Читать книгу: «Черное сердце»

Silvia Avallone

Cuore Nero

* * *

© 2024 Mondadori Libri S.p.A., Milano

© И. Боченкова, перевод на русский язык, 2025

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Издательство CORPUS ®

* * *

Джо, моему мужу

 
Вокруг безмолвье. Лишь порой шуршанье
Опавших листьев будит ветер где-то.
Царит повсюду лето увяданья
И смерти лето.
 

Джованни Пасколи. Ноябрь¹

 
Действительность требует
сказать и об этом:
жизнь продолжается дальше.
 

Вислава Шимборская. Действительность требует²

Часть I
Два одиночества

1

В тот ноябрьский понедельник, когда Эмилия с отцом поднимались по горной тропе к каштановой роще, отделяющей Сассайю от остального мира, был День поминовения усопших, или, как его еще называют, День мертвых.

Риккардо все время думал о том, что эта крошечная уединенная деревушка – не лучшее место для начала новой жизни, во всяком случае не для его дочери, после всего, что ей пришлось пережить. Эмилия тем не менее шагала бодро и уверенно.

Небо в то утро было ослепительно синим. В воздухе, прозрачном после ночного дождя, было видно так далеко и на все ложился такой свет, будто никто не мог умереть и ничто не могло закончиться в этом девственном горном краю.

В действительности же здесь все давно закончилось. Разваливающиеся загоны для скота, часовня с Черной Мадонной, изуродованной ненастьями; отец и дочь делали вид, что не замечают запустения. Подъем был крутым, они шли молча. Столько лет они ждали этого момента, что теперь боялись спугнуть его словами. На укрытой мокрыми листьями тропе даже шаги их были бесшумны. Только сердца у обоих гулко бились. Они прислушивались к этому звуку – звуку усталости, переживаний, страха, многократно усиленному тишиной, запутавшейся в ветвях, в корнях деревьев: я живу.

Время от времени останавливались, чтобы передохнуть. Их легкие жителей равнины отвыкли от гор. Раньше, когда-то давно, семья проводила здесь отпуска. Ломило спину, болели ноги, но на Сассайю не было других дорог – ни асфальтовых, ни грунтовых. Машину им пришлось оставить в Альме, последнем форпосте цивилизации, и, как прежде, идти пешком. Лет шестьдесят назад по этой тропе люди ходили часто, спускались в Альму купить молока или сигарет. А теперь редко кто отважится идти через лес. Кроме белок да сорок, тут не встретишь ни одной живой души.

Их мысли были о доме: в каком он сейчас состоянии? Риккардо заранее отправил одного дальнего родственника, человека надежного, разведать обстановку, и, конечно же, все проблемы вскрылись в последний момент. Старые котел и трубы могут не выдержать морозов. Есть печка, но ставни порядком обветшали, а это значит, в окна будет задувать ветер. К тому же электропроводку кое-где погрызли мыши.

Эмилия, как и следовало ожидать, не хотела откладывать переезд. Она твердила, что справится, что обо всем позаботится сама. Надежный человек Альдо к их приезду сделал все, что мог: прибрался в доме, заделал трещины, частично заменил проводку. Однако, по его словам, нужно искать квалифицированного электрика. Так что их немного тревожила перспектива жить при свечах в деревушке, где нет даже уличных фонарей.

На полпути они присели на валуны, которые, казалось, были специально положены там для отдыха. Полуденное солнце добиралось до нижних ветвей, освещало редкие необлетевшие листья, падало на опавшие каштаны, полируя их, как жемчуг.

– Если не поленишься, килограммов десять точно наберешь, – сказал отец, кивая на каштаны. И добавил язвительно: – Может, и протянешь зиму, если тропу занесет снегом.

Ничего не ответив, Эмилия вытянула ногу, поддела носком ботинка мокрый ежик каштана.

– Тетя Иоле… – продолжал Риккардо, покачивая головой, – всю жизнь считала, что каштаны вкуснее хлеба. Помнишь?

Да, но Эмилия не хотела вспоминать. Только не о мертвых. А тетя Иоле умерла. Через несколько месяцев после «того случая». От горя, как говорили.

Каково это, подумала Эмилия, на самом деле жить в доме, принадлежавшем тому, о ком ей не хочется вспоминать, где осталась его мебель, безделушки, скатерти. И ходить дважды в день по этой козьей тропе, в ее воспоминаниях – дорожке, по которой было весело прыгать в детстве, а теперь вдруг превратившейся в крутой подъем, по которому еле ползешь. Вверх и вниз, летом и зимой. За покупками, на поиски работы и на работу – если повезет найти, конечно. Реализуя мечты, ты сознаешь, что в них кроется обман.

– Ничего, привыкнешь, – отец как будто прочитал ее мысли, – зато ноги накачаешь. – Он засмеялся. – А если поймешь, что это безумство, как все считают, я за тобой приеду. Хоть завтра.

– Навряд ли.

– Менять решение отнюдь не слабость.

– Я так не думаю, – сухо отрезала Эмилия. – Я умею чистить трубы, могу стены покрасить. И плотничаю неплохо: сделаю себе на зиму сани.

На ее лице появилась вызывающая усмешка, которой она научилась там же, где выучилась строгать, пилить, врать как по писаному и рисовать идеальный пейзаж одним взмахом кисти.

– Я серьезно. – В голосе Риккардо слышалась тревога. – А если снегопад? Застрянешь здесь, мобильный не ловит… Альдо говорит, что сеть есть только в одном месте на кухне. Надо проверить… А если не получится позвонить, что будешь делать? Подавать леснику дымовые сигналы?

– Папа, – вздохнула Эмилия, – я жила без мобильника буквально до вчерашнего дня.

На деревьях висели ежики каштанов, которые никто не собирал. За деревьями возвышались скалы, лес простирался, насколько хватало глаз, и там, в лесу, окутанные тенью или освещенные холодным светом, разбросаны девять или десять деревушек, самой маленькой из которых была Сассайя.

Отец и дочь молча смотрели на каштаны. Вдруг Риккардо резко повернулся к Эмилии, и в этом порывистом движении как будто была надежда. В его усталом, но все еще красивом лице шестидесятилетнего мужчины она вдруг нашла забытое: опору, как в тот день, когда он, держа за руку, привел ее в школу. Другие дети были без отцов, да и для нее это было необычно, ведь отец все время работал, даже в выходные. Однако – она поймет потом – он всегда был рядом.

Что бы ни случилось, Эми… помни, я – твой отец, а ты – моя дочь.

– Ладно, – сказал Риккардо, вытирая глаза, – надо добраться до хибары, пока не стемнело.

Он подхватил вещи, оставив ей сумки полегче, и первым пошел по угрюмой горной тропе Стра-даль-Форке, которую и отыскать-то было нелегко.

Последний раз они поднимались по ней почти двадцать лет назад.

Внизу, в Альме, их «вольво» с равеннскими номерами заприметили сразу. Не успели они припарковаться на площадке, обозначенной знаком «P», как Эмилия боковым зрением уловила легкую суматоху. Где-то ставни внезапно закрывались, где-то оставались приоткрыты. Возможно, просто «паранойя», как говорил отец. Но когда они выбрались из машины, из продуктового магазина вышла грузная женщина в фартуке и уставилась на них тяжелым взглядом. Она не поздоровалась.

Потом, когда пришлось спрашивать дорогу на Сассайю – тропа не отмечена на картах, не обозначена на указателях, а они не могли вспомнить, где она начинается, – двое единственных встреченных местных посмотрели на них так, что Эмилии стало не по себе. Один просто прошел мимо, ничего не сказав, но зыркнул недоверчиво, будто узнал их. Другой что-то ответил на диалекте, глотая гласные, из чего было понятно лишь одно: чужим здесь не рады.

Впрочем, ничего удивительного, ведь туризм в долине не развит, и если вы сюда приехали, значит, связаны с этим краем родственными узами, а незваным гостям тут не место.

Чемоданы и туго набитые сумки свидетельствовали о том, что Эмилия с отцом прибыли сюда надолго. Однако их связь с этой землей давно ослабла, да и лучше о прошлом не вспоминать – пойдут слухи, сплетни, людям только повод дай.

И одеты Эмилия с отцом не так, как принято в здешних краях. Эмилия, хоть и вышла из подросткового возраста, выглядела как подросток: поношенные джинсы, фиолетовые ботинки-мартинсы, зеленая блестящая куртка. Риккардо походил на персонажа детективного романа Сименона: элегантное серое пальто, отутюженные брюки, кашемировый жилет. Ничего общего с местными – говорящими на грубом диалекте угрюмыми бородатыми стариками в надвинутых на глаза фетровых шляпах.

Эмилия обвела взглядом единственную в городке площадь, постепенно узнавая ее. Она бывала здесь в детстве, когда приезжала на лето к тете и ходила с ней за покупками и на религиозные праздники, которые, она помнила, отмечали в ресторане «Березки». От него осталась лишь вывеска, а вот магазин работал, там продавалось все – от хлеба до хозтоваров. Уцелел и бар «Самурай», служивший также газетным киоском и табачной лавкой. За ним находилось почтовое отделение, оно, как гласила вывеска, было открыто по понедельникам, средам и пятницам с 8:00 до 12:00. Замыкали круг церковь, мэрия и школа.

И все.

«Какого черта я здесь делаю?» – столкнувшись с реальностью, спросила себя Эмилия.

Ей не нужен был ни Бог, ни школа, ни тем более газеты. Разве что сигареты. Эмилия достала одну из лежавшей в кармане пачки. Крепко затянулась, потому что ей стало страшно. Она придерживалась железного правила: никогда не отступать от своих слов. Иначе – позор. Отцу про это ничего неизвестно: он никогда не связывался с плохими компаниями, а она испытала все на собственной шкуре.

Пока Риккардо расспрашивал дорогу, Эмилия подошла к окнам «Самурая» и заглянула внутрь через матовое стекло. Посетителям, увлеченным игрой в карты, на вид было от шестидесяти до девяноста лет. Ей вспомнились слова Марты:

Подумай о парнях, Эмили. О куче парней!

Коллекционируй! Зачем тебе отношения?

Будем просто трахаться то с одним, то с другим!

Она улыбнулась. «Видела бы ты этих парней, Марта!»

Мимо проходил пастух с отарой овец и собаками. Он и показал Риккардо каменные ступени, вросшие в землю между баром и магазином, скрытые зарослями кустарника и сухой гортензии. Если не знать, заметить их невозможно.

Меж каменных ступеней буйно разрослась крапива. Казалось, она преграждает путь безумцам, которые, как Эмилия, думают, что смогут здесь жить. Это место отвергало ее. Не признавало тех, кто молод и жив. Большинство домов здесь забыты и пусты. Но в этом все и дело, не так ли?

На последнем отрезке пути Эмилия решила не думать о том, что она видела внизу, в Альме, и о том, как устали ноги, а полагаться лишь на свое пусть и горькое, но верное чутье. Вентури правильно сказала: «Мы не властны над своими желаниями, нужно найти в себе мужество прислушаться к ним». И она прислушивалась, сеанс за сеансом, таблетка за таблеткой. Она твердо держалась за свое желание переехать в Сассайю, даже когда Вентури, стерва, выдала:

– Эмилия, с твоим прошлым лучше выбрать большой город, мегаполис, где можно затеряться в толпе. В деревне тебя будут осуждать.

– Уже некому, – возразила она, – все умерли.

– Тем более. Ты хочешь жить с мертвецами? Если да, то это очень тревожный знак.

«Да пошла ты», – мысленно ответила ей Эмилия, встала и ушла. Вопрос был паскудный, а Вентури, по выражению Марты, «фригидная дура, у которой в жопе кол». Тогда почему Эмилия все еще думала об этом?

Эмилия пыхтела, Риккардо тоже тяжело дышал. Казалось, тропа никогда не кончится. Трудно поверить, что она вела к домам, где кто-то еще жил. Неожиданно перед ними появилась истертая табличка, на которой черными буквами было выведено:

САССАЙЯ, РАЙОН АЛЬМЫ

И горстка ветхих домов из ее повторяющегося сна вдруг материализовалась. Сложенные из камней, с черепичными крышами, они теснились, жались друг к другу. Солнце освещало их так ярко, что казалось, будто на дворе июнь, а не ноябрь. В этом свете даже горы казались новыми. Возможно, она и сама могла бы стать новой. А Вентури – лишь воспоминание, рассеивающееся, как и все остальное.

Потому что здесь наконец-то наступило потом.

2

Жителей в Сассайе в тот год насчитывалось всего двое.

Одному из них, Базилио Раймонди, было шестьдесят четыре года, но выглядел он значительно старше. Ни жены, ни подруги у него отродясь не бывало, жил он один и слыл таким молчуном, что легко мог сойти за глухонемого. Здесь в долине его называли Базиль и, хоть и относились к нему по-дружески, в глубине души считали его слегка чокнутым.

Другой обитатель, в чем-то схожий с Базилио, – это я.

Мы оба не знали, что к нашему молчанию вот-вот присоединится некто третий. Девушка, рыжеволосая и веснушчатая. А если бы и знали, что могли мы придумать, чтобы защититься от этого вторжения? Возможно, ничего; возможно, мы морально как-то подготовились бы и сюрприз был бы менее травматичным. Само собой, если человек решает поселиться в заброшенной деревне, он хочет поставить крест на своем прошлом. Так обычно бывает, когда жизнь сбивает тебя с ног, опрокидывает навзничь. Если бы мы знали о приезде Эмилии, мы не могли бы спать по ночам. И правда, с того дня, как, говорят, бывает с появлением в семье младенца, я лишился сна и покоя.

В то утро я был на кладбище. Спустился в Альму в семь, чтобы ни с кем не встречаться. Протер тряпкой овалы фотографий, выбросил пыльные пластмассовые цветы и поставил свежие хризантемы.

Сестра не приехала. И в этом году даже не потрудилась прислать традиционную эсэмэску с придуманным оправданием, но меня это не удивило, я даже не знал, где она сейчас живет. Когда она перестала приезжать? Разделять со мной груз смерти, могильной тишины, поминальных свечей? Звонить мне?

Отстраниться – это в ее стиле.

Около половины восьмого я вернулся – помню каждую деталь того дня, – позавтракал гоголь-моголем. Надо было принять душ, подстричь бороду – она так отросла, что меня прозвали «медведем», – но не хотелось. Пусть будет борода – все же знают, что я добрый.

Как-то на уроке Офелия подняла руку и прямо так и спросила:

– Учитель, а сколько вам лет?

Моя борода прекрасно скрывала улыбку.

– Потому что Микеле говорит, что вам тридцать, а Марко – что пятьдесят.

– Шшшш, дура! – зашикали на нее остальные.

Мне стало весело, и я ответил:

– Восемьдесят!

Однако 2 ноября – это все-таки праздник, я пересадил цикламены в большие горшки, потом долго читал. После полудня взялся за проверку сочинений на тему «Мой лучший друг». Я поднялся в кабинет на втором этаже и сел за стол, где меня ждали аккуратно сложенные листы из школьных тетрадей. Бог мой! Верхним в стопке лежало сочинение Мартино Фьюме.

Двенадцать лет, оставлен в пятом классе на второй год. Первое предложение звучало многообещающе: «Мой лучший друг – Туман, моя собака». И второе не разочаровало: «Я нашел его в канаве, когда он был маленьким, брошенным, он отчаянно гавкал». Я вздохнул, достал из пенала синий карандаш для грубых ошибок и обвел гавкал.

– Это не литературный язык, Мартино, – сказал я вслух. Когда живешь один, приобретаешь привычку говорить сам с собой. – Я знаю, что на альпийских пастбищах итальянский тебе не понадобится, но все равно ты должен его выучить.

«Глагол лаять, – написал я на полях, – проспрягать в настоящем и прошедшем времени, переписать десять раз». Только я оторвал карандаш от бумаги, как услышал два голоса, и это был не мой голос и не голос Базилио.

Один был мужским, другой – женским; шутливые интонации, смех. Шаги приближались, остановились прямо под моим окном. Звон ключей, скрип входной двери. Я почувствовал, что сердце – о́рган, на который я обычно не обращал внимания, – заколотилось в груди так сильно, будто я попал в капкан.

В Сассайе не услышишь голосов.

Здесь царит абсолютная тишина, за исключением периода с начала июля до середины августа, когда родственники умерших, унаследовавшие дома и не сумевшие их продать, приезжают подышать свежим воздухом. Кроме куропаток, косуль, кабанов, оленей, сюда никто не заглядывает. Не заходит священник, не бывают ни мусорщик, ни почтальон. За письмами приходится спускаться на почту в Альму, а мусора стараешься оставлять как можно меньше, потому что раз в неделю тащишь его вниз на своем горбу. Как-то раз наведался муниципальный чиновник – проверить, уцелели ли дома после ливня, но он был один, не разговаривал и не смеялся.

Я встал из-за стола, подошел к окну и посмотрел через занавеску на улицу.

Никого не увидел. Не знаю, разочаровался ли я или обрадовался. Я замер, прислушиваясь к посторонним звукам, и думал, как выгляжу со стороны: бирюк, неудачник. Пропахший лесом, в грязной одежде, с отросшей бородой, я был настолько уязвим, что чувствовал угрозу от одного только присутствия чужаков.

Мне было стыдно шпионить в таком виде. И все же, чтобы лучше рассмотреть происходящее, я отодвинул занавеску. И увидел, что дверь дома напротив широко распахнута, а у порога стоят два больших чемодана.

И тут, не знаю почему, я вспомнил сочинение на тему «Мой лучший друг», которое сам писал в четвертом классе. Помню, я написал так: «Мой лучший друг – сестра. Она бегает быстрее всех мальчишек и лазает по деревьям шустрее белок. Ее крепкие ноги в синяках и ссадинах, но она не плачет, если упадет. Она очень храбрая, храбрей ее никого нет».

Я получил пятерку с минусом. Я всегда получал пятерки. Тогда все были уверены, что у меня светлый ум, и прочили мне блестящее будущее. Базилио в детстве тоже все говорили, что из него получится великий художник, а он стал маляром.

Я закинул и сочинение, и сестру обратно в подвал памяти, где им самое место – в темноте и сырости. Оторвавшись от окна, вернулся к письменному столу и заставил себя исправлять ошибки, чтобы орфография и синтаксис восторжествовали над всей этой суетой. Однако происходящее за окном восстало против моих правил, и это был четкий сигнал, что с появлением Эмилии жизнь примет иной оборот.

Они распахнули балконную дверь на втором этаже и вынесли проветриться матрас.

Я употребил глагол во множественном числе, но на самом деле только он выносил матрас, одеяла и подушки и выбивал их них пыль прямо напротив моих окон. Она ловко укрылась внутри на все светлое время суток.

Я изо всех сил старался сосредоточиться на детском почерке Мартино Фьюме, на его собаке, но то и дело поглядывал сквозь шторы на силуэт слишком хорошо одетого для здешних краев мужчины средних лет. Он шлепал выбивалкой по подушкам, тряс шерстяные одеяла и сердито кричал что-то о бельевых клещах, которые, несомненно, чувствовали себя там привольно.

Я гадал, что может означать этот матрас: пару ночей, неделю? Проверку дома после летнего сезона? Решение продать дом Иоле? В одном я был уверен: никто не переедет жить в Сассайю. Тем более синьор в белой рубашке и сверкающих запонках. Кто в наше время может прожить без интернета и телевизора?

Собственно, это и стало первой проблемой: телевизор.

Которого, сколько бы Эмилия ни злилась и ни рыскала во всех комнатах, не было и быть не могло. Стоит отложить проверку сочинений и мысленно пробраться в дом напротив, чтобы реконструировать события в подробностях, которые станут известны мне позже.

Эмилия была уверена, что помнит, как тетя Иоле вечерами сидела перед телевизором. Она даже помнила, что тетя смотрела сериал про инспектора Деррика.

– Ты путаешь с тетей из Равенны… – сказал отец.

– Везде есть телевизор!

– Если на то пошло, везде есть асфальтированная дорога.

Эмилия понуро присела на ступеньку винтовой лестницы – такого подвоха она не ожидала. Ее не волновала ни крошечная ванная комната, выходящая на северную сторону – практически ледник, ни спальня без электричества. Она привыкла жить в спартанских условиях и никогда не жаловалась. Там, где она побывала, не принято привередничать. Бытовые неудобства ее не смущали, но телевизор – не удобство, а спасение. Спасательный круг, который удерживал на плаву, когда нарастало напряжение, когда депрессия захлестывала и тянула вниз, на дно.

– Что за трагедия? – Риккардо стоял у лестницы, нацепив обезоруживающую улыбку. – Будешь больше читать!

Эмилия скорчила кислую мину. В памяти всплыл случай, когда ее уговорили посетить практикум по креативному чтению и письму; она пошла туда только ради обещанного бонуса. Вела семинар дама средних лет, писательница. Из нее бил фонтан ярких слов, положительных эмоций, радужных грез. В середине второй встречи Эмилия, почувствовав нестерпимый зуд, не выдержала и подняла руку: обычно помалкивавшая, она решила прервать этот поток розовых соплей.

– Говорите, слова залечат наши раны? Спасет чтение книг? За идиотов нас держите? Вы поживите-ка в нашей шкуре, хоть денек.

Марта ее поддержала. Сунула в рот два пальца и оглушительно свистнула. Все закричали, зааплодировали. Возмущенная писательница покраснела как рак, встала и с гордым видом вышла из класса. Марта обняла Эмилию за плечи, поцеловала за ухом, и это было в тысячу раз лучше бонуса.

– Па, нужно купить телевизор. Прямо сейчас.

– Спуститься в город и вернуться обратно? Если так, то сначала надо найти электрика: здесь нет антенны.

– Но я не засну без телевизора.

– Я же говорил, что это безумие, – покачал головой отец. – И психолог, и социальный работник говорили тебе… Поедем домой.

– Какого черта?! – закричала Эмилия.

Лицо перекошено, глаза распахнуты. Хрупкий сюжет ее жизни повис над пропастью, и она жутко боялась сорваться вниз.

– О каком доме ты говоришь?

Риккардо сохранял невозмутимость и пытался успокоить Эмилию.

– Всего на пару ночей, ничего не случится.

– Я никогда, никогда не вернусь в Равенну!

– Тогда давай найдем отель на полпути, пересмотрим план.

– Я хочу остаться здесь. – Эмилия чуть не плакала. – Как ты не понимаешь?

– Тогда веди себя как взрослая. – Теперь Риккардо смотрел строго. – Обойдешься без «Большого брата», «Последнего героя» и прочей ерунды. Хватит ныть, займись лучше унитазом. – И он протянул ей бутылку с хлоркой.

Оба молча, с остервенением принялись за уборку. Риккардо убедился, что телефон на кухне ловит сеть и что плита, водонагреватель и холодильник работают. Эмилия обломала блестящие лиловые ногти об кафель в ванной, соскребая черноту со швов плитки. У этого родственника Альдо, думала она, своеобразное представление о чистоте.

Покончив с уборкой в ванной, она прошла в комнату, которая должна была стать ее спальней: обои в цветочек с пятнами сырости, сидящая на стуле пластмассовая кукла с растерянным взглядом стеклянных глаз, мрачная кровать резного дерева, навевающая мысли о католической школе-интернате или о супружеской паре, давшей обет целомудрия.

«Я не смогу здесь заснуть», – подумала Эмилия. Она приподняла латунный подсвечник на тумбочке у кровати, где лежали свечи и спички, которые надежный родственник – он не станет болтать лишнего – оставил, чтобы победить ночь. Эмилия долго рассматривала их, размышляя о том, что борьба будет нелегкой.

Вошел Риккардо, принес подушки, матрас, старые льняные простыни, шерстяное одеяло, которое весило тонну, и вместе они застелили кровать, подмели скрипучие деревянные половицы, предпочитая заниматься делом, чтобы не поссориться. Садом, который превратился в джунгли, и чердаком, заросшим паутиной, они займутся позже. Пока же они с наслаждением вдыхали теплый, фальшиво весенний каштановый аромат, проникавший в дом через все окна вместе с моим взглядом.

Они закончили, когда солнце скрылось за горой Кресто.

– Давай перекусим, – сказал Риккардо, – и я пойду.

При словах «я пойду» Эмилия почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног. Она неохотно спустилась вслед за отцом по узкой лестнице в кухню на первом этаже, которая, как все кухни в Сассайе, была сырой и темной и скорее напоминала погреб.

Эмилия помогла отцу нарезать хлеб, разложить на нем ломтики ветчины, кусая губы, чтобы не вырвалось: «Останься». Они уселись с бутербродами на диван, тот самый, на котором тетя Иоле проводила часы, дни, годы без телевизора. Неужели так бывает? Сидя в прямоугольнике света, падающего от окна, они молча жевали и глотали, не в силах заговорить.

Возможно, подумала Эмилия, он тоже переживает «травму сепарации». Одно из любимых выражений Вентури и, конечно, писательницы. Забавно, с какой легкостью эти успешные дамы, сделавшие карьеру честь по чести, определяют любую проблему. Эмилия хотела бы снова пойти на творческий семинар и поднять руку: «Синьора Чтение-Нас-Лечит, что вы подразумеваете под „травмой сепарации“? Вы можете объяснить мне, черт возьми, что она означает? Только конкретно?» Каждый раз, когда Эмилия слышала эти слова, они казались ей холодными, бессмысленными. Ей просто было больно. А боль горяча. Она сжигает тебя, уничтожает до основания.

Бутерброды не доели, потому что были не голодны. Выпили по стакану ледяной воды. Отец попытался пошутить:

– Ради такой воды стоит жить в Сассайе! – Риккардо разглядывал стакан. – Попробую сварить кофе, интересно, как получится.

Это так естественно, что взрослая дочь хочет жить одна, да еще в таком месте и в таком доме, который сама выбрала и упорствовала в своем выборе до последнего. Но правда в том, что естественного в их истории не было ничего.

– Кофеваркой не пользовались лет пятнадцать.

Пятнадцать лет… в них все дело. Если быть точным, четырнадцать лет, четыре месяца и девять дней.

Они подождали, пока сварится кофе. Положили в него побольше сахара, но вкус все равно был отвратительный. Отец поставил две фарфоровые чашки в раковину, аккуратно повесил кухонное полотенце. Затем, грустно улыбнувшись, сказал:

– Мне пора. Четыреста километров – путь не близкий. Вдруг будут пробки, боюсь опоздать на ужин, о котором тебе говорил.

– Не оправдывайся.

Они привыкли жить не вместе – так сложилось, но теперь они сами сделали свой выбор. Эмилия почувствовала, как заныло в груди. Боль, однако, ощущалась по-новому – с примесью адреналина.

Риккардо взял с комода бумажник, часы и ключи от машины.

– Послушай, – он решил дать ей указания, – не теряй времени, займись делом. Завтра утром отнеси в город резюме. И пользуйся тем, что есть связь: звони, если что. Оставь свою гордость, не артачься. Четыре часа – и я буду здесь.

– Я справлюсь, – твердо сказала Эмилия. Она стояла, опираясь одной рукой о стол, потому что ноги предательски дрожали.

– Знаю. Просто хочу, чтобы с тобой ничего не случилось.

Эмилия нахмурилась. Только что она пребывала в отчаянии и вдруг расхохоталась.

– Па, ты серьезно? Что здесь со мной может случиться? Что еще со мной может случиться?

Если все уже случилось, все.

Риккардо не засмеялся, раскрыл объятия. Она упала в них. Так они и стояли, прижавшись друг к другу, закрыв глаза. В тишине было слышно лишь их дыхание. Потом отец дрожащим от слез голосом сказал:

– Эми, у нас все получилось.

Они разжали объятия. Риккардо надел пальто, повернулся и вышел не попрощавшись: не было слов. И когда он ушел, освещая фонариком путь, потому что небо уже потемнело, когда звук его шагов по мостовой Сассайи стих, поглощенный лесом, Эмилия увидела себя в круге электрического света на старой кухне тети Иоле. Одну.

Она посмотрела на дверь.

Засов, замок.

Она могла открыть эту дверь и уйти когда вздумается. В любое время, в любой момент дня и ночи. Не спрашивая разрешения. Не заслужив его. Просто встать и уйти.

От этой мысли замирало сердце.

В груди было жарко.

А по спине бежал холодок.

На цыпочках, как вор, она подошла к дверному глазку. Сердце билось учащенно, как после оргазма.

Она положила пальцы на ручку двери, но не надавила на нее.

– Не сейчас, – сказала она себе.

Побежала наверх босиком, как девочка. Воткнула свечи в латунный подсвечник и зажгла их все. Открыла чемодан, достала портативную стереосистему с CD-плеером, одну из самых дорогих в ее жизни вещей. Отнесла ее в ванную, где было электричество, и включила в розетку. Почувствовала, как ток заструился по телу.

Она знала, новая жизнь невозможна: будущее закончилось очень давно. Но это был ее любимый диск.

Нажала play, включила громкость на всю катушку. Вернулась в комнату и принялась танцевать. С распущенными волосами, покачивая бедрами, терла зеркало комода и стекло балконной двери, прыская на них стеклоочистителем. Впервые за всю историю Сассайи по пустынным переулкам, среди нежилых домов, неслась музыка диско, пугая животных и заставляя отвлечься от своих дел Базилио и меня, который весь день только и делал, что шпионил и подслушивал.

Наконец-то я мог ее видеть.

Это была трогательная и волнующая картина.

Девушка.

Которая танцевала.

При свечах.

С бутылкой спрея для мытья стекол в руке.

В доме напротив.

Затерянная, как и я, в горах.