Читать книгу: «Нахид», страница 2

С громадным трудом я усаживаю Шахлу на её место. На лбу Пэжмана выступил холодный пот, и вообще ему нехорошо. Свой рисунок – фигуру женщины – он оставил незаконченным. Рисовать он её начал с ног: ступня, голень, колено… Покосившись на затылок Шахлы, спрашивает:

– Видишь, что она со мной сделала?

И поворачивает голову: я вижу, что одна половина его худого лица стала багровой. Даже жалко его.

– Вы ведь с ней незнакомы раньше были?

– Нет.

– Я так и подумал. Вы и эта вздорная баба – ничего общего. Прилетим в Тегеран – я ей вправлю мозги! Скандалистка: думает, всё позволено.

Тут мне очень захотелось поставить его на место. Ведь, как я поняла, главная его особенность – умение гнать прочь досадные мысли.

– Что же вы не закончили рисунок? – иронично спрашиваю я. – Предполагался ведь портрет Шахлы-ханум?

– Успокойтесь, милая. Вам не идёт язвительность. Это не было ничьим портретом.

Пэжман складывает листок пополам. Дразнить его мне понравилось.

– Вы правы, доктор: она опасная женщина. Лучше вырвите её из сердца. Может быть, это решит ваши проблемы.

Пригладив каштановые волосы на затылке, он отвечает:

– Вы уж меня не выдавайте. Что мне сделать, чтобы по прилёте в Тегеран это животное каким-то образом не отомстило бы мне?

– Я думаю, достаточно будет простого извинения.

Пэжман осторожно наклоняется вперёд к уху Шахлы и что-то ей говорит. Она сначала не реагирует. Потом взмахом руки показывает ему, что он прощён. И Пэжман вновь повеселел, говорит мне:

– С вашего разрешения, пойду вымою руки.

Он уходит, а Шахла занимает своё прежнее место в проходе. Она довольна.

– Куда этот пёс девался?

– Нельзя так, ты что?

Она меня щиплет повыше локтя.

– Я знаю, что это ты его науськиваешь. А мы, женщины, должны помогать друг другу.

Я не говорю ей, что попробовала подшутить над Пэжманом и что у меня это получилось.

– Зачем ты с ним так строго?

– Рядом с ним сидит девушка, – отвечает Шахла, – прекрасная, как букет цветов, но его бесстыжие глаза предпочли меня, чья юность давно ушла. И кто сказал тебе, что я с ним строга?

– Я не думаю, что Пэжман из таких мужчин, – говорю я и чувствую, что у меня затекли ноги.

Хромаю в хвост самолёта, держась за спинки кресел. Пассажиры сладко спят или пребывают в полусонном оцепенении с полуоткрытыми глазами. Звучит спокойная музыка – кажется, латиноамериканская; потом лётчик объявляет, что мы летим над океаном. Им бы только похвастать! Мысль о падении с высоты заставляет волоски на моём теле встать дыбом. Был бы день, я бы пофотографировала немного.

Дверь открывается, и появляется Пэжман; держа руки перед грудью, он улыбается мне. Я запираюсь в туалете, и от моего вида в зеркале мне становится плохо. Плешу водой себе в лицо, замечаю, что вздутие губы почти прошло. Сумочку я забыла – прах на мою голову! Причёсываюсь мокрой рукой – но это бесполезно: нужен гребень. Пытаюсь открыть дверь, и это у меня не получается. Нажимаю на ручку так, как показывает стрелка, и всё впустую. От чувства запертости накатывает истерика. Дёргаю ручку так и этак, сердце колотится, и спину простреливает боль. Лампа, свет которой похож на лунный, горит то слабее, то сильнее, потом начинает мигать. Сердце ёкает и уходит в пятки. Надо же было попасть в воздушную яму именно в это время! Я могу нажать на кнопку вызова, но не хочу позориться. Нужно успокоиться. Опираюсь локтем на дверь, а лбом на руку. Сглатываю слюну и другой рукой мягко нажимаю на ручку. Со щелчком дверь открывается.

…Доктор Шабих спрашивал: «В ванной или в душе, громкие слова читать?»

Я ответила: «Мама, Нази, сказала, что несколько раз меня слышала».

* * *

Не успела я расслабиться в кресле, как идёт красивая стюардесса с тележкой, на которой полным-полно и пьяным-пьяно. Эту бортпроводницу я ещё не видела. Её медового цвета глаза пьяны и развратны, верхняя пуговица рубашки расстёгнута. И форменный шейный платок отсутствует: видимо, их бригадир совсем потерял бдительность. Хорошо, что Шахла спит, но Пэжман с этими напитками вознамерился поработать за всех. И стюардесса расщедрилась и ни в чём ему не отказывает. А вот на три ряда впереди горит яркий свет, и я завидую тому мужчине, который уже несколько часов сидит с книгой. Наверное, если бы мы с соседями так не увлеклись беседой, тоже посвятили бы время чтению. Я достаю свою синюю тетрадку, чтобы выполнить ежевечернее задание. Да не оставит Всевышний доктора Шабиха – вспоминаю его чёрные масляные волосы с чувством благодарности за эту привычку, которую он мне привил. Перед Пэжманом два полных стакана.

– Госпожа, за ваше здоровье!

– Мерси.

– Это неплохо убивает время. И другие положительные качества имеются.

– Спасибо, я пить не хочу.

– Госпожа, где мы и где благородство вин? Питейный где дом и где собеседники сердца?

– Вы и стихи читаете.

Он выпивает залпом второй стакан.

– Я знаю, что сейчас в твоей голове, госпожа. Но погоди, доживи до моих лет, когда нет ни силы в руках, ни ног для бегства.

Вокруг его губ – пена, и он продолжает с жаром:

– Бабищу нового типа видели сегодня? Именно такие – нувориши – подорвали основы режима. Я сотни раз говорил: натяните вожжи! Но разве слушают, госпожа?

Ворочать языком ему становится тяжело.

– Прах на голову Пэжмана. Эта мегера вообще понимает, кто такой Пэжман? Имеет представление, с какими я людьми общаюсь?

– Вы знакомы со знаменитостями?

– Со знаменитостями?! – он аж подпрыгнул, наполовину поднялся с кресла. – Это я сказал?! Я произнёс имена?!

От его взгляда и тона мне не по себе. Он хватает сам себя за горло, говорит визгливо, и изо рта его неприятно пахнет. Наклонившись вперёд, вдыхает полной грудью:

– Я решительно отверг…

…Когда я открываю глаза, я вижу в иллюминаторе красное небо, постепенно превращающееся в голубое. В этом небе нет ни единого облачка. Шахла приглаживает взъерошенные волосы и говорит:

– Погляди-ка на них! Эти американцы… напрасно они радуются. Погляди, как они дрыхнут!

Она имеет в виду женщину, завалившуюся на плечо соседа.

– Разве они виноваты в том, – спрашивает Пэжман, втирая в свои руки крем жёлтого цвета, – что вы в дороге и оказались одна-одинёшенька?

– А что же мне, путешествовать с моим никчёмным супругом? Он только называется мужчиной. Бросил меня тигру в пасть, а сам как мышка затаился.

– Не сочтите за нескромность, но… в чём ваши трудности, соблаговолите намекнуть.

– Компаньоны подставили супруга, можно сказать, отправили его за чёрным горохом. А потом, пользуясь неустойчивостью рынка, расхитили собственность.

– Для этой болезни у меня есть лекарство, – Пэжман улыбается. – Есть один рецепт: всё будет в порядке.

– Вы не шутите, доктор? Дай Бог мне вас отблагодарить. Но они люди не маленькие.

Пэжман бьёт себя в грудь:

– Пусть они хоть слонами будут, Пэжман их повалит.

Шахла чуть ли не летает.

– Не нервничайте так, Шахла-ханум, – замечает Пэжман. – Пассажиры отдыхают, не нужно их тревожить.

Железное окошко в двери камеры открывается со скрежетом и сбрасывает меня с облаков в тюрьму. Хочется закрыть глаза и продолжить полёт. Я не желаю возвращаться на землю, в этот ад.

Глава вторая

Все заключённые замолчали и смотрят на квадратное оконце, соединяющее тюремный блок с коридором и свободой длиной в два шага. Низкий хриплый голос оттуда объявляет:

– Заключённая, прибывшая два часа назад, на выход!

Головы поворачиваются в мою сторону. Хатун говорит:

– Не бойся, это простейший допрос.

Я пробыла в этой дыре – а мысленно несколько раз побывала в Америке и вернулась – только два часа. Всего-то! Хатун и Фатима подхватили меня с двух сторон и подвели к двери: ноги мои отказались идти.

– Следователю ничего не говори про знакомого, – советует Хатун. – Им вообще нельзя верить, в основном давят на тебя.

Я иду позади надзирателя средних лет, который держится со мной без враждебности. В конце коридора он останавливается перед небольшой дверью. Стучится и открывает её. Очень тесная комнатка со старым столом, деревянным стулом и шестидесятиваттной лампой. Я вхожу, дрожа от страха; не знаю, зачем я здесь, и потому голова кружится.

Внезапно дверь комнаты распахивается, и на пороге появляется грубый самец в костюме. Он оглядывает меня с головы до ног, гладит свои густые усы и закрывает у себя за спиной дверь. У меня возникает ощущение, что от моего вида он слегка успокоился.

– Сядь, – командует он, и я невольно подчиняюсь.

Он кладёт свои крупные руки на стол и выпячивает грудь. И стол под давлением его лап вот-вот рухнет.

– Имя.

Сглотнув, я говорю:

– Господин, произошла ошибка: я не из тех, за кого вы меня принимаете.

– Я сказал: имя?

Бесполезно: хотя он и одет в гражданское, но по-военному властен.

– Нахид, – медленно говорю я.

– Нахид – дальше?

– Нахид Рузэ.

– Профессия?

– Студентка.

– Место жительства?

– Америка, Нью-Йорк.

– Что?!

– Я живу в городе Нью-Йорке.

Доктор Шабих спросил: «Почему приезд в Америку?»

«После убийства отца и смерти моего деда, хадж Исмаила, приехала машина и отвезла куда-то меня и маму. Там у нас взяли отпечатки пальцев. Через несколько дней мама сказала, что из Ирана придётся уехать».

Шабих: «Сразу приезд в Нью-Йорк?»

Я: «Нет, первые несколько лет мы жили в Ньюарке. Когда меня зачислили в университет, переехали в Нью-Йорк. Один из друзей хадж Исмаила устроил все дела».

Шабих: «Средства к жизни откуда?»

Я: «Свою собственность хадж Исмаил завещал мне; мой двоюродный брат (сын тётки), живущий в Иране, получил от меня доверенность на управление этим имуществом».

Следователь отодвигается от стола. Подбоченясь, разглядывает меня. Поворачивается вполоборота. Я прячу руки под столом и опускаю глаза. А он левой рукой поднимает мой подбородок – я чуть не упала со стула.

– Ты не врёшь?!

– Нет, клянусь Богом.

– Естественно, у тебя есть и документы, подтверждающие твои слова?

– Конечно, есть, – я повеселела, а он вдруг раздражается:

– Тогда чего же тебя понесло на демонстрацию?! Слышал я, что и лозунги хорошо кричала, и сопротивление оказала.

– Я?! Это всё неправда. Мы с Кейханом должны были зайти в университет, но он был закрыт…

– Ты была с Кейханом?

– Да.

– Говоришь, в университет?

– Да.

– Он твой постоянный парень?

– Нет, отношения не такие, он из близкой нам семьи. Только что познакомились.

– Как бы там ни было, всё, что ты знаешь об этом Кейхане, обязана рассказать. О нём и о его семье, ничего не утаивая.

Он встаёт и шагает по двум метрам пространства. Несильно стучит кулаком в стенку и спрашивает:

– Ты знаешь, где находишься?

– В тюрьме.

– Ошибаешься. Это Второе управление Шахских вооружённых сил. Здесь, за этот стол сажали и развязывали язык таким людям, рядом с которыми ты – мелкая букашка.

– Вы не верите моим словам?!

Он смеётся – причём от души. Когда он был раздражён, лицо его было терпимее.

– Я бы очень хотел поверить, но не могу.

– Что я должна сделать, чтобы вы мне поверили?

Он вновь кладёт руки на стол и наклоняется вперёд. Золотая цепь качается на его шее.

– Есть способ. От смерти нет лекарства. А ты – должна заслужить моё доверие.

– Я не понимаю.

– Разъясняю. Ты сказала, что живёшь в Америке?

– Это так.

– Эге. Я сейчас уйду, а ты возьмёшь ручку и опишешь всё, что делала с момента прибытия в эту дыру и до сегодняшнего ареста.

– Вы имеете в виду, с момента прибытия в Иран?

– Не умничай. Я сказал, до последней точки опишешь всё, что делала после прибытия в наше славное отечество.

– Всё-всё?

– Полностью и без исключения. Даже каждую мысль обязана упомянуть. Ничто не должно выпасть из поля зрения. Особенно этот парень. Не забудь указать его адрес.

– Поняла. Я всё напишу. Кстати, у меня неплохой стиль, и память хорошая.

– Прекрасно! Но есть ещё одно.

Он достаёт из нагрудного кармана пиджака пачку сигарет – настолько глуп, что в этом крохотном душном пространстве будет курить! Коробок спичек выскальзывает из его руки, и он наклоняется за ним. В этом положении остаётся неестественно долго, потом выпрямляется, улыбаясь до ушей. Закуривает сигарету и объявляет:

– Второе условие важнее первого.

– Пожалуйста, я слушаю.

– Я тебе намекну на одну важную вещь. Видишь ли, уважаемая, то, что я тебе поручил написать, это в твоих интересах. А вообще я обо всём имею сведения и знаю, когда ты приехала, куда ты ходила и даже что ты ела.

– Надо же!

– Именно. Но я говорю: напиши, чтобы там, наверху, получили подтверждение твоей невиновности.

– И потом меня освободят?

– Слишком быстро, госпожа; слишком.

Воздух в комнате стал таким удушающим, что сам этот деятель закашлялся. Недокуренную сигарету раздавливает ногой.

– На чём мы остановились? Ага, я говорил… Прямо скажу: освободиться в таких обстоятельствах легко не получится, будь ты невиновна или виновна. Понимаешь меня?

– Что это значит?!

– Ты напиши, а я в своё время скажу.

Смысла последних фраз я не поняла, но они меня встревожили. Он открывает дверь комнаты – за ней стоит надзиратель. Перед тем как уйти, следователь развязно заявляет:

– Госпожа Нахид, а ножки у вас длинные и привлекательные.

Я заледенела. Мне показалось, что меня, обнажённую, вытащили на обозрение похотливых мужчин. Изо всей силы обеими руками я бью по столу и кричу:

– Будьте вы прокляты, прокляты, прокляты!

Передо мной стопка серой бумаги и две ручки. Если я скажу, что раскаиваюсь в приезде в Иран, я не покривлю душой. Но делать нечего. Писать – это лучший выход.

Аэропорт Мехрабад мрачен и почти безлюден.

Пассажиры нашего рейса, размякшие и усталые, собрались вокруг ленты транспортёра. Чемоданов не видно. Я расслабленно сижу на металлическом сиденье. Хорошо Пэжману и Шахле: они у трапа самолёта сели в машину и укатили. Как обошлись с багажом – не ведаю. Неплохие они люди; я обоим дала свой нью-йоркский телефон и взяла их номера. Вытягиваю шею: по-прежнему нет чемоданов. Там, за стеклом, толпа встречающих с букетами, среди них должен быть Асгар. Некоторые из них машут руками. Если бы не этот проклятый чемодан, я уже была бы там. Я говорила маме: из Америки в Иран не везут целый чемодан подарков – тем более, у меня столько своих вещей. Но она разве послушает? Лента, наконец, дёргается и начинает ползти. Левой рукой я останавливаю мой чемодан, а правой хватаю его за ручку. Он накреняется, потом переворачивается. То, что при этом я не надорвалась, это счастье. Коленкой я толкаю чемодан вперёд; ковра в зале нет, и колёсики издают скрежещущий звук. У паспортного контроля пусто. Молодой служащий в кабинке берёт мои документы и чешет лоб изжёванной ручкой. «Сколько лет вы не были в Иране?» – «Лет семь-восемь». – «Почему?» – «Не довелось». – «Вы студентка?»

Он так ожесточённо чешет голову, что… Это вызывает скорее моё подозрение, чем жалость: не хочет ли он подстроить каверзу?

– Господин, – говорю я, – я плохо себя чувствую. Вы видели: я чуть не упала.

Он засунул ручку чуть не до половины в правое ухо. В очередной раз рассматривает меня и ставит в паспорт бледную печать. И добавляет:

– В этом листке укажите предполагаемый адрес проживания в Иране.

Итак, если прикинуться мышкой, то это даёт результаты. Я миновала последнего контролёра, но в толпе людей с цветами не нахожу Асгара. Достаю из сумочки самое новое его фото, которое тётушка прислала год назад, и вижу, что нет ни малейшего сходства ни с кем из тех, кто томится возле зала прилётов. Вообще, если бы не тётушка, я бы никогда не поехала в дом хадж Исмаила.

Доктор Шабих попросил: «Описание Асгара».

Я ответила: «Друг в детстве и неизвестный в настоящем».

Доктор Шабих: «Более точное описание?»

Я признаюсь: «Какое-то время назад он перестал отвечать на мои письма».

Оставаться дальше в аэропорту – пустая трата времени. Я тащу чемодан. Подворачиваю ногу, и ремешок моей туфельки лопается. Только этого не хватало. Одежда запачканная и помятая, лицо и голова в беспорядке… Теперь ещё и обувь порвана. Кое-как, подволакивая ногу, я всё-таки вытаскиваю чемодан из здания аэропорта. В глаза бьёт солнце осеннего дня. Через воротник жакета я извлекаю тёмные очки и надеваю их. Берусь за ручку чемодана, и его острый угол бьёт меня по левой щиколотке. Я лягаю его в ответ. Теперь и правая моя ступня заболела. Оставляю чемодан и спускаюсь по каменным ступенькам. Такси оранжевого и кремового цвета стоят чуть поодаль, на другой стороне проспекта. Вокруг меня крутятся молодые люди и предлагают ехать вскладчину. Но тут ещё одна беда настигла: я вспоминаю, что у меня нет иранских денег. Уж не говоря о том, что я не знаю точного адреса. Не думала я, что Асгар так меня подведёт и не приедет встречать. Ну и везение! Мало ему было грубостей на расстоянии, ещё одну совершил прямо здесь.

Какой-то юноша расхаживает вокруг моего чемодана. Этот предмет столь же нелеп, сколь и привлекателен для воров! Я поднимаюсь по ступенькам, а кто-то за спиной спрашивает: «Это ваш чемодан?»

Не знаю, почему, но я ему отвечаю: «Да, мой».

Тогда этот мужчина, обогнав меня, первым берёт ручку чемодана и объявляет:

– Машина припаркована прямо здесь. Она и с обогревом, и чистая.

Я смотрю на «Кадиллак» цвета чёрного кофе, на который он указывает. Машина шикарная. Хочу забрать чемодан и вижу его смуглую волосатую руку. Снимаю очки. Это Асгар. На фотографии похож больше, чем можно было ожидать. Сев в «Кадиллак», я сильно хлопаю дверью. Асгар одет в солидный костюм с шикарным галстуком. Он заводит двигатель и говорит:

– Извиняюсь, что не смог вовремя. Работы много.

Я опускаю стекло и подставляю руку ветру, поворачиваю её так и этак. Машина Асгара очень удобна, и это уменьшает горечь от его опоздания. Он жуёт кончики усов и держит руль одной рукой. Смягчившись, я заявляю:

– Встреча была бесподобной.

– Я уже попросил прощения, – говорит он, – и ещё раз извиняюсь.

– Как называлась эта площадь? – спрашиваю я.

– Объезди весь мир, – отвечает он, – и всё-таки потом придётся обогнуть и эту площадь: дорога к дому прямо за ней.

– Ты не изменился, Асгар, – говорю я.

– А ты как? Всё та же самая?

Я смотрю на него: его большие невозмутимые глаза глядят прямо вперёд. Я вздрагиваю от хрипа устройства, укреплённого перед приборной панелью.

Голос по нескольку раз, в нос и неразборчиво, повторяет те же самые слова.

– Это не опасно, – говорит Асгар.

Я чувствую запах свежевыпеченного хлеба из танура, но не вижу булочной. И он говорит:

– Нюх твой по-прежнему остёр, чего нельзя сказать о зрении.

Люди переходят через улицы, спокойно лавируя между машинами.

– Эти люди, которые с утра до вечера на демонстрациях, – говорю я, – где они сейчас?

– Вот эти самые, – он указывает на прохожих, – и ещё многие другие.

– И все внезапно прониклись революционным духом?!

– Его величество, когда с вертолёта смотрел на демонстрации 18-го шахривара², сказал ровно те же слова.

– Вот видишь, Асгар, – говорю я, – шахиншах думает точно так же, как я.

– Ты внешностью пошла в шахиню, – отвечает двоюродный брат, – не знаю, как насчёт мудрости и интеллекта.

Когда я говорила с Асгаром по телефону, он не спросил о цели моего приезда, да и сейчас не выказывает интереса. Тётя Туба тоже должна была быть очень рассержена, раз не приехала в аэропорт. Уже несколько месяцев я с ней не говорила: Асгар под тем или иным предлогом не звал её к телефону. Машину он ведёт очень уверенно, проскакивая на жёлтый и даже на красный свет. Некоторые постовые, завидя «Кадиллак», подносят правую руку к виску и улыбаются. Опять голос наполняет кабину:

– Я Сокол, я Сокол, вызываю Центр…

– Центр слушает.

– Я Сокол: зафиксировано ограбление…

– Я Центр…

– Не понимаю, повторите…

Голос и тон изменяются:

– Слушаюсь… Рост разыскиваемого – высокий.

– Проклятье, работай как следует! Разыскиваемый вооружён?

– Так точно. Представляет опасность.

Асгар берёт трубку переговорного устройства – она красивого голубого цвета – и говорит:

– Я Орёл, я Орёл, вызываю Центр…

– Центр слушает вас.

– Центр, к нам опять перешли на волну, как поняли?

– Понял вас, какой приказ?

– Распорядитесь, чтобы нашу линию не занимали. Как поняли?

– Понял, слушаюсь.

Я беру трубку: она неожиданно тяжёлая. Спрашиваю:

– Тебе очень нравится твоя работа?

Асгар трогает пышную шевелюру цвета воронова крыла, в которой, кстати, немало и седых волосков, и говорит:

– Ты остра, кузина.

– Но ты не ответил, – настаиваю я. – Ты очень любишь свою работу?

– Не любить работу, в которой нет ни шаха, ни нищего?.. Ну, раз уж ты об этом заговорила, не забудь главного: всегда нужно считать свою работу самой важной в мире.

Мы застряли перед красным сигналом светофора. Постовой на перекрёстке истекает потом и всячески старается нас пропустить. Асгар, мигнув фарами, говорит ему, чтобы он успокоился. Паренёк – в руке жвачка с петухом на упаковке – прилип лицом к стеклу. Асгар опускает стекло. Лицо у мальчишки закопчённое. Хотя на улице не холодно, он натянул до бровей свою шерстяную белую шапочку. Схватив монету из руки Асгара, исчезает позади машины. Я говорю:

– Что за должность у тебя, Асгар, что свет всегда дают зелёный?

Он смотрит на меня, и взгляд его тяжёл и печален.

– Жизнь за границей тебя изменила, – отвечает он. – Мыслишь иначе.

– Женщины – тоже часть общества, – говорю я, – и они раньше или позже видят тайное, как и явное.

Асгар указывает на женщину-нищенку с привязанным за спиной ребёнком и говорит:

– Иной подлец вот этого в толк не возьмёт: как можно уплетать корку простого хлеба, да ещё и Бога благодарить.

Асгар не устаёт напоминать мне о жизни за границей. Я знаю, что мы, эмигранты, уязвимы с двух сторон: нас упрекают в бездушии и отчуждённости, а также в прекраснодушии и в том, что живём в мечтаниях. И я не хочу развивать эту тему. Что бы я ни сказала, он припишет это отрыву от здешней реальности. Чутьё подсказывает ему, что я обиделась.

– Нахид, – просит он, – скажи что-нибудь по-иностранному. Чтобы я поверил, что ты была в Америке.

К этому я тоже готова: вставляешь ты или нет в свою речь английские слова – здесь это вопрос принципиальный. Возвращаясь из-за границы, стоишь перед выбором: или торговать гонором, глядя на всё сверху вниз, или униженно сидеть у порога – причём ни то, ни другое не повлияет на заранее составленное о тебе мнение.

– Принимая во внимание то, – говорю я, – что жена твоего любимого дяди довела до облысения японского, индийского и австралийского педагогов, но при этом не выучила иностранного языка, я решила, что тоже не буду забывать родной язык.

– Я очень переживаю за твою маму, – говорит Асгар.

– Ты и такие слова знаешь?! – я правой рукой ударяю по приборной панели.

Он меняет тему разговора:

– Чтобы по-настоящему выучить язык, надо начать на нём думать?

– А ты что, готовишься к эмиграции? – спрашиваю я.

– Говорю же, осволочилась.

Он сворачивает в узкую улицу. Знакомый аромат вызывает в моей душе радость.

– Откуда этот запах? – спрашиваю я, и он указывает на парк, деревья которого наверняка тоже сильно выросли.

– Ты забыла парк Хайяма?

– Боже мой! – восклицаю я. – Это запах дамасских роз из парка Хайяма?!

– Парк гордится именно этими розами, цветущими круглый год.

– А как там «Замок»³? – спрашиваю я. – Не разрушен ещё?

– Помнишь, сколько полных тарелок и чаш ты таскала с поминок! А сколько ты крутилась вокруг старых могильных камней, рёбра которых торчали из земли?

– А ты всё время играл в «чижа», – говорю я, – и твой чижик улетел на кладбище «Замка». И ты пришёл и умолял меня, чтобы я его достала. А я, хотя и была девчонкой, но не боялась ни «Замка», ни могильных камней и слазала туда через пролом в стене.

– А помнишь ли ты, – спрашивает он, – тот первый раз, когда мы пришли в парк Хайяма?

– Нет, – отвечаю я.

– Я хотел с ребятами пройти в кино без билета, – вспоминает Асгар, – а тут и ты прицепилась.

В моей памяти оживает вкус подрумяненных сосисок, горячей рисовой каши на молоке и жареного гороха с сахаром, – всё это, помнится, я ела на улице Мелли.

– А что было потом, помнишь? – продолжает он. – Не успела ты вернуться, как всё выложила моей маме. Та отрапортовала хадж Исмаилу, и бедного Асгара привязали к ореховому дереву.

– Да, и сколько же вишнёвых розог бедняга получил…

– Кстати, ты кинематограф, как, любишь? – спрашивает он.

– Если честно, то нет. Я увлекаюсь фотографией. А ты?

– По камере у тебя на плече я мог бы догадаться. А я люблю фильмы в стиле «вестерн».

«Кадиллак» въезжает в ещё одну узкую улицу, и её я узнаю, это улица Деразе.

– Пожалуйста, езжай помедленнее, – прошу я Асгара.

– А по такой улице разве можно разогнаться?

Здесь, и правда, птица еле крыльями взмахнёт. Узкий ручеёк в середине этой улицы высох, а на каменных скамьях возле домов скопилась пыль. От цветочных горшков с зубчиками также не осталось и следа. Я вытягиваю руку из окошка, чтобы коснуться глинобитной стены. На стенах написали лозунги «Смерть шаху» – краской, углём и мелом. А в начале и конце одного такого лозунга кто-то приложил красную ладонь – для цветового контраста. Ладонь не очень большая, как видно, подростковая. Тени на стенах оживают, начинают двигаться. Мне хочется выйти из машины и побежать вместе с ними до края земли – когда-то этим краем был конец этой улицы. Я боюсь, что они оттолкнут меня и скажут: ты не делила с нами горе и радость, не варилась в нашем котле – и ты не можешь идти вместе с нами. И я должна буду объяснять, что отъезд из страны не был моим собственным решением, так же как – ещё до того – переезд с этой улицы. С другой стороны, я тоже очень много потеряла. Я ведь тут была завсегдатаем всего и вся: застолий и пения песен чавушами⁴, и праздников обрезания, и помолвок, и свадеб. А вспомнить те вечерние торжества, когда на улице воздвигали триумфальную арку и собирались все её жители!

Доктор Шабих попросил: «Расскажи о светлых днях детства».

«Был один очень хороший праздник, – ответила я. – Давали напиток “шербет”, сладости, да ещё и обедом покормили».

«По какому случаю праздник?» – уточнил доктор Шабих.

«День рождения Спасителя людей – Двенадцатого имама⁵».

«Он жив сейчас?» – спросил доктор Шабих.

«Будет его пришествие», – ответила я.

«У вас есть Мессия?» – спросил доктор.

Ответила: «Да, у нас есть свой Мессия».

Асгар глушит двигатель у последних железных ворот улицы. Это дом хадж Исмаила. Краска ворот полиняла, и на них вкривь и вкось написано «Смерть шаху!».

– Ребята с нашей собственной улицы написали? – спрашиваю я.

– В эти дни на улицах нет ни наших, ни ваших, – отвечает Асгар.

– Асгар, а ты на чьей стороне? – спрашиваю я.

– Я на своей собственной, – отвечает он.

Он обходит бассейн с фонтаном и останавливается перед главным входом в дом. Двор лишён растительности и похож на пустыню. Ступив на кирпичи цвета охры, которыми вымощен двор, я вздыхаю с облегчением. Асгар говорит:

– Добро пожаловать домой.

Я поднимаюсь по ступенькам и обеими руками открываю двустворчатую дверь в главный зал. Миновав выцветшие занавеси, ступаю внутрь и вижу в конце зала постель. Сумочка выпадает из моей руки, а я опускаюсь на колени, припав к полуживому телу, которое покоится под покрывалом. Осторожно беру её левую руку – лёгкую и сухую. Трогаю кружок со знаком умножения внутри него: традиционную татуировку на руке, которой украшали себя женщины старшего поколения. Да, это тётушка! Но я ещё не верю этому.

– Мама, открой, пожалуйста, глаза, – говорит ей Асгар. – У нас дорогая гостья.

Горе, что заполнило мою грудь, прорывается плачем.

– Не мучай себя, – говорит мне Асгар. – Ты устала с дороги.

Доктор Шабих спросил: «Кто был последним, видевшим тело отца?»

«Его тело опустили в могилу, – ответила я, – и вдруг на саване проявилось красное пятно. Тогда отца отнесли в покойницкую, чтобы запеленать вторично. Там я стала на колени перед его телом. Он лежал в белых пеленах так, будто спал. Я хотела в последний раз поцеловать его руку, тут подошла тётушка и прижала к себе мою голову».

На следующий день я сижу у её постели. Асгар рано утром перетащил матрас к окошку и уехал. Белый пух делает подбородок тётушки безобразным. Тишина в главном зале мучительна. Узор на ковре складывается в танцующую радугу. Перед этими окнами, под бесстрастным взором этого зала прошло когда-то моё детство. Тётя не спит; её тусклые глаза смотрят в одну точку на потолке. Эти глаза гноятся, и на коротких ресницах запеклась корочка. Вчера я целый час говорила с ней и то так, то этак пыталась – но без толку – получить хотя бы осмысленное движение век. Тётушка внешне спокойна, её дыхание ровно, но она безразлична к окружающему миру. Асгар рассказал, что у неё был лёгкий сердечный приступ, за которым последовало несколько месяцев лечения, и она практически поправилась. То есть сейчас, с медицинской точки зрения, она не имеет проблем с движениями тела и даже может говорить.

Я позвонила маме, и мы с ней обменялись новостями и взаимно друг друга утешили. О сердечном приступе тётушки я также маме не сказала, выразилась так: «Тётя Туба сердится и говорит, передай своей маме, что она, как видно, ждёт моей смерти, чтобы приехать поплакать на моей могиле».

С детства я называла Тубу «тётей», а её единственного сына «братцем», хотя несколько лет назад я узнала, что она тётя моего отца. Но я решила всё оставить по-прежнему.

…Главный зал освещён мягким светом, и я после долгого перерыва встречаю моё первое тегеранское утро. С утра пораньше я приготовила себе очень горячую ванну и целый час в ней лежала. Мне показалось, что моё тело собрало на себя всю грязь и гадость, какую только возможно. Я не знаю, каким образом вновь пустить в ход расследование по делу отца и вообще с чего начать. Прежде всяких дел следует наведаться в кухню. Даже жёны президентов начинают утро с кухни. Тапочки на моих ногах громко скрипят, будто плачут. Асгар меньшую часть зала отгородил тонкой перегородкой из кирпича, устроив там умывальник и кухню. Помещение потеряло тот вид, что имело в свои лучшие годы: тогда это был торжественный зал, украшенный зеркалами, он использовался хадж Исмаилом для чинных приёмов гостей, и детям вход в него был закрыт. А сейчас тут всё обезобразила труба горячей воды. Я отодвигаю штору кухонного окна и вижу во внутреннем дворе какую-то женщину! Откуда она взялась?! Поспешно выхожу через зал на крыльцо. Там нет никакой обуви, кроме моих туфель с порванным ремешком.

Всовываю в них ноги и шагаю, волоча этот ремешок по земле. Возвращается боль в щиколотке. Свернув за угол дома, вижу женщину средних лет в платке и цветной чадре, закрывающей её широкие плечи; она сметает опавшие листья.

– Мадам, что вы здесь делаете?! – спрашиваю я. – Как вы попали в дом?!

Она выпрямляется – увидев меня, не очень удивилась. С метёлкой в руках подходит ко мне.