Читать книгу: «Мера удара. Заиндевелые лица в сумерках», страница 2

Она улыбнулась: всё, что ей приходило на ум, казалось ужасно пошлым, если не абсурдным. Правильно говорят, что цинизм – это выигрыш во времени. Доказательство: они запали друг на друга за один вечер и так же быстро пресытились друг другом. Трудно было утверждать обратное – за эти несколько месяцев их связи её вдруг утешила мысль о том, что по крайней мере, каким бы он ни был циником, ему не удастся испытать полного удовольствия от расставания с ней, лишившись клёвой машины. Тогда отчего же по щекам у неё струятся тихие слёзы в то время, как она достаёт очередную сигарету и зажигает её прикуривателем? Делая вторую затяжку, Света резко затормозила, потому что в ветровом стекле увидела их, вынырнувших из ночи в пяти метрах на шоссе, прямо у неё перед носом. Три мужика двигались прямо ей навстречу. Она не успела даже изобразить какой-либо жест протеста, как один из них с силой распахнул дверцу, схватил её за руку, грубо сорвал с сиденья и уселся за руль. Она чуть не грохнулась на землю и смешно замахала руками, чтобы не упасть… Как у них было заведено, Огонёк сел спереди, рядом с Фефой, а Валерий Терниев, он же Вальтер, – на заднее сиденье. Машина сразу же рванула с места. И никто в удалявшейся «Мазде», проскочившей на красный свет возле универмага, никто не обернулся, чтобы посмотреть на исчезающий в ночи силуэт женщины, оторопело застывшей посереди шоссе, уперев руки в бок, в шубе с оторванным рукавом, в вечернем платье и… в полном одиночестве. Никто не видел, как она глупо улыбалась и в то же время по её напудренным щекам катились совсем уже горькие слёзы. Ни один из троих беглецов даже не догадывался, что они лишили её трогательного, отравленного подарка.

«Ну, это, блин, ваще, – подумала Светлана. – Спасибо и на том!»

* * *

Голая лампочка на потолке лучше освещала стены, чем центр конюшни. Но и в полутьме было хорошо видно лежавшую на полу лошадь. Одного взгляда с порога Адаму было достаточно, чтобы успокоиться: когда распахнулась дверь, молодая кобыла радостно встрепенулась. Он подошёл к ней, потрепал круп, погладил рукой брюхо, долго, старательно рассматривал белок в глазу. Видит бог, эта лошадка заставила его поволноваться. При первых симптомах её хвори он сам почувствовал себя нервным и раздражительным. Свою вспыхнувшую любовь к животным, которая в других ему казалось глуповатой, Адам непрестанно выставлял напоказ всем и вся как давнюю привычку и даже больше, чем привычку, – как страсть. Принято считать, что в большинстве случаев те, кто проявляет любовь к животным, стали делать это потому, что разочаровались в людях. К Адаму это не относилось: он любил и людей, и животных. И любые другие объяснения были лишними.

– Что, девочка, нравится, когда мы не проводим бессонные ночи? – пробормотал он, ещё раз потрепав круп лошади.

Глядя на выздоравливающее животное, он не услышал, как в конюшню вошла Вера. Она стояла у него за спиной, кутаясь от холода в куртку, тоже довольно поношенную, и смотрела, как Адам исчез в тени, откуда принёс немного сена, дал лошади, и та принялась жадно жевать. Почти бесшумно Вера, походя, сняла с крючка шерстяную попону.

– Ну что? Можно выгуливать? – спросила она.

Чуть вздрогнув, Адам с улыбкой повернулся на голос жены, протягивавшей ему попону в шотландскую красно-жёлтую клетку.

На улице, как в любое другое зимнее утро, рассвет пытался пробиться через туман, и кобыла не заставила себя упрашивать, чтобы вырваться на воздух и насладиться простором, которого она была лишена во время болезни всю последнюю неделю. Замёрзшие трава и земля захрустели у неё под копытами, и звёзд на ещё совсем тёмном небе явно не хватало, чтобы высветить великий покой на лице женщины и мужчины, стоявших прижавшись друг к другу посреди двора и соединённых не только любовью к лошадям.

* * *

Бронзовый всадник на площади не любил зиму. Во-первых, каким бы ни было мнение специалистов на сей счёт, бронза портится от мороза. Во-вторых, все голуби квартала, и так покрывавшие его своим помётом с ног до головы, давали зимой приют своим собратьям со всего света. И, наконец, с ноября по март этот исторический памятник редко посещали гости города и новобрачные и, значит, пропадала возможность и удовольствие немного погреться в свете вспышек любительских фотоаппаратов при съемке в вечернее время. Однако этим утром фотографы и журналисты, скопившиеся у подножия памятника, явились не ради него. Криминальную полицию, честно говоря, вообще мало интересовала эпоха гражданской войны. Хватало нынешних хлопот. Фотографы и журналисты были не единственными, кто сновал по площади между грязно-бежевой «Ладой» и полицейской BMW, уткнувшимися друг в друга, как два больших насекомых, издохших, окончив битву. Здесь находилась также машина скорой помощи, а чуть поодаль, почти перекрывая движение, стояли ещё две полицейские машины. Когда стали поднимать дряхлую железную штору магазина сантехники, её раздражённое брюзжание вряд ли могло кому-то понравиться. Огромные корявые мусоросборные машины медленно пересекали свободное пространство площади, ныряя в утреннюю мглу маленьких соседних улочек. Свисавшие у них с задних платформ мусорщики, дурачась, толкали друг друга, видно, чтобы согреться.

Сержанту Цевнадзе оставалось всего несколько минут лежать в бумере, уставив невидящий взор в потолок машины, в солнцезащитную полосу на переднем стекле и в прилепленную там же наклейку с изображением трефовой десятки, не принёсшей ему удачи. По его левой руке на пол между сиденьями стекала кровь, а скрещенные ноги придавали ему вид беззаботно растянувшегося гуляки. Санитары с носилками колебались вытаскивать тело, потому что через разбитое вдребезги окно дверцы какой-то человек заглядывал внутрь машины. Это был сравнительно молодой высокий мужчина, державшийся несколько скованно. В его светлых глазах, которые, возможно, умели и смеяться, но недолго, сейчас не сквозило ничего, кроме холода, мраморного холода. Глядя на его бледное лицо, правомерно было спросить себя, вызвана ли эта бледность тем, что ему пришлось сегодня встать раньше обычного, чтобы выехать на место перестрелки, или же тем, что он впервые за свою недолгую карьеру имел дело с трупом.

Сначала он посмотрел мёртвому в глаза. Карие глаза с золотистым оттенком. Потом его взгляд скользнул к цепочке на шее и перешёл на полицейский значок. На какую-то долю секунды забыв, что он здесь не один и что в нескольких шагах от него коллеги утешали и одновременно допрашивали второго сержанта, молодой полицейский чин не смог преодолеть искушения и дотронулся до лица убитого. При этом он испытал странное, ранее не изведанное чувство восторга, смешанного с ужасом. Ему даже вдруг показалось, что это чувство отразилось у него на лице, прилепившись как маска, и его охватил стыд, потому что с момента его поступления на службу в полицию он старался в любой ситуации придавать своему лицу невозмутимый вид. Несомненно, холодность в его взгляде имела то же происхождение – никогда не выказывать никаких чувств, кроме отрешённости, даже индифферентности.

– Майор… Мареев…

Несмотря на утренний холод, Мареев сделал вид, что не слышит, как его поторапливают. Сам он игнорировал холодный ветер и даже само расследование, заворожённый видом чёрной запекшейся крови и следов от пуль на лицевой стороне мундира убитого. И ему снова захотелось протянуть руку, чтобы ощутить реальность смерти, погладить ткань мундира, расстегнуть портупею убитого, как поступила его мать с поясом отца, когда тот умер за столом в позапрошлом году. Но едва лишь его захлестнули эмоции, как он тут же отмёл их, вынеся приговор одновременно и убийце полицейского, и само́й смерти, одинаково повинных, на его взгляд, в злосчастной сентиментальной вспышке, нараставшей у него в груди. Не говоря уж о том, что со служебной точки зрения он уже упрекал мёртвого сержанта, независимо от обстоятельств, в том, что тот не сумел остаться в живых.

– Давайте забирайте-ка его, – резким тоном приказал он.

Санитары бросились суетливо выполнять приказ.

Между тем на площади продавец сантехники уже вытаскивал и расставлял свои коробки с унитазами и раковинами, а в кафе по соседству зажгли люстру и, видимо, готовились к приходу клиентов на завтрак. В больших домах ещё кое-где горел свет. В этом спальном районе вставали поздно, и Мареев даже удивился, что здесь кто-то живёт, он всегда считал, что тут расположены только служебные здания и пустые особняки богачей. Даже в ровном неоновом свете тротуар не позволял ему определить, с какого места стреляли. Какой-то человек возник позади одной из полицейских машин и встал как раз там, куда смотрел Мареев, делая ему знаки. Майор сжал губы, и человек закивал головой. Это был парень примерно одного с ним возраста, одетый в такую же куртку из грубой кожи, а фланелевые брюки на нём вполне могли быть той же марки. Похожими были их чёрные ботинки и даже стрижка. Мареев увидел, как парень поднял руку и, изобразив пистолет, дважды выстрелил в него. Наверное, он был прав. Именно с этого места убийца стрелял в полицейского, и оставшийся в живых вскоре подтвердит это, если ещё этого не сделал. Майора Мареева всякий раз невероятно задевало, когда его коллега, капитан Кашин, оказывался прав.

* * *

– Сворачивай сюда!

– Куда сюда?

– Вон сюда, налево…

– Ты уверен, Огонёк?

– Говорю тебе, сюда.

За рулем «Мазды» Фефа напряжённо всматривался в темноту прямо перед собой. Машина уже несколько минут катила по загородному шоссе. Расстояния между домами увеличивались, там и тут из предрассветного сумрака выныривали пустыри, покрытые инеем поля, замёрзшие пруды, фермы, склады и прочие приметы обычного загородного пейзажа. Низкое небо как будто оперлось на деревья без листьев и ангары, в которых ржавела сельхозтехника.

Фефа стал опускать запотевшее стекло, но в зеркале заднего вида заметил пристальный взгляд Вальтера. «Осторожный!» – подумал он и, изобразив улыбку своими мальчишескими губами, вернул стекло назад. Сидевший рядом с ним Огонёк тоже всматривался в дорогу. С момента, когда они отобрали машину у блондинки, из приёмника не переставая звучал Моцарт. И это дополнительно накаляло атмосферу в машине.

– Как выключается эта хрень? – вдруг взорвался Фефа. Он с такой силой ударил по кнопке, что открылся бардачок, но музыка не выключилась. Внутри лежали пачка путеводителей по ресторанам, рекламные брошюры нескольких отелей, скомканный носовой платок. Фефа поднёс его к носу и поморщился – запах экстравагантных духов наполнил кабину. Вальтер в зеркале отметил гримасу Фефы. Тот протянул руку и сунул платок под нос Огоньку, который отвернулся, пожав плечами. Фефа осклабился, но улыбка сразу исчезла с его лица, когда он заметил в зеркале взгляд Вальтера. Тогда он бросил платок на пол, а Огонёк захлопнул бардачок и выключил магнитофон. Но тишину в кабине тут же взорвал шум попсовой музыки с какой-то местной радиоволны. Фефа опять улыбнулся и стал раскачиваться в такт музыки.

– Выключи это! – не удержался Вальтер.

Огонёк нажал кнопку. Фефа вздохнул, и в машине воцарилась тишина. Настоящая, почти невыносимая тишина, впервые за весь пробег. Нервное напряжение и ожидание опасности требуют шума. Тишина угнетает. Фефа снова взглянул на Вальтера. «Мандражирует дядечка», – сказал он себе.

Догадался ли он, что усталость на лице Вальтера вызвана не только напряжением, но и тревогой за развитие ситуации? Но Фефа не был бы чокнутым, если бы не предпочёл паясничать – громко захлопал по рулю ладонью в такт музыке и заорал: «Ах, какая женщина, какая женщина…» И добавил пару слов от себя насчёт того, что бы он сделал с этой женщиной. Он уже собрался продолжить и ещё больше накалить атмосферу, когда Вальтер положил ему руку на плечо:

– Хватит, Феликс, уймись…

Фефа, конечно, догадывался, что старший товарищ скажет ему нечто в этом духе. Но чтобы не выказывать послушания с первого слова, он пропел ещё один куплет и замолк. Вальтер облегчённо откинулся на спинку своего кресла, а Огонёк повернул голову и уставился в окно, как будто там было что-то интересное. Если бы Фефа мог видеть в этот момент его лицо, то не узнал бы своего давнишнего приятеля по пустырям.

Переезжая железнодорожную линию, они чуть было не попали под опускающийся шлагбаум.

* * *

Любителям гадать на кофейной гуще Адам и Вера могли бы ответить, что свою нежность и бодрость они черпают в запахе первого утреннего кофе, доносящемся из их уютной, просторной кухни, похожей скорее на кулинарную лабораторию, чем на место приготовления обычной еды. Этот запах уже заполнял подворье через приоткрытое окно и достигал конюшни. Они провели больше часа возле кобылы, глядя, как она обживается на новом месте. Потом молча обошли хозяйство и поднялись в свою спальню. Адам снова улёгся в постель, а Вера взялась рыться в старом комоде, наследстве тётки и единственном предмете мебели, который нравился Адаму из наследства жены.

– Приляг, потом займёшься этим, – проворчал он с лёгким оттенком упрёка в голосе.

В этом не было никакого эгоизма: заснуть он мог и в присутствии другого человека, копошившегося в двух шагах от него. Просто желание крепко обнять жену никогда не покидало его, и было жаль, что она тратит утреннее время на ерунду. В то же время забавно было смотреть, как она достаёт из комода допотопный утюг, старомодные босоножки, пожелтевшую от времени подушку на гагачьем пуху. Но самое забавное было в том, что он улёгся прямо в куртке, а Вера циркулировала босиком и в халате. Он знал, что недосып всё равно скажется и она приляжет отдохнуть на часок в течение дня, добрать сон. Иначе будет не в духе весь оставшийся день.

– Послушай, Вера, ложись снова, – сказал он без особой надежды, – будешь ведь никакая после обеда…

Вместо ответа она запустила в него древнего плюшевого мишку, прятавшегося в комоде. В живот мишке был зашит нафталин. Нафталином пропахли все вещи, оставшиеся от тётки. Его не перебивал даже сильный запах горячего кофе и пряностей, тянувшийся из кухни. Адам знал наперёд, что сейчас Вера пойдёт на кухню, выключит кофеварку, снимет с плиты маленькую кастрюльку, в которой сварились яйца всмятку, поставит жарить хлеб в гриль, соберёт на стол приборы, потопчется ещё на кухне и потом позовёт его завтракать. Как каждое утро. Но сегодня ему очень хотелось нарушить устоявшийся утренний ритуал. Желание ощутить любимое тело жены было сильнее, и он опять, настоятельнее позвал Веру в спальню. Через минуту она была в его объятьях.

В начале их совместной жизни Вере не нравилось, что он подолгу смотрит, как она двигается по дому, занимаясь повседневными делами. Может быть, потому, что стеснялась, как маленькая девочка, не чувствуя себя уверенной в эффекте, производимом на мужа и не догадываясь, с каким восторгом он смотрит на неё с учетом пятнадцатилетней разницы в возрасте и в жизненном опыте. Но вскоре с облегчением обрела такую уверенность, поняв, что муж восхищённо смотрит на неё не столько и не просто как на красивую женщину, а как на дорогого человека и верного друга с его особенностями характера, недостатками, привычками, и полюбила его взгляд, вселяющий уверенность в завтрашнем дне. Полюбила настолько, что иногда даже нарочно старалась выглядеть неловкой, эдакой растеряшей.

На стенах их элегантной кухни в качестве декора были развешаны связки лука и чеснока, между которыми для пущей красоты разместились различные кухонные приборы и медные кастрюли, а также старинные гравюры с пейзажами России XIX века. Их на распродажах старьёвщиков и антикваров тщательно выискивал и приобретал сам Адам, вообще склонный к коллекционированию. Он же помогал Вере собирать коллекцию миниатюрных чайных и кофейных чашек, имеющих антикварную ценность и заполнявших уже целую витрину в гостиной. Пока Адам разливал горячий фильтрованный кофе, он заметил, как, стоя у плиты, жена колдует над кастрюльками, обдувая себе лицо губами, забавно сложенными в трубочку, отчего вздрагивал локон, свисающий со лба. Ей было жарко, и ей это нравилось. Чтобы согреться, она без конца передвигалась, сновала по дому, пересекая его огромные пространства с неповторимой грацией, обычно отсутствующей у простых кухарок. Он не угадал только с варёными яйцами – сегодня Вера задумала омлет с зелёным луком. Четыре яйца упали в миску, были перемешаны с мукой и молоком, взбиты вместе с искрошенным луком, и всё это было вылито в большую сковороду. Минут через десять омлет проследовал на две тарелки, а те – на стол для завтрака. Окна кухни запотели от разницы температур в доме и снаружи. Вера устало присела на стул, потянулась за кофе и подцепила вилкой кусок омлета.

– А кетчупа сегодня нет? – немного иронично спросил Адам.

– Нет, ты же видишь, что сегодня нет.

– А ты завтра свободна?

Она подняла на него свои глаза прилежной школьницы, зажав вертикально в руке вилку с куском омлета на пути ко рту.

– Да, а что?

– Если свободна – сходи купи кетчуп.

– А если не захочу?

– Заставь себя.

Он вытер губы салфеткой.

– Вот-вот, заставь.

Сказав это, он опустил хитрый взгляд в тарелку и продолжил поглощать омлет, больше не обращая внимания на жену. Заинтригованная таким откровенным мачистским наездом, Вера смотрела на мужа в упор. Но поскольку он продолжал молча жевать, она встала и направилась к кухонному шкафу. Как только она повернулась к Адаму спиной, он бросил короткий взгляд на неё, удовлетворённо улыбнувшись. Он увидел, как она открыла дверь шкафа, выдвинула целую упаковку бутылочек с кетчупом и взяла в руки белый конверт, приклеенный к ней скотчем. Она повернулась к мужу, всё ещё ничего не понимая, легко открыла незаклеенный конверт и вытащила два авиабилета знакомой авиакомпании.

– Может, объяснишь?

– Не узнаёшь билеты на Трансаэро? А я думал, ты была стюардессой.

Она пожала плечами и улыбнулась:

– Ты же знаешь, что нет.

Он не смог удержаться от намёка на игру, в которую они любили играть в первые месяцы после свадьбы. Каждый придумывал себе воображаемую биографию: она – потому что у неё не было прошлого, он – потому что у него прошлого было слишком много.

– Минводы. Вот куда ты хочешь, – наконец поняла она, заглянув в билет, – но всего на сутки, туда-обратно…

Он отхлебнул кофе.

– Больше, чем на сутки, мы не можем. Не забывай, что послезавтра, например, у нас здесь ужин, мы принимаем гостей, – пояснил он.

Она ничего не забыла. И именно поэтому так удивилась. Послезавтра они принимают друзей Адама. С их жёнами. Вечер обещает быть приятным, непринуждённым и даже весёлым. Она предвкушала его с удовольствием.

– Ну и что?

Вера выжидала, охваченная неким нетерпением забавной игры, счастливая, что купилась на этот розыгрыш, и довольная тем, что поступила, как он хотел, и не испортила ему впечатления от сюрприза. Адам залез двумя пальцами в нагрудный карман своей рубашки и, как фокусник в дешёвом цирке, с искусственной улыбкой вытащил листок бумаги, похожий на письмо, которое он развернул театральным жестом и стал читать:

– Уважаемый господин Борейко, в прошлом году вы посетили наше хозяйство вместе с вашей очаровательной супругой. Вспоминаю энтузиазм вас обоих. Особенно то удовольствие, с которым ваша супруга осматривала окрестные горы, луга и леса. Природа у нас очень красивая. Тогда я вам сказал, что в мои намерения не входит продавать ферму. Но сейчас мои семейные обстоятельства изменились, и я вынужден…

Надо ли читать дальше? Наступившая в кухне тишина нарушалась только гудением генератора за стеной. Вера застыла на несколько секунд, как бы не решаясь поверить услышанному. Действительно, путешествуя в прошлом году по Северному Кавказу, она напали на совершенно потрясающее место, оба влюбились в окрестности и в ферму, настоящий конезавод, в котором прожили пять дней и подружились с хозяином, бывшим лётчиком международных авиалиний. Во всяком случае он так представился. Вернувшись домой, они об этом больше не говорили. И теперь Вера начинала понимать, что, когда мимоходом Адам спросил хозяина, не продаётся ли ферма, он сделал это не только из праздного любопытства. Что-то, видимо, у него щёлкнуло в голове уже тогда. Перед отъездом из урочища, уже сидя в арендованной на время машине, Вера видела, как Адам протянул хозяину визитную карточку со своим адресом.

Прикосновение мужа вывело её из задумчивости. Адам взял её руку двумя ладонями и сильно сжал. Вера улыбнулась и получила улыбку в ответ. Запотевшие окна кухни постепенно оттаивали, рассеивался и утренний туман за окном. Вдруг она выдернула руку, поднялась так резко, что стул отлетел к мойке, и выскочила из кухни. Удивлённый Адам поставил стул на место и невольно последовал за женой. А когда настиг её в гостиной, она бросилась к нему, как бы ища защиты, и Адам крепко обнял её. Из глаз женщины катились крупные слёзы, и она старалась запрятать лицо в плечо мужа. Он немного отступил, чтобы посмотреть ей в глаза. Слова казались бесполезными. Их взгляды встретились, и стало понято, что это были слёзы смущения и радости. А может, благодарности. И тогда оба прыснули от смеха. В этом детском смехе сквозило настоящее счастье любви и доверия друг к другу.

* * *

Из тумана постепенно выплыли строения на краю леса – низкая каменная ограда, за ней большой жилой дом, без претензии на виллу нуворишей, два больших сарая, крытых черепицей, посыпанная гравием дорожка, ведущая к крыльцу и к сараям. И всё это на фоне осенней хляби и грязи. В целом мрачновато, но ничего общего с картинкой дома с привидениями из голливудского ужастика с его традиционными кошмарами. Наверное, потому, что из трубы дома валил уютный дымок.

По мере приближения машины очертания дома становились всё более чёткими, развенчивая фантазию авторов детективных романов.

– Это здесь, – сказал Огонёк.

– Слишком на отшибе, – отозвался Вальтер.

– Что? Не подходит для схрона? – спросил Фефа.

– Нет, Фефа, не очень, чужие сразу бросятся в глаза.

Взгляд Фефы снова вопросительно скрестился со взглядом Вальтера в зеркале заднего вида.

– Здесь нас сразу засекут, – заключил тот.

И это было именно так, потому что вокруг дома, к которому они уже приблизились, просматривались только унылые поля и возвышались два рядка хилых тополей. Чуть дальше угадывалась обмелевшая речка, а за рядом тополей – овраги, снова поля и заросли кустарника, в общем – скупая природа.

– У тебя правда ничего получше нет? – спросил Фефа приятеля.

– Ну в данный момент ничего…

Кроме их машины других машин на дороге не было видно за километр. Их приближение к зданию можно было бы заметить отовсюду. Фефа притормозил, осторожно сдал машину вправо, чтобы она пересекла шоссе. И когда она уже въезжала во двор дома, Огонёк резко распахнул дверь, выскочил из машины, которая продолжала двигаться, поскользнулся на замёрзшей земле, неловко упал, но быстро поднялся и рванул в сторону дома.

– Чё это с ним? – почти закричал Фефа. – Ты чё творишь, Огонёк?

– Тебе объяснить или нарисовать? – скороговоркой ответил Вальтер. – Пригнись-ка лучше…

Когда они начали тормозить и до дома оставалось каких-то десять-пятнадцать метров, именно в этот момент со стороны здания раздались выстрелы. Три или четыре. Окошко возле Вальтера разлетелось на мелкие куски. Фефа вжался в кресло и пригнулся. Руль впился в бок, и боль напомнила ему детство, когда он задыхался от сильного бега.

Окрестность снова погрузилась в тишину. Как будто природа заснула.

– Это ещё что за лажа? – выдохнул Фефа.

– Замолкни, молчи и не двигайся, – вполголоса отозвался Вальтер.

Посреди пустынного двора неподвижная машина выглядела просто железной коробкой, а в нагретом воздухе над капотом как будто плясали сараи, отдалённые деревья и замурованные окна дома.

– Они подойдут ближе, чтобы посмотреть, – снова тихо сказал, почти прошептал Вальтер.

– Кто они?

– Они не знают, что мы вооружены…

– Кто придёт что посмотреть? – повторил вопрос Фе-фа. – Что это вообще за херня?

Вальтер вздохнул. От сиденья шёл запах, от которого его воротило. Запах женщины. Снаружи не доносилось никаких звуков. В проёме между сиденьями он видел светлые волосы Фефы, кусок приборной доски и выключенное радио. В машину стал проникать холод.

– А Огонёк знает, что мы вооружены? – просипел Фефа.

Ясно, что он им скажет. Надо было привыкнуть к мысли, что его приятель Огонёк переметнулся в стан врага, и сейчас только это имело значение, больше, чем лицо этого врага, больше, чем побег, пули и смерть полицейского.

– Слинял твой Огонёк.

В голосе Вальтера прозвучало презрение, которое Фефа принял на свой счёт и уже собрался ответить, громко, матерно, забыв об осторожности, когда Вальтер приказал:

– Погоди.

Он увидел, как Фефа нервно поигрывает пистолетом в правой руке. Секунды как будто застыли на месте. Вальтер сидел, опустив взгляд. Фефа вперил свой в бардачок, который снова открылся. Казалось, тишину можно было услышать. Оба затаили дыхание. На рукоятке пистолета пальцы Фефы леденели.

Неожиданно послышались чьи-то шаги. Совершенно отчётливо шаги приближались, похрустывая на мёрзлой земле. В проёме между сиденьями рука Вальтера схватила запястье Фефы. Рука была ненормально горячей, и Фефа даже про себя удивился.

– Я скажу когда, – пробормотал Вальтер.

Ровные шаги продолжали приближаться. Шаги были разными – одни размеренные, другие, сзади, торопливые. Вдруг звук шагов прекратился.

– Вальтер!

Этот голос ему что-то напомнил…

– Вальтер!

Низкий, довольно неприятный, но знакомый мужской голос. Неприятный, но знакомый, очень даже знакомый.

– Вальтер! – снова позвал голос с едва уловимым кавказским акцентом.

– Вот сука! – прохрипел Вальтер сквозь зубы.

Он увидел, что Фефа по своей привычке вопрошающе сверлит его взглядом. Он отвёл взгляд и протиснулся на несколько сантиметров ближе к дверце, обитой кожей и тоже пахнущей духами.

Один за другим раздались три новых выстрела, и Фефа кончиком языка облизал пересохшие губы. Он не сразу догадался, что Вальтера задело. Пуля, пронзившая дверцу машины и массивное тело товарища, приступила к своему чёрному делу. Она была всего лишь орудием, посланцем какой-то более мощной, потусторонней силы. Всего лишь слепым посланцем, но при этом плотоядным и кровожадным, как пиранья.

Шаги снова стали приближаться.

– Давай, сейчас, – хрипло выдохнул Вальтер.

Фефа приподнялся. Человек, которого он никогда раньше не видел, стоял у носа машины. Оставалось только выстрелить, и Фефа выстрелил. Дождик из стеклянных осколков усеял капот машины, часть их попала и в салон. Фефа мотнул головой, чтобы стряхнуть осколки, глядя, как человек падает. Вальтер молчал. С позиции полулежа на сиденье было видно, как другой человек стремглав помчался в сторону шоссе. Импульсивно Фефа выскочил из машины, забыв о Вальтере и ни секунды не подумав о том, что и другие стрелки могли спрятаться во дворе, в кустах или за домом. Он прицелился в бегущего и выстрелил, но вместо выстрела раздался щелчок. Осечка. Пистолет заклинило. Фефа снова нажал на курок. Снова осечка. Несколько секунд он обескураженно смотрел на оружие. Потом стал дёргать спусковой крючок, как капризный ребёнок, пытающийся овладеть непослушной новой игрушкой. Раздался выстрел, и пуля ушла в землю прямо у него между ног. Он невольно подпрыгнул, скривился, бросил пистолет на землю и поднял глаза. Человек бежал уже по шоссе, и Фефа бросился за ним вслед.

Когда Вальтер сумел выбраться из машины, то заметил в отдалении двух мужчин, бегущих друг за другом, но не смог определить ни расстояние до них, ни дистанцию между ними. Он вдруг перестал слышать что-либо вокруг, даже топот их ног по шоссе во внезапно наступившей тишине. Ему показалось, что его замуровали в стеклянный сосуд, в котором медленно поднимаются одновременно раскалённое масло и ледяная вода, не мешая друг другу. Когда он прислонился к кузову автомобиля, то уже не слышал даже каркающих над ним ворон.

Усилием воли бегущий человек пересёк шоссе и углубился по тропе в заросли. Едва не подвернув ногу, он тихо выругался сквозь зубы. Инстинкт побуждал его выругаться матом и громко, но приличия не позволяли, потому что молодой человек по имени Андрей Благо считал себя культурным и хорошо воспитанным для уголовника. К своей машине, «Ладе»-девятке, он дошёл, не думая о своём преследователе, вернее – смутная мысль о нём молнией несколько раз пронзала его мозг, вызывая противное нутряное чувство, похожее на страх. Но отнюдь не это чувство заставляло его думать о деталях, имеющих более важное значение для культурного и хорошо одетого уголовника, к которым он себя не хотел причислять: о густой, жёлтой грязи, прилипшей к обшлагам брюк и о крови подстреленного им человека. Усевшись за руль «Лады», он открыл бардачок и весь сжался, не увидев ключа зажигания, хотя точно его туда клал. И он опять не стал материться вслух.

Выскочив из машины, он бросился наутёк, думая только об испачканных брюках, и скрылся в зарослях как раз, когда тяжёлый силуэт Фефы возник со стороны шоссе. Когда тот достиг брошенной «Лады», где уже никого не было, он тяжело дышал и был скорее похож не на человека, а на большого червяка, выползшего из-под земли по весне после долгой зимы в надежде ожить.

Ругательство иногда может звучать мягко. То, которое произнёс Вальтер при виде трупа у своих ног, мягким не было.

– Жирный козёл, хер с тобой, – процедил он с полузакрытыми от боли глазами.

Переполнявшее его чувство отвращения было сильнее боли, но тело к боли уже приготовилось. Рана на шее убитого напоминала причудливый цветок на шее светской дамы, а кровь, стекавшая по ней, – бархатную ленточку. Взглянув на труп ещё раз, Вальтер прикрыл глаза и потерял сознание.

Только тогда Фефа, шедший ни с чем со стороны шоссе, заметил товарища и припустил бегом. Нечленораздельный крик, который он издал, подбегая, разнёсся над деревьями как призыв о помощи. Подбежав, он буквально рухнул на Вальтера, лежащего на земле, всей массой своего грузного тела и стал его трясти, повторяя:

– Вальтер… Вальтер… ну же, ну же…

Постепенно повторяемое имя стало звучать всё глуше, бессвязно, вопросительно, скорбно. Но его слова уже не возымели действия, и здесь, перед домом с тёмными стеклами, в этом дворе, объятом ледяным холодом, в двух шагах от незнакомого трупа, он понял, что немолодой Валерий Терниев был, в сущности, его единственным другом и даже родным дядькой, с которым ходят на охоту или рыбалку, иногда переругиваются или весело проводят время в домах отдыха, как показывают по телевизору.

– Вальтер…

С застывшим выражением ужаса на лице, стоя на коленях на промёрзшей земле, Фефа созерцал чёрную кровь, медленно растекавшуюся по спине своего друга. Он снова приподнял его за плечи, снова произнёс его имя и снова крепко обнял, как никогда, наверное, в жизни, ощущая свою беспомощность. Даже когда его арестовывали на окраине города. Тогда он хорохорился и даже почти расположил к себе ментов своими солёным шутками. Сейчас было не до шуток. Случилось невероятное. Он оказался в новой ситуации, которую не мог ни контролировать, ни смотреть правде в глаза, он просто отказывался её понимать, впервые оставшись один на один с раненым другом. И ему так не хватало взгляда друга для поддержки.