». Но нам было не до чужих разговоров.

За день до последнего слушания дед усадил нас всех вместе за стол на кухне и разлил по чашкам чай. Пахло розой. Дед часто засушивал цветки из своего сада и раскладывал по тряпичным мешочкам, чтобы потом заваривать чай. Несколько минут мы сидели в полной тишине, а потом он произнес то, что внутренне мы, кажется, уже знали, просто не озвучивали.

– Мама не пропала… Полиция провела расследование… И…

– Ее убили. – Слова сорвались с губ как-то сами собой, я не думал, что смогу вынести еще одну длинную паузу.

– Ее убили, – глухо повторил дед.

Семь. В моей кружке плавало семь крошечных темно-розовых бутонов и два зеленых листочка. Пять тридцать. Время на часах замерло. Секундная стрелка силилась бежать вперед, но продолжала стоять на месте. Батарейка села. Нужно завтра купить и поменять. Одна пальчиковая батарейка.

Я украдкой взглянул на Дэни. Он сидел ровно, словно кол проглотил, и так сильно сжимал край столешницы, что побелели пальцы. Нижняя губа тряслась, и он полностью ее закусил и так и остался сидеть только с верхней губой.

– Полиция установила, что это сделал, – дед глубоко вздохнул, набирая в легкие и воздуха, и решимости, – Леонард. Он сознался.

Леонард. При первом звуке имени Дэни сорвался с места и убежал вверх по лестнице в свою комнату. А я остался считать квадратики на клеенчатой скатерти. Леонард. Так звали нашего отца. Меня назвали в его честь, даже не знаю, почему. Но даже, когда мама злилась, она всегда звала меня Лео. Никто и никогда не звал меня Леонардом. Но я прекрасно знал, откуда мне досталось мое имя. Леонард. С этой самой минуты дед всегда звал его только так, больше он ни разу не произнес слова «ваш отец» или «папа».

Я не вникал в детали дела, точнее очень хотел в них вникнуть, но дед сделал все возможное, чтобы до нас не дошла никакая лишняя информация. Я знал только факты. Знал, что мама мертва. А наш отец, мой отец – убийца.

***

До этого дня мы были на похоронах лишь однажды, когда умерла бабушка Роза.

Она умерла во вторник. Похороны назначили на субботу. Всю неделю лил страшный дождь, на улицу и носа нельзя было высунуть, а в субботу погода вдруг неожиданно прояснилась назло всем синоптикам и их прогнозам. Мы тогда еще не понимали смысла случившейся трагедии, помню только, что бегали по дому в накрахмаленных белых рубашках и черных костюмчиках. Ткань жутко кололась, руки и ноги чесались, но мама запретила нам их снимать. Мы не понимали, почему нельзя выйти попинать мяч или поехать на карнавал в центре города.

Пели птицы. Цвела сирень. Но в доме, кроме нас, больше никто не смеялся. Сейчас я уже не понимаю, почему мы тогда ничего не понимали. Наверное, в шесть лет это нормально, никто ничего не понимает. Мы видели, что мама украдкой плакала, но скрывать слезы получалось плохо. У нее опухли глаза, и покраснел нос. Вместо привычных джинс на ней было длинное черное платье. Но для нас точно так же вертелась земля, дул ветер и шелестели листья, на рынке так же продавали сахарную вату и замороженный сладкий сок на палочке, но на этой привычной вертящейся, полной чудес земле, больше не жила бабушка Роза.

Накануне вечером мама сказала, что нам всем вместе нужно будет пойти и выразить свою скорбь. Она сказала «всем вместе», а если всем вместе, то значит, должен быть и папа, – эта мысль вспыхнула у нас в голове подобно зажженной спичке. Мы все утро представляли, как будем гордо шагать с ним за руку. Он появлялся дома редко. Мы толком не видели его с апреля. Стыдно признаться, но тогда мы ждали похорон, только потому что могли снова увидеть отца.

Шерстяные брюки жали и стесняли все вообразимые движения. Наверное, такие костюмы люди придумывают специально для особых случаев, для начала учебного года и похорон, чтобы постоянно напоминать их обладателям о горечи и трагичности момента.

В полдень мы вышли за порог, но отец так и не появился. Тогда мы потеряли к походу всякий интерес, и впервые за долгое время нам стало по-настоящему грустно. В машине мама постоянно разговаривала с кем-то по телефону. Ей звонили десятки людей, и всем она отвечала одно и то же: «Спасибо за соболезнования, мы тоже скорбим, что Роза ушла».

В тот день, как и позднее, больше всего на свете мы боялись попасться маме под горячую руку. Но решили все-таки, что обязательно спросим у нее, когда буря уляжется, что значит «ушла». Куда могут уходить умершие люди, если они мертвы? И если бабушка ушла, будут ли похороны? И если люди уходят, могут ли они когда-нибудь вернуться?

Сейчас мы уже слишком хорошо все понимали, хотя двигался я словно во сне. Слова «мама» и «похороны» мозг отказывался ставить рядом в одном предложении. В зале для прощаний было тесно и очень холодно. Люди заходили внутрь и становились по периметру комнаты. Их было не так уж и много, в основном друзья деда, те, что были в розыскной бригаде. У мамы не было друзей, может, и были, но они никогда не приходили к нам в гости, не приглашали к себе, и мы не отмечали вместе с ними праздники.

Люди по очереди выходили в центр, ко гробу, чтобы положить на него цветы. Искусственные гвоздики. Живые розы. Никто не произносил ни слова, был слышен лишь шорох подошв по паркетному полу и пронзительный писк комаров, охотившихся на неподвижных людей, слишком занятых и стесненных, чтобы отгонять насекомых.

Гроб был закрыт. Массивный, с гладкой лакированной крышкой, он стоял на высокой платформе. На похоронах бабушки гроб был открыт. Но тогда я был таким маленьким, что не смог заглянуть во внутрь.

В кино на похоронах люди всегда плакали и рассказывали друг другу интересные истории из жизни умершего, чтобы получше запомнить, каким он был. Но здесь присутствующим рассказывать было нечего. Люди переминались с ноги на ногу, мы слышали, как хрустели коленки уставших мужчин и женщин. Все были крайне серьезны и, казалось, специально старались делать еще более скорбные лица. Мама выросла в этом городе, но не пришел никто из ее одноклассников или школьных учителей. Единственным, кто мог что-то рассказать, был дед, но он молчал. А потом он открыл потрепанную Библию в кожаном переплете и стал зачитывать оттуда отрывки. Его голос слился с комариным писком, хрустом, звоном колоколов и завываниями ветра. Я пришел в себя, когда хлопнула дверца автомобиля, и мы уже ехали домой. В дом деда, а теперь и наш. Позади оставалось кладбище с рядами одинаковых серых плит, а за деревом чернела земля от свежей могилы, куда опустили мамин гроб.

***

Почему мамин гроб был закрыт я узнал от одноклассника. Его звали Сид, и это было первое, что он сказал мне при знакомстве. Просто подошел к моей парте и выпалил:

– А ты знаешь, почему твою маму хоронили в закрытом гробу? – Я даже не успел ничего сказать, а он уже сам ответил на свой вопрос. – Потому что не было там ничего – просто взяли и пустой гроб закопали!

Потом он почему-то засмеялся. Я не ожидал такого в первый же день в новой школе, поэтому так и не нашелся, как в таких случаях верно среагировать, а пока я думал, в класс зашла учительница.

Проблемы начались с переклички. Когда очередь дошла до меня учительница почему-то запнулась, замолчала и внимательно глянула в мою сторону. Затем очень быстро произнесла что-то похожее на «Линад» и пошла дальше по списку. Я был полным тезкой своего отца, а все местные газеты, радиостанции и телеканалы продолжали обсуждать произошедшее. Мое имя, и одновременно с этим, не совсем мое имя, продолжало мелькать повсюду. По этой причине дед перестал покупать газеты и даже убрал приемник в кладовую.

Дед сказал просто не обращать на Сида внимания. И я не обращал, по крайней мере, старался. Моего старания хватило ровно на неделю, точнее совет деда сработал, Сид перестал обращать на меня внимание, но он переключился на Дэни. На тот момент Дэни почти не разговаривал, особенно при незнакомых людях. Его заикание ухудшилось, и он с большим трудом выжимал из себя слова.

Это был урок по литературе, и мы слушали лекцию об очередном важном писателе, который своими произведениями изменил судьбы людей. Я его книги никогда не читал, поэтому с моей судьбой ничего не произошло. Потом настал черед вопросов, и учительница из всего класса ткнула пальцем именно в Дэни. Он опустил глаза и помотал головой.

– Это еще что значит? Давай-ка отвечай. Это все должны знать. – Ее строгий тон только усугублял ситуацию.

Я не знал ответа, и не знал, знал ли Дэни. Больше мы не делали домашнюю работу вместе. Даже если он и знал, то продолжал молчать.

– Я до трех считаю, а дальше уже последствия начнутся. Можем год и с двоек начать.

Дэни вертел в руках колпачок от ручки. Тот выскользнул из его пальцев и приземлился на другой половине комнаты. Все засмеялись.

– Раз, два… – Учительница принялась отбивать счет ладонью по столу.

– Й-й-й-й-а-а з-з-з-зн-зн-зна-й-у п-п-п-пр-пр-пр…

Мучения Дэни прервал звонок. Разойтись мы, к сожалению, не могли, потому что у нас стояло две литературы подряд. Он резко замолчал и весь сжался, будто хотел спрятаться под стол.

Большинство людей вышло из класса, я подошел к учительнице.

– Дэни заикается, – попытался объяснить я. – Он ни с кем почти не говорит.

– Я уже поняла, ничего страшного, научится. – Она даже не подняла глаз от журнала.

– Но он всегда так… – Я попытался снова.

– Обойдемся без советов. Я разберусь. Садись на место. – Жестом учительница указала мне на мою парту и больше вообще не обращала на меня внимания.

Второй урок прошел так же скучно, как и первый, правда, вопросов никому больше не задавали.

***

Мне никогда не было так больно. Голова раскалывалась, в глазах двоилось, а на грудь словно положили наковальню, и еще правая рука не сгибалась до конца. Автобус уехал без меня, и идти пришлось пешком. Радовало лишь то, что по пути до дома нигде не нужно было переходить дорогу. Я шел очень медленно. Меня дважды стошнило. Когда я открыл входную дверь, дед тут же принялся ругаться, он даже не сразу заметил кровь и порванную одежду. А когда заметил, побледнел и пробормотал что-то похожее на: «Конца и края этому не видно».

Доктор сказал, что у меня сотрясение, вывих, ушибы и переломы ребер. Все это он определил на глаз, в больницу меня не забрали, но прописали постельный режим, эластичный бинт и через месяц провериться у окулиста. Я никогда раньше не ввязывался в драки, только понарошку во время игр. Все ребята во дворе и в старой школе были выше нас с Дэни примерно на голову, но никто нас и не задирал.

Я не мог спать и слышал, как внизу, на кухне, дед разговаривал с Дэни.

– Что случилось? На него напали? В школе? Мог ведь и инвалидом остаться! – Голос у дедушки дрожал.

– Я не знаю, я не видел. – Дэни ответил уверенно, без заминки, ни разу не заикнувшись.

Вот только он знал, и он видел. Это был Сид и его компания. Они окружили Дэни на школьном стадионе сразу, как тренер собрал футбольные мячи и закрыл за собой дверь в зал. Их было пятеро, и связываться с ними никто желанием не горел, остальные ребята из класса просто ушли и даже ни разу не оглянулись. Было промозгло и накрапывал дождь. Я не слышал, что именно они ему говорили, но интонации не сулили ничего хорошего. Дэни молчал, он будто бы врос в землю и даже не предпринимал никаких попыток вырваться из кольца. И, может, так нужно было поступить и мне. Может, Дэни снова был прав и проще было бы «притвориться мертвым» и переждать. Но когда Сид толкнул его в плечо, и тот с размаху приземлился в одну из неглубоких луж на поле, в голове у меня что-то щелкнуло. Мне не хотелось, чтобы дед вечером пил из-за Дэни успокоительные, и еще больше не хотелось снова отвечать на вопрос: «где твой брат».

Дальше я оказался между молотом и наковальней. Удар. Удар. Удар. Я очень быстро рухнул на землю, лицом в мокрую траву, а удары продолжались, сильные, хлесткие, как дождь по жестяному забору. Я чувствовал, как боль растекалась по животу, спине, плечам. Штаны, куртка – всё промокло, прилипло к коже, пропиталось грязью. В нос бил острый запах земли, сырой и горьковатый. Голос Сида, словно откуда-то издалека, кричит: «Ты же хочешь, давай!»

Больше я уже ничего не различал. Всё слилось в один раскаленный ком, будто выжигавший меня изнутри. Я едва успел глотнуть воздуха, когда увидел перед собой кроссовки Дэни. Они мелькали и ударялись об меня вместе с пятью другими парами.

– Хватит. Пошли! – крикнул Сид.

– Пошли, – тихо отозвался Дэни.

***

Весь следующий месяц в школу я не ходил. Первую неделю просто лежал в кровати и смотрел в потолок. Я насчитал на нем пять трещин и парочку желтоватых пятен от клея, еще с тех времен, когда мы пытались приклеить светящиеся фосфорные звезды на обычный канцелярский клей. Звезды, конечно, отвалились, чего и следовало ожидать, но нам было по семь лет, и мы ничего такого не ожидали.

Дед старался как мог: поднимал меня, чтобы отвести в туалет, как бы я не сопротивлялся, и даже кормил с ложки. Иногда его друзья приходили помочь приготовить ужин или помыть полы, или просто посидеть со мной, чтобы не было скучно, особенно, когда дед уезжал по делам в город. Ни про отца, ни про суд он больше не говорил, а на все мои вопросы только твердил: «Скоро все закончится».

Когда лежишь, освобождается много свободного времени, даже слишком много, и я стал думать обо всем подряд: о прошлом лете, о нашей старой квартире, о встречах с доктором Гораном, но чаще всего о маме. Сначала я вспоминал, как она выглядит. Потом представлял, как она что-то мне говорит, чтобы вспомнить ее голос. Мне все казалось, что она куда-то уехала, очень далеко уехала, так далеко, что я туда попасть не могу. Еще я думал про наш с Дэни старый альбом, тот, который появился еще до альбома секретных проектов, в нем мы рисовали всех чудовищ, которых когда-либо встречали в доме или во дворе. Рисовал почти всегда Дэни, а я выглядывал у него из-за плеча или подавал карандаши нужного цвета. Иногда он и мне давал порисовать, когда сильно уставал, или когда я видел то, чего не видел он сам. Помню, как однажды вечером вылезал из ванны и наступил на что-то липкое и волосатое – я был уверен, что это чудовище хотело ухватить меня за ногу и затянуть в канализацию! Я выскочил из комнаты как ошпаренный и принялся звать маму, ее почему-то нигде не было, сейчас даже и не знаю, почему, но на мой крик прибежал Дэни, бледный и напуганный. Язык у меня заплетался, поэтому я схватил альбом и стал рисовать что-то черное мохнатое и непонятное. Дэни следил за моими руками, затаив дыхание. Если честно, через примерно пять минут я уже полностью успокоился и даже засомневался, правда ли это было самое настоящее чудовище, но тогда мне просто хотелось нарисовать что-то самому. Мне нравилось думать, что я наконец-то увидел нечто, чего не видел Дэни.

Но обычно, когда мне становилось грустно, я проигрывал в голове один и тот же день – летний день, когда мы с мамой вместе пошли на пляж. Я мысленно перебирал все детали, даже самые мелкие: как ребристые подошвы шлепанцев кололи ступни, как дул ветер за окном, как мама собирала большую матерчатую сумку в цветочек. Я начинал успокаиваться, когда доходил до середины маминого списка: полотенца, солнцезащитный крем, контейнер с бутербродами, книжка, формочки для песка, сначала зеленые, а потом оранжевые, желтые, синие…

За целый месяц в кровати я прокручивал этот день в голове снова и снова, и снова. В моих воспоминаниях были только я и мама и больше никого, хотя наверняка должен был быть и Дэни, и папа, потому что тогда он еще не ушел, но я помнил только себя и маму.

Конечно, я провел в кровати не целый месяц. Мне было так стыдно, что я заставил деда переживать, что я старался делать хоть что-то, чтобы он чувствовал себя лучше: относить свои вещи в корзину для грязного белья, мыть чашки, оставшиеся после завтрака, вытирать крошки с кухонного стола. Не знаю, замечал ли он это, но мне хотелось верить, что, вернувшись домой уставшим, ему придется делать хоть чуточку меньше. А уезжал он часто и по большей части в суд, потому что именно после суда он всегда молчал и подолгу сидел в своем кресле у камина.

Той ночью я все никак не мог уснуть, не получалось так повернуться, чтобы ребра не болели. Утром перед уходом дед поцеловал меня в лоб и сказал, что, когда болеешь, можно спать и днем, главное скорее поправиться. И я заснул, не знаю, надолго ли, но проснулся я от громкого шума. Бум. Бум. Бум. Сначала я никак не мог понять, сколько время, часов в комнате не было. Мне казалось, что я только-только закрыл глаза.

– Дедушка, это ты?

В ответ никто не отозвался.

Шум продолжался. Бум. Бум. Бум. Будто бы кто-то кидал мяч. А потом все вдруг прекратилось. Тишина. А буквально через секунду я услышал звук шагов вниз по лестнице и хлопок входной двери.

– Дедушка? Все хорошо?

Тишина.

Ходить было довольно больно, но терпимо, если держаться за стену.

– Дедушка?

Дэни я даже не звал, потому что он бы все равно не отозвался. В его комнате было пусто, а вот в ванной горел свет. Мне потребовалось несколько минут, чтобы переварить увиденное. По всей ванной комнате были разбросаны серые перья. Большие и маленькие, пух еще парил в воздухе. С полок все попадало, шампуни и лекарства валялись на полу, некоторые бутыльки открылись и вытекли цветными разводами, таблетки рассыпались, часть закатилась под стиральную машину. Но я мог думать только о том, что лежало в ванной. Сперва я заметил красные разводы на кафеле, а потом крылья, клюв и маленький глаз-бусинку. Голубь. Точнее то, что осталось от него. Все вокруг было забрызгано кровью. В ванной не было окон, сам залететь он бы никак не сумел. И все встало на свои места, когда в углу я заметил металлическую ложку для обуви, красную снизу с парочкой налипших серых перьев.