Читать книгу: «Полуденные сказы», страница 2

Уже солнце зашло, звёзды высыпали на небе, а он всё сидел и сидел на каменных ступенях спешно отстроенного мавзолея.

– Так что расскажешь о путях на север, о географ древнего Милета?

Этот голос он, кажется, узнал бы даже в грохоте бури. – Вижу, не забыл ты наши беседы. Ты был прав, царь сам должен принимать решения. Но он сам и платит за них. Иногда плата бывает высока. Зато теперь все довольны: скифы получили славу; персы – великую страну; мои дети – власть и богатство.

– А царь – дивный мавзолей?!! А я, глупец, для него, для великих его дел полную карту моря создал, с горя уподобив Понт скифскому луку.

– А поподробнее? – заинтересовался оживившийся царь.

– Ну, как подробнее? Скифский лук – он ведь изогнут. Если изобразить тетиву натянутой от берегов Истра, то стрела ляжет на выступ лука в Колхиде и укажет на место последнего сражения и гибели царя. Ох, прости неразумного, о повелитель! Слишком уж тяжелы были эти дни, – чуть не до слёз смутился юноша.

– В общем, оконечности моего лука с обеих сторон образуют два узких Боспора, противоположных друг другу, – Фракийский и Киммерийский. Общая длина лука с тетивою вместе, то есть всё прибрежное плавание по нему, как если бы кто обходил остров, 23000 стадий составит. Я сам промерял.

– То есть менее чем за десять восходов солнца я уже Боспор Киммерийский мог видеть и Скифию, если бы на корабле отправился? Ведь мой корабль по 1300 стадий проходит от рассвета до рассвета. Видимо, правы были скифы, желая меня от такой головы избавить!

– Но зато царь теперь свободен. Разве заботы трона и семьи не сковывали его волшебные крылья?

– И ты прав, юноша. К тому же неприметная помощь бывает нужнее – дети меня поймут. Мир велик! Значит, прежде чем покинуть его, думаю, настало время с ним чуть поближе познакомиться. Так вперёд, на север! На простор дикой Гипербореи!

– И пусть все гадают, куда ушёл Кир Великий, – шутливо добавил грек.

Тиргатао

Как ни мечтал владыка иксаматов о сыне, а родилась у него дочь. А ведь и имя было уже выбрано, хорошее такое имя, мужское, в честь Таргитая, первопредка всех скифов. И жрецы клятвенно обещали, что будет его потомок всех побеждать, ни перед кем головы не склонит. Ну и как тут быть?

Юная её мать только взглянула несколько раз на девочку. Долго ей на дочку полюбоваться не довелось – родовая горячка быстро во сыру землю свела, не пощадила.

Забот у владыки прибавилось. Поэтому с именем заморачиваться не стал. Переставил лишь пару букв, чтобы предков не оскорбить. Ждал Таргитая, а будет у него Тиргатао. Зато шустрая, весёлая и боевая. Такого мальчишку ещё поискать надо, какой его дочь растёт.

Никому из сверстников спуску от неё не было. Во всём она первая. Коли на дерево за плодами залезть – так она выше всех будет. Но это понятно. Такой тростинке легче там удержаться, чем широкоплечим парням. Коли стрелы метать – так её сам владыка с малолетства научил луком владеть, когда на охоту с собой брать приходилось. Коли на коне всех обогнать – так у её отца, прекрасно известно, конь наилучший. Ну а если первая песни петь да плясать – так ведь девчонка, это тоже никому не обидно.

А вот когда боевая Тиргатао стала в борьбе парней на лопатки укладывать, когда кожаный пояс первого борца отвоевала, да ещё и стала его носить, вот это было точно обидно. Хотя на что обижаться, если все они с самых малых лет друг с другом боролись, и их приёмы она ещё сопливой девчонкой усвоила.

Затаили обиду на Тиргатао побеждённые. Стали воротить нос их предбудущие невесты. А более всех донимали старухи, ворчали ей вслед. Доходило до владыки, что недовольны люди совсем не девичьим поведением его дочери.

Но тот только посмеивался. Дескать, дочь владыки не только в тряпках первой должна быть, и что вон у их соседей – сармат вообще женщины знатно воюют и правят, да так, что даже греки не рискуют на их земли соваться.

А чтобы не роптал народ, решил он дочь на время в соседний Синдик отправить. Здесь страсти поутихнут, а она там пока языкам обучится, чужие обычаи да ремёсла посмотрит. Может, что-нибудь ей потом и пригодится.

Тиргатао легко в Синдике освоилась, хотя и не понимала, как могли богатые греческие женщины всё своё время проводить взаперти на женской половине дома, в гинекее, закрытые, запрятанные там, словно не аристократки они, а бесправные рабыни.

Впрочем, все считали её скифской царевной, а потому никого не удивляло, что ни с конём, ни с оружием она не расставалась, что по утрам лихо носилась на своём вороном вдоль полосы прибоя, что бывала там, где захочет, с интересом расспрашивая о быте и нравах эллинов.

Более всего нравилось Тиргатао бывать в местных оружейных мастерских. Там-то и приметил необычную девушку правитель Синдики. Время было неспокойное. Он тоже частенько туда заглядывал.

Приглянулась ему бойкая красавица. Слово за слово, разузнал, кто она, откуда, и не мешкая, сватов к отцу её отправил. У греков не принято было у самих предполагаемых невест об их чувствах спрашивать.

Ему это и в голову не пришло. А пришло то, что союз с иксаматами может быть для него, чтобы власть удержать, выгодным оказаться.

Сватовство самого правителя Синдики ошеломило отца Тиргатао. Любил он свою ненаглядную дочь, сильно тосковал по ней, но ему надо было и о своём народе позаботиться. Союз с греками мог быть полезен им как с торговой, так и с военной точки зрения. Как ни горько было ему терять своё солнышко, но таким сватам не отказывают.

Свадьбу шумно играли, весело. И не успела опомниться девушка, как оказалась она взаперти, в том самом гинекее, о коем ей рассказывали. На словах царица, а на деле рабыня. Кусочек неба в закрытом со всех сторон дворе, кусочек моря в выходящем на него окне, вот и всё, что осталось у неё от прежней вольной жизни.

Муж был приветлив, иногда даже ласков и нежен с нею, но заботы о престоле оставляли ему на семейную жизнь крайне мало времени. Ну а когда всё же случился в Синдике переворот, и правитель спешно сбежал в Тавриду под защиту боспорского тирана Сатира, она так и вовсе одна осталась.

Хотя тогда Тиргатао даже как-то легче на душе стало. Вооружила она всех слуг. Даже рабов освободила и стражей их поставила. Потому смогли они отстоять свой дом. Никому не дали его разграбить, никого не дали погубить. Зауважали её и домашние, и соседи.

Безмерно удивился дорогой супруг, увидев Тиргатао живой и невредимой, а свой дом ухоженным и цветущим, когда с воинами, что себе в помощь выпросил у Боспора, на родину вернулся. Видно, в мыслях своих он давно её похоронил, так как вернулся уже не один, а с молодой женой. И не просто с женой, а с дочерью самого Сатира.

Несостоявшийся вдовец перед тяжкой дилеммой оказался. Двух жён греку боги иметь не дозволяют. Глупая прихоть, но жрецы народ возмущать начнут. Самому убить прежнюю жену вроде не за что. Этак на новое восстание можно нарваться, – её и в Синдике полюбили, и есть у неё гордая родня. Но и с Боспором шутки плохи. Не простит Сатир, если он его дочь чем-то обидит. А помощь правителя Боспора ему, безусловно, ещё не раз понадобится. Ну и как тут быть?

Пришлось вечером гнев изобразить, дескать, как посмела Тиргатао его рабам свободу дать! – Это лично его, а не её имущество! Решила, что его уже и на свете нет? В башню эту змею! Без хлеба и воды! Да пусть хоть околеет там!!!

А вот последние слова были уже лишними. Проговорился он. Но слуги виду не подали, отдали поклон и вытащили из зала будто окаменевшую с тех слов девушку.

Отвели её подальше и засуетились. Один шапку принёс, чтобы косы скрыть, другой хитон да сандалии разыскал попроще, третий лепешками для неё суму наполнил.

– Так он же убьёт вас всех, если не найдёт меня завтра в той башне, – отмерла наконец Тиргатао.

– А за что? Дверь в башню заперта? Заперта! А про бойницы в башне ни слова не было. Ты сменишь наряд, а из прежнего верёвку сплести, привязать её покрепче и вниз от одной из бойниц спустить недолго. Пусть в другой раз думает наперёд о силе и ловкости пленников. Ты же не Сатиром раскормленная его нынешняя пышка. А для нас ты давно не чужая – вместе оборону держали… Да хранят тебя боги! – с теми словами вывели они девушку за стены в уже сгустившийся мрак южной ночи,

Далее Тиргатао надо было самой себя спасать. Помогла ей прежняя непоседливость. Знала она безлюдные скалистые дороги. Умела скрываться в лесах, днём отсыпаясь в кронах деревьев, крепко-накрепко притянув себя к стволу кожаным поясом, и осторожно продвигаясь вперёд только лишь ночами.

Потому хоть и разыскивали её со всем усердием посланные утром вдогонку воины, видно, боялись на Боспоре и в Синдике войны с иксаматами, но тщетны были их поиски. Нескоро, но добралась-таки Тиргатао до родных мест.

Мраком и молчанием встретил её родительский кров. От соседей узнала, что не пережил отец горькой вести. Как умчались гонцы, собрал он воинов, да видно сердце не сдюжило, упал и более не поднялся.

Поутру собрала дочь вождя совет племени. Надо было всем вместе решать, как жить, что им дальше делать.

– Давным-давно мы приняли этот народ на своей земле словно братьев. У них шла война, и мы помогли обездоленным, как завещали нам предки: гость в дом – бог в дом!

Наши нивы кормили их, наши реки поили их, наши ткани их согревали, – внешне спокойно начала свою речь Тиргатао. – И чем же отблагодарили нас их потомки? Засеяли нашу землю семенами дикого властолюбия и алчности. Одарили горем и слезами. Что ждать нам далее? И надо ли ждать?

Добрый хозяин, если видит сорняк на своей земле, выкорчует его, пока не разлетелись окрест вредные семена.

Если найдёт у себя змею, убьёт её, не дожидаясь змеёнышей, иначе не зазвучит в его саду детский смех, не будут петь в нём весною птицы.

А если сосед из жадности, из желания власти предаёт, бессердечно губит всех окрест, разве не опаснее он сорняка или змеи?

Разве это не враг, с приходом которого добрый хозяин берётся за оружие, дабы его дом не жил потом в страхе, горе и слезах?

Чем ответит мой народ такому соседу за смерть своего вождя, за попытку жестокого убийства его дочери, за подлое предательство?

– Смерть за смерть! – ответил её народ.

– Смерть за смерть! – решили воины союзных ему племён.

И помчались на врага как смерть воины Меотиды. А впереди всех летела Тиргатао. Крепка была её рука, натягивая лук, неистощим колчан, безжалостны стрелы.

Не хватало сил у Сатира, чтобы защитить от тех грозных воинов ни свои земли, ни земли Синдики. Пришлось ему со своим дорогим зятем отправить ей масличные ветви, увитые белой шерстью, признавая поражение, умоляя о мире. Даже своего самого любимого сына отдал он ей в заложники, лишь бы остановить свирепые набеги меотов.

От тяжкой войны устали все. Не только синды и боспорцы, но и меоты. Как хотела Тиргатао, чтобы лишь от множества маков, а не от крови павших алела степь. Чтобы не свист стрел да стоны раненых, а свирель пастуха радостной песней встречала новый день. Потому приняла она ветви и заложников, заключила мирный договор с Сатиром да с бывшим мужем.

Вот только не о мире думал сам Сатир. Мечтал он избавиться от царицы меотов любой ценой. Не удалось убить её в открытом бою, так он что, других путей не отыщет?

Уговорил он двух своих друзей, потерявших в той войне усадьбы и пришедших к нему в Пантикапей с мольбой о помощи, отомстить виновнице их бед. Помогут они ему, докажут свою преданность, тогда и он им поможет.

Отправились те к Тиргатао. Дескать, бежали они от гнева Сатира, умоляют о защите великую царицу меотов. Сатир тоже в игру включился, прислал гневное к ней письмо, требуя их немедленной выдачи.

Почитая закон об убежище, царица напомнила в ответ о своём праве требовать прощения для моливших её о защите. Сатир только того и ждал. Их дипломатическая переписка давала благоприятный повод его подсылам часто видеться с Тиргатао, разговаривать с ней вдали от свидетелей.

Удобный случай не заставил себя ждать. И пока один отвлёк царицу беседою, другой выхватил сокрытый меч, нанёс подлый удар.

Спас Тиргатао тот самый кожаный пояс, что любила она носить в память о первых своих победах. Отразил он удар. А тут и копьеносцы её набежали, скрутили предателей. Выпытать у них планы тирана было не долго.

Закон войны суров. Не оставил Сатир выбора Тиргатао, как только казнить предателей и заложников вместе с ними. Отослала она их тела на Боспор. Вновь начала войну, и более не было от неё пощады. Ужасы резни и грабежей опять охватили земли Синдики и Боспора.

В горьких думах о безнадёжном своём положении и о погубленном сыне бесславно умер Сатир. Когда получил власть другой его сын, тотчас с величайшими дарами лично отбыл он к царице меотов просителем, умоляя завершить жестокую бойню. И пока жила славная царица, одного её слова было достаточно, чтобы мир и покой царили на этой много повидавшей земле.

Последний маневр Митридата

Любили шутить греки – кто безделием томился, тот Синопе стены дал. Хотя в той шутке была немалая доля истины. Бурное море да высокие горы защищали столицу древнего Понтийского царства куда лучше любых крепостных стен. Красив был этот город, где встретились Запад и Восток, где на базаре звучала как персидская, так и греческая речь.

Видели стены Синопы, как исчезали сатрапии Кира, как распадалась империя Александра Великого на царства его диадохов, как всё чаще начали заходить в обе её гавани корабли новой Римской империи. Вот тогда-то и родился в Синопе у царя Митридата V и царицы Лаодики их удивительный первенец.

Будто сами звёзды решили с огоньком встретить рождение царевича. Два месяца гляделась тогда в воды Чёрного моря яркая хвостатая звезда. Она светила так, что затмевала собою солнце. Небо и море, казалось, пылали неугасимым огнём.

С огнём в крови родился носитель славного имени Митридат VI Евпатор. Его предками были как Ахемениды, так и диадохи великого Александра. Потому легко давались ему языки и письменность народов Понта.

Двадцать два языка выучил будущий царь. Побеждал он в греческой борьбе. Всегда был впереди на конных скачках персов. Не было равного ему на охоте. Вот только всё чаще замечал он, что всегда холодна с ним его родная мать, никак не получалось юному царевичу ей угодить хоть немного.

А когда был отравлен его отец, пришлось ему и вовсе бежать, спасаться в далёкой Армении. Не хотел он повторить судьбу отца. Потому стал каждый день принимать по чуть-чуть яды, чтобы привыкнуть, приспособить себя к ним.

Юного царевича принял под свою защиту бездетный правитель Армении. А как лучше узнал он царственного отрока, так безмерно был поражён его талантами и завещал ему в итоге все свои владения.

Лишь через семь долгих лет смог вернуться Митридат в родную Синопу и стать там царём. То было трудное время. Грозные легионы Рима уже дошли до бескрайних вод Атлантики. На запад далее идти было некуда, и они развернулись на восток, туда, где только-только начал возрождать великую восточную державу молодой царь Понта.

Умный юноша ясно видел, как огромный римский хищник с лёгкостью заглатывает всё новые и новые мелкие раздробленные государства, часто сам заранее помогая их дроблению. Понимал, что выстоять в бою с этой бепощадной империей сможет лишь равный ей по величине и мощи противник.

А потому спешно стал собирать силы и земли. С боями присоединил Боспорское царство и Колхиду. Заключив альянс с Вифинией, присоединил к своим владениям лежавшие западнее земли Пафлагонии до самой Гераклеи, а затем и практически всю Малую Азию.

Царь был милостив к эллинам с освобождённых им земель: раздавал привилегии полисам, освобождал рабов, прощал долги. А вот с множеством италийских ростовщиков, прежде терзавших покорённые Римской империей земли Азии, он был крайне жесток и безжалостен.

Со временем дошли воины Митридата и до древних Афин. Стало Чёрное море внутренним морем его царства. Но надменный Рим не собирался признавать своего поражения. Понимал Понтийский царь, что никогда не сдастся Рим. Потому искал верных союзников в смертельной своей схватке.

Писал он царю Парфии Аршаку о римлянах: «Что с начала их существования всё, что у них есть, ими похищено – дом, жены, земли, власть, что они, некогда сброд без родины, без родителей, были созданы на погибель всему миру.

Ведь им ни человеческие, ни божеские законы не запрещают ни предавать, ни истреблять союзников, друзей, людей, живущих вдали и вблизи, бессильных и могущественных, ни считать враждебным всё, ими не порабощенное, а более всего – царства. Ибо если немногие народы желают свободы, то большинство – законных властителей.

Нас же они заподозрили в том, что мы их соперники, а со временем станем мстителями. А ты, владеющий Селевкией, величайшим из городов, и Персидским царством с его знаменитыми богатствами? Чего ждешь ты от римлян, если не коварства ныне и не войны в будущем?

Они держат наготове оружие против всех. Больше всего ожесточены они против тех, победа над кем сулит им огромную военную добычу; дерзая, обманывая и переходя от одной войны к другой, они и стали великими. При таком образе действий они всё уничтожат или падут».

Понимали и в Риме, что никогда не склонится перед ними гордый повелитель Востока. Потому собрал Рим все силы, бросил в бой против Митридата самых лучших своих полководцев. Сулла и Цезарь, Лукулл и Помпей стали теснить царя Понта, и не было ему ниоткуда достойной помощи.

На десятки лет затянулась война Понтийского царства и Римской империи. Последний сокрушительный удар нанес Митридату непобедимый римский полководец, великий Гней Помпей.

Хотя и тогда не сдался стареющий лев. Вновь сумел он ускользнуть из когтей римского орла, укрылся от него на севере, на далёком и загадочном Киммерийском Боспоре.

Оттуда, с вершины горы над древним, полуразрушенным недавним страшным землетрясением Пантикапеем смотрел он, как блокировал город с моря подошедший к проливу римский флот, как на другом берегу Боспора вспыхнула крепость восставшей против Понтийского царя Фанагории, где оставались тогда его дети Артаферн, Дарий, Ксеркс, Оксат, Эвпатра.

Спастись оттуда удалось одной лишь его дочери Клеопатре. Она-то и доставила горькую весть о том, что, пытаясь их вывезти и спасти, погиб его дорогой отважный Гипсикрат, его верная жена, стойко сопровождавшая его в боях и походах. Всякое случалось в военном быту, а потому носила она мужское платье, билась с врагами не хуже прочих. Вот и привык он звать свою милую Гипсикратию мужским именем.

Боль, тяжкая, невыносимая боль терзала сердце Митридата. Он прекрасно понимал, что ему и его детям Рим готовит участь намного хуже смерти – жаждет выставить их на потеху толпе. Прежде чем убить, римлянам всегда хотелось унизить, сломать, растоптать души своих поверженных врагов.

Знал царь Понта, что даже его собственная смерть не сможет защитить его родных и близких от тяжёлого позора. Абсолютного яркого своего триумфа жаждал беспощадный Рим.

Потому позвал он ночью на совет своего старшего сына Фарнака. Тот всегда был гордостью отца. Всецело доверял ему Митридат. Не стал и теперь скрывать от сына тяжесть их положения. Да тот и сам понимал, что безмерно трудные вопросы перед ними стоят: как им армию спасти, как окруживших Пантикапей со всех сторон римлян вновь вокруг пальца обвести.

Но не с того начал беседу мудрый его отец, а с благодарности:

– Благодарю богов, что в самые чёрные часы моей жизни рядом со мной есть такая опора, как ты, мой сын. Что воскресили боги мою юность в тебе, умном и сильном муже. Что я могу спокойно покинуть сей мир, не печалясь о будущем.

Понимаю, что взваливаю на тебя тяжкую ношу, но нет уже у нас выбора. Ты воин, и не хуже меня знаешь, что после того как в День Цереры в том страшном землетрясении пали стены города, нам не защитить Пантикапей. Да и люди сильно напуганы гневом богов. Они более не доверяют мне. Они не пойдут сражаться за царя, прогневившего высшие силы. Но пока у нас есть своя армия – война не проиграна. Хотя я вижу лишь один путь сохранить наших воинов – они должны покинуть меня.

Не сражаться, а потом бежать в панике, а ведомые твоей твёрдой рукой и твоими верными людьми войска должны перейти на сторону врага. Ты сам поднимешь восстание против Митридата, ты сам станешь лучшим другом и союзником римлян, а потом с сохранёнными силами ты сам ударишь им в тыл.

– А как же ты?!! Что станет с тобою, отец? При мятеже невозможно за всем уследить. Многие наш маневр примут за чистую монету.

– Они и должны принять. Только так мы сможем обмануть врага. Я без сил, стар и изранен, да и слишком много накопилось у меня утрат в этой жизни. Не хочу терять последнее, что осталось – гордость и честь. Не хочу ради нескольких месяцев или дней жалкого прозябания загнанного зверя погубить надежду на твои грядущие победы, на счастье моих потомков.

Простимся здесь, и да будут милостивы к тебе боги. Сейчас ты в лагерь римских перебежчиков поспеши. Уверен я, среди них немало шпионов Помпея. Да и мне надо для моей великой трагедии реквизит подготовить. В Риме в них знают толк. Придётся быть убедительным. Об одном прошу, сын, не отдавай врагам моё тело, укради, подмени, но хочу я лежать близ своей любимой.

Последнее утро жизни Митридата было ясным и солнечным. Волны тихо ластились к каменистому берегу, не понимая, почему так волнуются и кричат вооружённые люди. На руинах стены высился облачённый в пурпур и золото царь Боспора. Его голос, словно рык льва, разносился далеко окрест:

– Фарнак, дорогой мой сын, опомнись! Подумай, что ты творишь! Ты же сейчас губишь не только меня, но и себя, и наше великое царство! Но молча стоял Фарнак, сурово звенели оружием его воины. А Митридат с гневом и горечью в голосе продолжал:

– Вижу, не осталось в этом мире верных людей. Значит, и защищать мне здесь некого! Будь по-вашему! Я ухожу к тем, кто отдал жизни за свободу и величие нашей земли!

Митридат сбежал со стены, вернулся во дворец, собрал всех, кого нашёл. Наполнил он чаши отравленным вином, поднял свой ритон:

– Кто верен мне, пусть выпьет со мной до дна за нашу свободу!

Никто не посмел отказаться. Молча одна за другой опускались безмолвные фигуры на расписной пол дворца Митридата, молча подходил он и сам закрывал им глаза.

Знал Митридат, что неуязвим он для яда, да и не считал он такую смерть достойной воина. Ему был нужен более впечатляющий уход в Аид, чтобы не усомнился в нём Рим. Потому спокойно вышел он из дворца и спокойно подставил под меч одного из тех, кто уже ворвался в крепость, своё гордое сердце.

Выполнил Фарнак последнюю волю отца. Как спустился ночной мрак на Боспор, подменили его воины тело царя, унесли, спрятали в одном из глубочайших склепов, что доныне пронизывают гору над древним Пантикапеем.

Вот с той поры и стала она носить гордое имя великого царя эллинов Митридата Евпатора.