Читать книгу: «Мера удара. Заиндевелые лица в сумерках»

Шрифт:

День первый

Первая ночь декабря выдалась на редкость морозной, но бесснежной. Вместо снега продрогшую землю покрыл тонкий слой инея, на котором чётко различались следы беглецов. Стояла холодная, прозрачная тишина, и в её стеклянном пространстве даже слабое позвякивание железа, малейшее соприкосновение двух металлических поверхностей разносилось по всей округе сигналом тревоги над ночными улицами, пустынными перекрёстками и сизыми бульварами большого приволжского города, окутанного ползучей ледяной мглой.

Опережаемые собственными тенями, беглецы двигались вдоль высокой, бесконечной серо-бетонной стены. Их было двое, и они передвигались так быстро, что казались призраками: едва позади остался последний фонарь, как их силуэты растворились в темноте и об их присутствии можно было догадаться лишь по скрипу шагов по побелевшей от инея земле.

Бывают тёплые ночи, как где-нибудь в Крыму ранней осенью, на берегу моря; бывают ночи городские, наэлектризованные шумом праздника, гулянья; а бывают тихие, ясные, неимоверно ласковые ночи где-нибудь в деревянном загородном доме, на заимке в лесу или в уютной квартире, когда воздух пронизан любовью и нежностью. Но эта ночь в замёрзшем городе была всего лишь мглистой зимней ночью, и светофоры на улицах уже ни для кого были не указ, даже для густого тумана, ползущего на красный свет сквозь плотную синь, как ватный тампон по окровавленной ране.

Улица, как и стена, тоже казалась бесконечной. В самом конце, где, по логике, высокая стена тюрьмы образовывала угол, беглецы услышали глухое эхо и на секунду замерли, выдыхая синхронные облачка пара. Потом переглянулись, чтобы подбодрить друг друга (медлить было нельзя) – и возобновили бег. И только тогда тишину проре́зал ужасный звериный рёв, но забиваемое животное было стальным: это наконец взвыла тюремная сирена. Окрестные жители, должно быть, привыкли к этому резкому звуку, потому что лишь в редких окнах снова вспыхнул свет.

Следующая улица, расположенная перпендикулярно тюремному зданию, была такой узкой, что парковаться на ней можно было только с одной стороны. Она была застроена низкими зданиями послевоенных времён, среди которых два-три ветхих дома подлежали слому. По правую сторону мирно спали автомашины. Все, кроме одной. В лицо бегущим вспыхнули габаритные огни бежевого авто, и тотчас же зафырчал мотор. Испуганная кошка выскочила из мусорного бака. Если точнее, то цвет машины скорее был грязно-бежевым. А человека, сидевшего внутри и включившего зажигание, можно было назвать скорее моложавым, чем молодым. Волосы коротко пострижены неумелой рукой, брови сердито вздёрнуты, возможно, с рождения. Сейчас в его настороженно застывшем взгляде лихорадка тревоги смешивалась с неким более смутным, но угадываемым чувством. Взгляд человека, которому недолгое существование на этой земле нечасто дарило минуты расслабления или передышки. Это было видно по тому, как он смотрел в зеркале заднего вида на двух бегущих мужчин, которым осталось преодолеть всего несколько метров. Повернув голову назад, водитель с такой силой сжимал руль, что, казалось, выпусти он его из рук – и руль отвалится.

Оба беглеца почти одновременно распахнули двери машины, и моложавый человек без звука передвинулся на место пассажира. Словно сговорившись заранее, старший из беглецов, тип лет пятидесяти с лицом, по-крестьянски изрезанным морщинами, на котором чужими казались многое повидавшие карие глаза, забрался на заднее сиденье, тогда как другой, крепыш, намного моложе, уселся за руль. Он был внушительного телосложения, но взгляд его излучал такую кротость, которую не способны сломить ни пребывание в тюрьме, ни другие удары судьбы. Со спины оба были очень похожи друг на друга: одинаковые стриженые затылки, одинаковые куртки из чёрной бумазеи, одинаковые тюремные штаны. Дверцы машины хлопнули. Никто не проронил ни слова. Грязно-бежевая машина съехала с тротуара и нырнула в серо-голубую мглу. Двумя улицами позади, где-то в стенах тюрьмы, надрывалась сирена, адресуя свой возмущённый, надсадный и жалкий вой чёрному небу и далёким звёздам.

* * *

Совсем в другом месте, километрах в двадцати от города, в промежутке между умирающей деревушкой и элитным посёлком, в шикарном нуворишеском доме усадебного типа, стоящем особняком в окружении вековых лип, ночь была абсолютно безмятежной. В мягкой темноте комнаты ярко-красные цифры электронных часов показывали четверть пятого. Мужчина проснулся, когда море ещё не обнажило снившийся пляж. То ли в Сочи, то ли в Греции. Дважды в неделю ему снился один и тот же сон: полуденное море, блики солнца на воде, потом вечернее море в магический миг, когда волны разбиваются о набережную, превращаясь в блестящую пыль, и тогда моря почти не слышно. Во всяком случае он не слышал его в своем сне, потому что шум брызг заглушала музыка, автором и слушателем которой одновременно был он сам. Зачем-то каждый раз перед самым пробуждением эту музыку перекрывали монотонный звон колокола и свист хорошо знакомых порывов пронзительного ветра.

Мужчина снова взглянул на часы, ещё раз ощутил ночную прохладу комнаты и тихонько приподнялся на локтях. Женщина тихо лежала рядом и казалась спящей. Но когда он приподнялся ещё немного, уже решив вставать, она вдруг резко повернулась к нему лицом и с ловкостью, которая всякий раз его восхищала и удивляла, обвила его руками, как будто удерживая. Замерев на несколько секунд в таком положении, они образовали клубок нежности, в котором два дыхания легко сливались в неповторимой гармонии. Наконец он попытался как можно аккуратнее выскользнуть из её рук, выбирая между необходимостью вставать и желанием смотреть, как она спит рядышком, вздыхая во сне, словно маленькая девочка. Он предпочёл считать её спящей и поэтому не стал зажигать свет, ориентируясь по огненным цифрам часов и прислушиваясь к биению своего сердца, опять ставшему ровным после тревожного сна. Но спящая не хотела его так просто отпускать. Они всегда спали на боку, лицом друг к другу, во всяком случае так засыпали, но когда он просыпался среди ночи, то поворачивался к ней спиной, как если бы испытывал потребность во сне побыть наедине с собой, исключив жену на несколько часов из своего пространства. Вряд ли можно было найти лучший пример равновесия в любви, привязанности и абсолютного доверия, чем союз, образуемый Адамом и Верой. Её инстинктивные движения в полусне были зна́ком бесконечного доверия, поиском защиты, как если бы подсознательно она боялась остаться в постели, ставшей вдруг слишком большой для неё одной. И это тоже было доказательством того, что даже во сне она не могла обойтись без присутствия человека, с которым уже давно делила свою жизнь.

Адам улыбнулся, обвёл ласковым взглядом длинные светлые волосы жены и вдруг снова прилёг рядом, как бы передумав вставать. Он прижал её к себе и поцеловал в лоб. Eё короткое бормотанье вызвало у него улыбку. Он знал, что теперь она сделает. И она действительно повернулась к нему спиной, слегка отстранившись, и он воспользовался этим, чтобы наконец встать с постели. Бесшумно, не зажигая света, он достиг двери ванной, споткнувшись о собранную на полу партию лото, которую движением ступни отправил под комод. И лишь только когда он осторожно закрыл за собой дверь ванной, она выпростала руку из-под одеяла, чтобы зажечь ночник.

– Подожди меня, – пробормотала она спросонок.

Ногти её красивой тонкой ноги, свесившейся на кудлатый ковёр, не были покрыты лаком. Прежде чем сбросить простыню и одеяло, она снова откинулась назад, и события вчерашнего вечера поплыли под её полуприкрытыми веками.

На редкость банальный домашний вечер. Они поужинали блинами с ветчиной и грибами, запивая их добротным сухим итальянским красным. Любимым, из Апулии, из собственного погреба. Потом смотрели по телевизору какую-то ерундовую дискуссию, смеялись, слушая глупости или обнаружив, что не согласны со сказанным. Листали с интересом пустые, никчёмные иллюстрированные журналы, как бы не замечая слишком быстрый лёт этих мгновений, ничем особым не наполненных, кроме нежности и спокойствия, столь необходимых для ощущения счастья. Счастья, которое состояло из великого целомудрия, нежности и ощущения необычайной лёгкости от того, что не нужно строить из себя умных двадцать четыре часа в сутки.

Из ванной Адам вышел уже одетым в свою удобную замшевую куртку, довольно поношенную, но от того ещё более элегантную. Он снова улыбнулся, увидев, как Вера уже наполовину высунулась из-под стёганого малинового одеяла и замерла на краю постели, как бы готовясь встать. Он пересёк комнату, нагнулся и натянул ей одеяло на плечи, вглядываясь в контуры любимого лица в полутьме. Он не стал произносить её имя вслух, достаточно было произнести его про себя, чтобы испытать волнение, которое он всегда испытывал, глядя на неё спящую.

Потом осторожно погасил ночник и на цыпочках вышел из спальни, обволакиваемый тишиной.

* * *

Фары грязно-бежевой машины выхватывали из темноты быстро бегущий, бесконечный асфальт. Одна за другой мелькали улицы, то и дело на поворотах скрежетали колеса. Ночь всё ещё не хотела их отпускать. Немолодой человек на заднем сиденье машинально фиксировал на освещённом экране лобового стекла череду тусклых розоватых огней, часто мигая – не столько от близорукости, сколько от усталости. И от непривычного ощущения свободы. Потом он отвёл взгляд от зрелища морозной ночи, чтобы уставиться в затылок водителя и затем перевести его на затылок пассажира, сидевшего спереди. Почти одинаковые затылки, одного, простого происхождения. Иного, чем у него, и иного возраста. Своего нынешнего возраста он достиг слишком быстро и рассчитывал надолго его сохранить, но слишком поздно осознал свою ошибку.

В водительском зеркале с болтавшимся на красной нитке плюшевым мишкой он увидел своё лицо в тот момент, когда машина поравнялась с фонарём на какой-то улице без единого деревца. Он тут же закрыл глаза и откинулся на сиденье, чтобы не всматриваться опять и опять в свои черты, морщины, рубцы и складки и даже вмятины на лице, как бы повторявшие его, Валерия Терниева, извилистый жизненный путь. Сложите первые буквы имени и фамилии – и получите Вальтер. Кликуха прижилась, и Терниев был не против. Напоминало знакомое ему оружие. Вот уже пятьдесят лет с гаком, как рельеф его лица складывался согласно зигзагам его судьбы, крупным и незначительным происшествиям, провалам и обвалам, спадам и взлётам, удачам и поражениям. То есть под воздействием разрушительной работы времени. В настоящий момент его лицо представляло собой обширное, частично исковерканное пространство, пейзаж, который сотни неурядиц и приключений не сделали ни более выразительным, ни более привлекательным и где, напротив, потоки ярких чувств постепенно обмелели и осталось не так уж много прогалин и совсем мало солнца. Наверное, поэтому ему всегда было зябко. Слишком зябко.

Фефа всегда подначивал и корил его за это, когда они сидели в одной камере. Сейчас затылок Фефы маячил слева на переднем сиденье. Стриженый, с маленьким лунообразным шрамом. Затылок Феликса Фагина, неизвестно кем прозванного Фефой ещё до тюрьмы. Вот вы себя считаете совсем одиноким на свете, то есть точно знаете, что никто, ничто и нигде вас не ждёт – ни друг, ни подруга, ни приятный сюрприз. И вдруг, по капризу тюремного начальства, вы прямо по камере обзаводитесь приятелем, который на двадцать лет моложе вас, и тут внезапно обнаруживается, что вы с ним способны не только о чём-то болтать или дружно молчать, когда недоверие уступает место симпатии, но и замечаете, что неуловимо, исподволь, перестаёте носиться со своим одиночеством и собственными невзгодами и начинаете интересоваться чужими. Поначалу хотя бы просто для сравнения со своими потерями и неудачами. И так вот постепенно, день за днём, прогулка за прогулкой по чёрно-серому двору, сигарета за сигаретой, пять десятков лет, скопившихся за плечами Валерия Терниева, сравнялись с тридцатником, прожитым Феликсом Фагиным. И Вальтер тоже привык называть Фефой этот мощный затылок, как это делал в их совместной бедовой юности затылок справа, немного более хилый, неподвижно застывший этим зимним утром прямо перед глазами Терниева на смертельно опасном месте пассажира. Затылок Сани Огнивцева по кличке Огонёк.

Сотрясаясь всем корпусом, грязно-бежевая машина мчалась во весь опор сквозь густой туман и синеватую ночь, а сирена продолжала саднить у них в висках, как назойливое напоминание о беде, хотя её уже почти не было слышно после двух или трёх оставшихся позади кварталов.

* * *

– Знаешь, я бы охотно туда вернулся.

– Куда туда?

– Туда. К морю. К своим пальмам.

– А кто тебе мешает?

– Работа.

Сидящий за рулём патрульной машины пожал плечами и притормозил на красный свет. Ему перевалило за сорок, а внешность точно соответствовала фамилии Дмитрук. По вечерам, когда он снимал форменный костюм, на животе и на бёдрах у него оставались отпечатки уставной портупеи, но момент ещё не настал для того, чтобы садиться на диету без борща с пампушками, которые классно готовила жена Олеся, и дежурного стакана горилки.

– А в отпуске? – спросил он, подавляя третий зевок.

– Во время отпуска я думаю о работе, – важно ответил напарник. – Скажу только тебе по секрету – знаешь, что я твержу всё время, пока я в отпуске?

Красный свет никак не хотел переключаться на зелёный. Светофоры всегда запаздывают, когда клонит в сон и патрульное время идёт к концу. В двадцати метрах вывеска парикмахерской мерцала белым неоновым светом, и освещаемый ею край тротуара делал эту часть бульвара чем-то похожим на Америку из кино.

– Я сто раз себе говорил, что пора сбрасывать форму и сдавать оружие, – продолжал водитель патрульной машины. – Порой кажется, что нет большей пакости, чем служба в полиции. И что если продолжать, мой сын, когда он у меня появится, будет стыдиться меня и что каждый раз кто-то пристально и презрительно смотрит на меня на улице только потому, что я лицо кавказской национальности…

Напарник ничего не ответил. Наверное, уже помышлял о кофе, бутербродах и чистых простынках. И Резо продолжал:

– А в конторе ещё хуже: там на меня пялятся с неприязнью. Ну да, с неприязнью, не смейся. И моментами, ей-богу, мне бывает стыдно, что я родился в Батуми.

– Неужели? – пробормотал напарник.

– Ей-богу.

– Но ты ведь знаешь, кто ты на самом деле, Резо?

– Да, знаю, мент. Мусор.

– Как и я, хохол.

Наконец зажёгся зелёный свет. Машина мягко тронулась с места. Как раз в тот момент, когда она въезжала на перекрёсток, справа, на красный свет, выскочил грязно-бежевый автомобиль, промчавшись на крейсерской скорости мимо бумера с двумя полицейскими на борту. Водитель бумера сразу же врубил сирену и пустился в погоню. В грязно-бежевом авто Вальтер, повернувшись назад, несмотря на весь свой опыт и предчувствие беды, с трудом заставлял себя молчать. Он старался ничего не говорить и не делать, напряжённо вглядываясь в синеватую мигалку, следовавшую за ними в ночи. Ему казалось, будто тюремная сирена догнала своё эхо. Широкую улицу с запасными дорожками по бокам, выставленными для сбора мусорными баками и одинокой телефонной будкой под замёрзшей липой Фефа миновал в мгновение ока, до отказа выжимая газ, и они неожиданно выскочили на какую-то площадь. В центре её возвышалась конная статуя какого-то военачальника или местного героя гражданской войны, а вокруг всё было застроено новенькими особнячками богатеньких, которым модные фонари придавали оранжевый глянец.

Фефа обогнул три четверти площади, как бы собираясь выскочить на улицу, бывшую продолжением той, откуда они приехали, но в последний момент вдруг резко крутанул руль и одновременно сильно потянул ручник. Захваченные врасплох, его товарищи едва успели машинально ухватиться кто за что. При этом центральный подлокотник заднего сиденья упёрся в бок Вальтеру. Сила разворота была предельной, и машина остановилась как вкопанная. Но всего лишь на миг – Фефа сразу же врубил первую скорость. Навстречу ему, с другой стороны памятника, на площадь уже вынеслась патрульная машина с мигалкой. Ни секунды не колеблясь, Фефа бросил свою машину наперерез полицейской.

– Ты что, рехнулся, блин? Стой! – заорал пассажир, сидевший рядом с ним.

– Не ссы, Саня, прорвёмся!

Тот промолчал и только пригнулся.

Сидевший сзади Терниев вцепился обеими руками в сиденье. Если бы в эту секунду он был способен размышлять, то недорого бы дал за дальнейшую жизнь Феликса Фагина по прозвищу Фефа. И себя упрекнул бы за то, что связался с этим дуралеем, но в данное мгновение он ничего не мог сделать другого, кроме как покрепче вцепиться в сиденье и приготовиться половчее самортизировать неизбежный удар. Впереди машина с мигалкой выделывала отчаянные зигзаги, чтобы избежать лобового столкновения. Но Фефа на полной скорости бросился на неё. Полицейский бумер заплясал у него перед глазами, но он целился именно в неё, идя навстречу, как к партнёру в танце, которого надо успеть схватить. Чтобы придать этому безумному порыву ещё больший пафос, он вдруг заорал во всё горло:

– Рюмка водки на столе…

Водитель бумера из последних сил сжал руль.

* * *

Сила удара была такова, что им показалось, будто бы вдруг в розово-голубом небе вспыхнули неразличимые в пламени буквы, составляющие слово «взрыв». Сначала раздался звон разбитого стекла и сразу же затем – скрежет коверкаемого металла и треск пластика, которые сошлись всего на две-три секунды, мгновенно поняв, что созданы лишь для того, чтобы изничтожить друг друга.

Прошив левый бок полицейской машины, грязно-бежевая «Лада» заставила её отпрянуть и врезаться в припаркованный фургончик. С асфальта уже поднимался запах жжёной резины. В одном из домов соломенно-жёлтым светом озарилось окно, но ненадолго: из страха, трусости или просто желания спать свет в окне погасили, и площадь осветилась лишь светом уличных фонарей и плавающей мигалкой бумера среди груды дымящегося металла.

Фефа, выхватив у Сани пистолет, выскочил из машины и стремглав бросился к бумеру со стороны водителя. Тот пытался вылезти из кабины. Ещё оглушённый и шатающийся, он даже не успел увидеть нападавшего, который обрушился на него сверху, повалил на землю и обезоружил. Дмитрук упал, издав сдавленный крик, и при падении его голова глухо стукнулась о крыло одной из машин. Зажатый между вдавленным рулевым панно и спинкой сиденья машины, смуглолицый сержант Резо Цевнадзе всё же сумел вытащить пистолет. В своём неудобном положении он, однако, не мог толком прицелиться и поэтому не попал в Фефу. Тот развернулся и выстрелил, в сущности, в упор, и две пули, вошедшие в грудь между форменными пуговицами, разнесли вдребезги сердце и мечты Резо из Батуми, позволив ему перед смертью мельком увидеть своего улыбающегося сына, которого у него больше не будет. Неумолчный вой полицейской сирены продолжал сотрясать фасады помпезных, точнее сказать – буржуазных зданий, окружавших площадь.

Внезапно в дыхании и поведении Фефы произошла какая-то перемена. То есть вдруг он как бы лишился всякой линии поведения и каких-либо намерений или как если бы его только что обретённая свобода стала ему помехой, в тягость. Было ли у него намерение убивать этого полицейского? Это произошло само собой, рефлекторно. Тот выстрелил, он ответил. Теперь Фефа, разведя руки в стороны и чуть склонив голову, застыл перед разбитой машиной, зачарованно рассматривая только что убитого им человека, золотую цепочку на шее и какой-то значок на портупее. Казалось, что вместе с паром дыхания с уст Фефы сорвались какие-то слова извинения в адрес убитого. И даже какое-то недоверие мелькнуло в его взгляде. Если он и осознавал, что впервые находится перед убитым им человеком, ему тем не менее не столько трудно было в это поверить, сколько представить, что это произошло так быстро. Он уже видел, как умирали люди, но ни один из них до сих пор не умирал от его рук. Он не испытывал никакой гордости от того, что убил, но и никаких угрызений совести. А сирена всё выла и выла, словно это была сама смерть, раскричавшаяся посреди зимней ночи. В сущности, он испытывал только чувство удивления. Удивление тем, что убил и что сам всё ещё жив. Смутное чувство удивления, которое испытывают дети, которые с трудом понимают, что животное, которое они продолжают ласкать, давно уже перестало дышать по их вине.

Вальтер и Огонёк, тоже вылезшие из машины, молча наблюдали за Фефой. Время как будто остановилось, и они тоже были неподвижны. Синеватый свет мигалки урывками освещал их сразу осунувшиеся черты, и если бы их кто-то видел, всех троих, в рассветной мгле посреди пустынной площади, запахшей разлитым маслом и жжёной резиной, то спросил бы себя, не мерещится ли ему всё это или же, наоборот, не слишком ли реальны, даже театральны и нарочиты фигуры трёх человек на площади в промежутке между зданиями, стоящими машинами и конной статуей в центре.

Из оцепенения Фефу вывел тихий звук, едва слышный шелест или скрежет – это в нескольких шагах от него пытался встать на ноги водитель полицейской машины. Затылок его кровоточил. Пока что ему удалось лишь встать на колени, упираясь боком в кузов авто, что и производило шелестящий звук от трения ткани о железо. Фефа резко развернулся к нему лицом. Человек испугался и стал отползать как рак, но наткнулся на вторую машину и замер. Фефа шагнул по направлению к нему, всё так же болтая расставленными руками и держа револьвер в правой руке, заинтригованный этим видением, ещё более новым для него, чем смерть: испуг, паника полицейского. Тот не знал, как истолковать его намерения и, распластавшись по асфальту, тихо отползал. Фефа сделал ещё два шага, и полицейский стал заползать под стоявшую зелёную малолитражку.

– Куда это мы ползём? – удивился вслух Фефа, пиная с силой кузов зелёной малолитражки. Вальтер поймал взгляд Огонька. Тот, похоже, уже пришёл в себя, и всё происходящее им обоим совсем не нравилось.

– Чё ты там под машиной потерял, мент? – продолжал куражиться Фефа. Из-под машины не доносилось ни звука, даже дыхания. Вальтер подошёл поближе.

– Валить надо, Фефа, пробормотал он. – Поехали.

Но тот, казалось, не слышал товарища. Он обвёл безумными глазами фасады, словно призывая их в свидетели, и потом перевёл взгляд на землю. Зелёный цвет машины почему-то злил его.

– Ты, наверно, масло сливаешь? – пошутил он.

Полицейский забился под задние колёса и затаил дыхание. Вжавшись в землю, он ждал, не сводя глаз с кроссовок Фефы. Его мучала боль в затылке, и он чувствовал, как ледяная сырость наполняет брючину: его правая нога лежала в сточной воде, которую, как назло, не успел сковать мороз. Фефа наклонился, чтобы заглянуть под машину, затем резко выпрямился. Его кроссовки пропали из виду, и для того, чтобы увидеть их снова, полицейскому пришлось выгнуться, опираясь на локоть. При этом он ударился лбом о днище машины, но левое колесо всё равно заслоняло ноги Фефы. От запаха бензина к горлу подкатывала тошнота.

Сначала Вальтер не поверил своим глазам, но затем вынужден был признать очевидное: именно это Фефа намеревался сделать. Огонёк тоже это понял – Фефа отворачивал крышку бензобака малолитражки.

– Фефа, окстись, – неуверенно позвал Саня.

В морозном воздухе словно летали иголки, жалящие в щёки, лоб, губы, подбородок, крылья носа, руки. Декабрьское иглоукалывание. Быстрым движением Фефа отвинтил крышку. Он наконец заметил стоящих сзади товарищей и протянул левую руку:

– Огоньку не найдётся?

«Спятил», – подумал Вальтер.

– Ты просто обалдел, остановись, Фефа, – сказал он, хватая того за руку и прямо в лицо крикнул: – Хватит уже!

Огонёк, хорошо зная буйный нрав Фефы, спрашивал себя, как тот отреагирует. От него можно было ждать всего чего угодно. Со своего места Саня не мог видеть распластанного под машиной полицейского и желал лишь, чтобы Фефа о нём забыл. Только бы вмешательство Вальтера не раззадорило его ещё больше.

– Пойдём, Фефа, уймись, – настаивал Вальтер.

То ли подействовал нарочито спокойный тон, которым это было сказано, – не приказной, а просительный, то ли сказалась привычка Фефы повиноваться в камере голосу старшего товарища с утра до вечера, но он, казалось, вдруг очнулся, и ужасное намерение, зревшее в его душе, внезапно оставило его.

Лежавший под машиной полицейский не смел поверить своим глазам: остроносые стоптанные по бокам ботинки в метре от него приблизились к кроссовкам. Голоса умолкли, и человеку под машиной казалось, что если ожидание затянется, то он не выдержит и непременно описается.

– Уходим, – повелел спокойный голос у него над головой.

На секунду воцарилась тишина, потом три пары ног дружно повернулись и двинулись прочь. Ещё какое-то время на площади был слышен стук твёрдых подошв и хлюпанье мокрых кроссовок, затем осталось только мерцание разбитых фар грязно-бежевой машины, врезавшейся в бумер с мигалкой, да вой сирены, указывающий в порозовевшей ночи то место на площади, где всего несколько минут назад буянил Фефа-чокнутый.

* * *

Усадьба спала, окутанная предрассветным холодом и ватной тишиной ночи, в окружении лип и других разбросанных вокруг деревьев, застывших под хрустальным покровом мороза. Полной луне можно было бы и не выходить, широкое пространство усадьбы и без того светилось во тьме, гордое своей белизной. Группа строений, включающая домик прислуги, большой гараж, мастерскую, спортзал, баню с бассейном и современную конюшню, никак не походила на то, что принято именовать обычной загородной резиденцией. Уровень выше среднего. Целое имение.

Над входной дверью главного здания вспыхнул свет фонаря. В эту пору года не бывает бабочек, которые прилетели бы потереть об него свои крылышки. Человек, появившийся на пороге, машинально поднял голову к свету и прищурился. Он поднял воротник куртки, но остался неподвижным. В свои крепкие пятьдесят Адам Борейко испытывал особое удовольствие вдыхать ночной воздух. Пар дыхания клубами вырывался у него изо рта. Он осторожно прикрыл за собой дверь, движимый неким детским беспокойством о том, что холод может проникнуть в дом, взобраться по ступенькам на верхний этаж и упасть на плечи Веры, которую он оставил спящей в их широкой постели, слишком большой для неё одной. Эта мысль опять вызвала у него едва заметную улыбку.

Он пересёк двор большими шагами, двигаясь сначала вдоль пристроек, тянущихся с правой стороны на добрую сотню метров, затем вдоль закрытых загонов конюшни, внутри которых, чувствуя его приближение, лошади начали шумно дышать и волноваться. Не останавливаясь и словно успокаивая животных, Адам провёл рукой по деревянным дверям стойла. В предпоследнем загоне лошадь задышала громче остальных, и Адам постучал рукой по железной задвижке двери, как бы прося разрешения зайти. В этом простом жесте не было демонстрации воли хозяина и коневода – он хотел лишь успокоить любимое животное.

– Спокойно, Меркур, – пробормотал Адам, удаляясь от здания.

* * *

Она как будто не замечала наступившей ночи, уже почти переходившей в утро. Перед тем как спуститься к Волге, где была запаркована её маленькая, но удаленькая «Мазда», на площади перед Домом правительства, она докурила свою третью сигарету, так и не решив, в нужном ли ключе развивался вечер или же, как выяснилось в последнюю минуту, Валентин, её дорогой Валечка, действительно её бросил. Она так этого и не поняла. Точнее, не хотела понимать. Готовилась ли она к этому? И потом, следовало ли укорять красавца Валентина за то, что он воспользовался тусовкой в ночном клубе, на которую они были оба, хотя и порознь, приглашены для того, чтобы объявить ей, что переходит в другие руки, точнее в объятья. Или же надо себя упрекать за то, что она не отреагировала должным образом на это сволочное объявление так, как ей хотелось бы отреагировать?

В машине она врубила «Дорожное радио». Попсу, хотя к ситуации больше подошла бы классическая музыка. Например, её любимый Моцарт. На той стороне набережной часы над входом в отель Holiday Inn, слишком шикарный для здешних мест, подумала она, показывали 5.20 утра.

Она раздавила окурок в пепельнице справа от руля, взглянула на себя в зеркало заднего вида и своим видом осталась недовольна больше, чем когда-либо, даже если учесть, что овал лица пока ещё неплохо выдерживал наплыв ночной усталости и эмоции, отложившие на нём пару часов назад несколько драматические тени.

Вспомнилось, как она шла в туалет напудриться и вдруг наткнулась на Валентина и Наташку. И как безразличным тоном успокоила их:

– Прошу не обращать на меня внимания, – язвительно так бросила, превосходно владея собой. – Но позвольте дать вам совет – снимите лучше комнату. Заниматься любовью стоя – удел бедных студентов и школьников!

– Мы как раз ждали тебя, Света, – за двоих ответил Валентин, в то время как змея-Наташка потупила взгляд и отступила в темноту.

В ответ Света презрительно осклабилась, и тогда он ей сердито сказал:

– Забирай всё это!

Перед глазами у неё запрыгали ключи зажигания, а Наташка продолжала прятать свои глазёнки, не только лишённые блеска, подумала она тогда, но и будущего, разве что только оказаться в следующей постели. Проехав вдоль набережной и поднявшись в гору, Светлана сбавила скорость, подъезжая к круглой площади. «Кто я? – спрашивала она себя. – Кто я, чтобы бросать в него камень?» И снова увидела, как Валентин улыбается своей бесстыжей и, возможно, торжествующей улыбкой, гордый своей жестокостью, со словами:

– Признаться, это немного накладно в качестве прощального подарка, но от новенькой «Мазды» так просто не отказываются. Но я настаиваю, да-да, забирай машину. Кстати, Наташа ездит на «Тигуане»!

И она, не сгибаясь, приняла удар, взяла ключи от «Мазды» и теперь, сидя за рулём прощального подарка, подъезжала к зданию драмтеатра, повторяя себе, что жизнь её немного похожа на её первые книжки в детстве, которые она никогда не дочитывала до конца, – творения скороспелых писательниц, обладавших какой-то фантазией и умеющих создать атмосферу, но не владеющих стилем. Наверное, для того чтобы показать себя достойной окружающего её мира, она не ответила Валентину что-нибудь вроде «Чувак! А ты запамятовал, что не кто иной, как я, преподнесла нам “Мазду” в качестве подарка!» Возможно, всё обошлось бы тихо-мирно из-за её страха услышать то, что он не преминул бы сказать ей в ответ: «Ну вот и бери её обратно! Теперь тебе не придётся сидеть на месте смертника!» Надо же, а ведь вначале он её как раз соблазнил своим цинизмом.