…Все это загадочно и непостижимо. Вам, кто тоже полюбил Маленького принца, как и мне, это совсем, совсем не все равно: весь мир становится для нас иным оттого, что где-то в безвестном уголке вселенной барашек, которого мы никогда не видели, быть может, съел не знакомую нам розу

Антуан де Сент-Экзюпери

Это было в Париже. В меблированных комнатах гостиницы N расфуфыренная дамочка средних лет читала газету. Помнится, раньше-то она поминутно удивлялась: чего это её на газеты потянуло? Ещё раньше – чтению предпочитала забавную арифметику из весёлого хруста кредиток и шуршания помятых денежных купюр, выдаваемых клиентами за интимные услуги. Счетная наука была как единственным развлечением куцего ума, так и помогла сколотить какой никакой, а капитальчик.

Мишель вдруг подвернулся – оплела, обласкала, поклялась.

Сбежали вовремя из совдеповской России.

И вот она при муже да в Париже постигает таинство чтения. Чудно как! Буковка к буковке – сложилось слово. Слова садятся рядышком – получилась новая жизнь, точно такая же что и была, о чем мечталось-фантазировалось. Сотни глаз будут также читать, и её слова отзовутся в их словах. Магия искусства! Золотой дождь монет! Правда, несколько с замедленным действием. Скажем, могучий джин из лампы Алладина от прикосновения хозяйской руки тут же является для немедленного исполнения любого желания. Деньги обладают той же силой: телефонный звонок и нате получите желаемое, с одновременным списанием с банковской карты энной суммы. Не допускайте обнуления счёта – и самые заветные желания будут исполнены.

Есть чудаки, которые утверждают, что не всё можно купить. С каждым поколением таковых становится меньше. Эти странные люди не от мира сего либо пишут шибко умные книги, либо перемещаются в религиозные конфессии. Там, может быть, и сокровенное знание, и символы веры, заповеди, ответы на все вопросы, путь восхождения к святым высотам. Монастыри, высокие стены, таинства, литургии… А здесь – бездна искушений, сладких на вкус, – где уж тут устоять от соблазна вкусить рай на земле прижизненно, а не пожизненно.

«А что, если замутить оригинальный путеводитель между Богом и дьяволом, между высшим и низшим? – подумывала дамочка. – И название готово – «Кошка, которая гуляла сама по себе с алой розой под хвостом». Ах, какой жизненный пласт у меня хранится в памяти! – на целый эротический сериал материалу хватит. Лишь бы на порно не сбиться, потому что этой низкосортной хавалки теперь, как грязи в заштатном городишке. Я в бытность мою, подчистую во все свои молодые года, была первой звездой лучшего секретного борделя. Суперинтердевочкой! Что за клиенты у меня были! Генералы, сенаторы, поэты и писатели! На такую шелупень, как мастеровой люд, никогда похоже киски не пачкала. Бывало с матросней путалась – это как самосаду покурить – иногда для разнообразия пойдёт. Но главная моя жила была – высшие чиновники всех министерств. Ну, и похаживали называющие себя литераторами. Не потому ли мне так и хочется в их ремесло прыгнуть? Они там о какой-то неземной любви гунторят (сами ко мне лыжи вострят?!), я им самую что ни на есть земную любовь впендюрю. Причём, это не выльется в эротические мемуарчики, паскудной жизни продажной девки, дабы кому-то на усладу сгодились мои опусы, как прежде сгодилось тело – это будет литературное произведение с изысканной эротикой. Иначе, зачем я во Францию сиганула с дурачком французом?.. А затем, чтобы европейского шарму добавить, любовной романтикой насытиться…

Подружку себе нашла, местную журналистку русского происхождения. С её участием поплывем по волнам моей шальной сексуальной молодости. Я ей буду истории вслух наговаривать, она – это на бумагу переносить, что-то поправит, как-то слова переставит. Глядишь, и собственную книгу сделаем, запустим, раскрутим её – денежки ручьями потекут в карман. Снова я при деле и при деньгах. Всё поменяю в своей жизни: вместо гостиницы – шикарную виллу на берегу моря, соавторшу послать к чертям и самой следующую книгу состряпать. Мишеля также поскорее поменять на более респектабельного и богатого мужчину… Первые главы уже сделаны, процесс пошел, как говаривал какой-то мой клиент».

Газеты, впрочем, она читала от скуки: оживить себя известиями о новом стихийном бедствии, волне забастовок… Вот некролог попался на глаза о смерти знаменитого русского поэта. Смотрит дамочка на газетное фото и узнаёт: да он гостем к ней в Питере будто бы захаживал, по крайней мере, так пытается ей внушить соавторша… Ну, сами понимаете, какие гости в борделе. Смотрит на фото – волнение как ураган поднимается, сердце аж выскакивает. Крепилась виду не подать. Но Мишель подметил и так ласково говорит:

– Что любимая за слезы?

Она, конечно же, соврала:

– Ах, Россия! Немытая сирая нищая Россия! Как меня угораздило родиться там, в той дыре, прорехе, в щели, истекающей грязной кровью. Ну, родись я здесь, в благополучной Европе, разве стала бы я срамным ремеслом заниматься? Ты бы взял меня целехонькую, в упаковочке красивых и чистых желаний.

– Ты и так хороша, любимая Жулия.

Он порой через слово называл её «любимая», и Жуля догадывалась за что – умела она искусством древнего ремесла побаловать. Вот например, ступню водрузит на мужское место, и взглядом подсказывает, являя ножку свою, дескать, вот каков по красивой мощи инструмент твой должен быть сию минуту! Потом ножками основание обхватит, глянь – красноголовик мужской вверх попер. Сама ловкостью своей потешается и клиенту нравится необычная ласка. Много, что умела, а когда ножки свои, перед тем. как с естеством мужским играть, стала ароматным мылом старательно мыть, Мишель не устоял и в жены взял.

Мишель работал клерком в конторе. Работа нудная и скучная, жизнь по сути депрессивная, кабы не Жуля. Она была не дорогостоящим антидепрессантом – искусством химеры любви скрашивала серые пакостные будни. Вот и сегодня, разве вечером на брачном ложе он хочет видеть слезы?.. и утирать? Проплачет, окаянная девка, всю ночь в подушку над судьбой горемычной, басни начнёт рассказывать о пропадающем таланте, а ему со своим дружком в штанах тоже что ли горевать? Нет уж! Мишель быстро оделся и побежал в аптеку за успокоительным средством для Жули.

***

А это было в Питере. На набережной Невы, как раз напротив стрелки Васильевского острова, сидели на утлой скамеечке двое влюблённых. Влюблённых пока в свою работу. Они сидели тесно прижавшись плечами. Молодой человек в строгом костюме, в свежей рубашке, с галстуком и в очках никак не осмеливался положить руку на трогательные девичьи плечи. В руках у симпатичной девушки был томик Александра Блока, и она читала вслух «На поле Куликовом»:

Река раскинулась. Течёт, грустит лениво

И моет берега.

Над скудной глиной желтого обрыва

В степи грустят стога.

О, Русь моя! Жена моя! До боли

Нам ясен долгий путь!

Наш путь – стрелой татарской древней воли

Пронзил нам грудь…

Ксения умела читать стихи так, что Александр уносился душой в поэтический простор, вслед за проникновенными строками.

– А знаешь, – Ксения отвлеклась. – Когда Блок принес первые стихи редактору журнала, старинному другу семьи, между прочим, он его с добродушным негодованием прогнал после прочтения. И прогнал со словами «Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог знает, что твориться!», как и в стране. Это и сегодня актуально! Я люблю Блока, люблю других классиков, но у меня и мысли нет сотворить что-то стихотворное. Да и зачем, и когда…

Оба работали на одном из крупнейших российских предприятий атомного ведомства, на знаменитом, секретном когда-то, заводе, где многое в атомной отрасли сделано впервые – до сих пор Запад и Америка догоняют.

Чтобы сохранить конкурентное преимущество передовых технологий на предприятии, наряду с подъемом науки, внедряются инновационные системы управления производством. Новое направление – это наукоемкое производство, четкий всёобъемлющий механизм промышленной безопасности, тщательно обученный, преданный порученному делу совершенный человек-работник. Проблема качественно изменения работника снова встаёт во главу угла.

Трагические события на атомной станции Фукусима, как и в Чернобыле, не повернут вспять развитие промышленности, как основы социума. Две основных силы двигают прогресс вперед: рукотворная энергия в виде электричества, тепла, механической работы, и человеческая энергия в виде созидательного процесса ума и рук. Проникая всё глубже в тайны мироздания, человеческий разум создаёт всё более сложные технические устройства и, соответственно, более опасные. Нашим первобытным предкам хватало костра у чума, от которого также мог пойти опустошающий лесной пожар. Многомиллиардному населению планеты вскоре будет недостаточно и атомной энергетики, на смену которой придет, возможно, термоядерная, или – другая синтезированная энергия. И не менее опасная.

Получатся, актуализация направления развития энергетики, как и промышленности в целом, – это совершенствование системы промышленной безопасности, где человеческий фактор определяющий. А значит человек – это снова арена борьбы добра и зла, света и тьмы, ума и невежества, высочайших духовных устремлений и скотского рвачества. Каков он будет этот человек, какая разнополюсная начинка станет преобладающей? Что впереди: природные и техногенные катаклизмы, войны? Освоение космоса, Вселенной, гармонизация планеты Земля?

Где та высота человеческих устремлений, с которой из нищей страны созидалась мировая индустриальная держава, с которой впервые совершён полет в космос, как и многое другое…

Ксении было чуть меньше тридцати лет, Александру – чуть больше, и работали они в разных группах по внедрению нескольких модулей электронной системы управления определёнными потоками производства. Работы много, сроки сжатые. Из Москвы с целевых курсов повышения квалификации они вырвались на пару дней в Питер: пройтись по памятным местам и выполнить одно важное поручение.

– Распланируем завтрашний день? – сказала Ксения и повернулась к спутнику.

– No problem! – ответил Александр и вынул из барсетки блокнот с ручкой.

– Встанем пораньше и съездим в Павловск.

– Не лучше ли в Петергоф?

– Давай, куда будет ближайший автобус, туда и рванём… К одиннадцати вернёмся в Питер. Днём – Исаакий, Михайловский дворец, Храм на крови, Летний сад, побродить по старым улочкам, по набережным Невы, Фонтанки. Вечером – в консерватории, оттуда сразу в аэропорт.

– Сразу после обеда предлагаю переместиться на Литейный, там есть букинистические магазины, где поискать по списку книги Петру Николаевичу – очень важно выполнить его просьбу.

…Петр Николаевич сразу по достижению пенсионного возраста с честью ушел на заслуженный отдых и взялся за объёмный писательский труд, в котором замыслил на судьбах реальных людей показать тогдашнюю высоту человеческого духа, воплотившуюся в постройку уникального предприятия, и в собственные яркие жизни, где любовь и дружба получили не менее уникальное развитие. Это не будут мемуары, интересные сотне-другой людей, – будущая книга соединит и крепкий художественный стержень, и эксклюзивную документальную основу, и обязательно романтическую философию.

Поэтому и был дан наказ разыскать прижизненный труды Мориса Метерлинка, Ибсена и другое. Свое рабочее место Петр Николаевич освободил конкретно под Александра, которому передал ценные собственные практические знания: и в его годы быстрыми темпами развивались НОТ (научная организация труда), АСУ (автоматизированные системы управления), сейчас – почти тоже самое, но другими словами и на другом уровне…

Ксения снова взялась за чтение, но севшая рядом размалеванная вульгарная девица с сигаретой в зубах на пару с тусклым джинсовым юнцом, сбила с прежнего настроя.

– Бабок нет. На что отрываться завтра? Пойти родичей тряхануть, – вяло прошепелявил юнец. – Чёй-то непруху пошла сплошняком, хоть вешайся.

– А я слезаю с дури. Меня вот эта фишка прибила, – быстро сказала девица и вынула из сумки книжку. – Прикинь, какое название «Мамзель Жюли в Питере. Из серии: Кошка, которая гуляла сама по себе с алой розой под хвостом».

– Чёй ты за беспонтовку взялась? Че крыша протекла?

– Не гони!

– Вставляет?

– А то! Читаю и ловлю кайф, прикинь: такой расколбас, что прусь как от кокса!

– Ни фига себе! И не плющит?

– Ты сам почитай!.. Уедешь!

– Кумару в придачу нарыть бы… Давай хоть табачку…– юнец взял изо рта девицы сигарету и жадно затянулся.

Ксения с презрительным недоумением смотрела на парочку, через слово понимая их разговор. Томик Блока нечаянно выскользнул из рук и упал под ноги в лужу грязи. Ксения в ужасе закрыла лицо ладонями.

***

В Париже, между тем, не успев осушить слезы, Жуля заслышала шум шагов в прихожей. Удивилась: проворнее ветра слетал голубчик. Глаза подняла – и ахнула. Стоит перед ней тот, кого малохольным называла… Однако, теперь глазами сверкает, роста высоченного, волосы волнами вьются вокруг бледного чела. Схватила Жулия газету, на фото глянула и на пришельца. Это он, один к одному он! Александр Блок! Бухнулась от страха на колени, завопила:

– Не виноватая-яяя!

– Отчего ты, Дева Срамная, имя моё всуе поминаешь? Небылицы обо мне и сотоварищах по славному литературному цеху распространяешь. Зачем расписываешь, как якобы я клиентом был у тебя? Подло так подсаживаешься к нам, чьи имена не сотрёт время. Ужели не разумеешь, что прежде чем взяться за перо, совесть и талант не мешало бы поискать в себе. Ужели не знаешь, что Муза, точно верная жена, не потерпит измены, да с такой еще, в которую как в помойное общественное ведро сливают похоть. А куда мы без Музы?! Кому абсент, а кому звенящее слово греет душу. Напомнить тебе, что сказал наш брат француз Мопассан о неуместной женской близости, что тупит писательское стило…

– Не моя в том вина, что грязно присоседилась я к имени твоему. Это она, она сумятицу вносит. Газетчица она, их много таких, что историю заново переписывают, ко мне в товарки набивается. Давай, говорит, бестселер тиснем с тобой о твоей не пыльной работёнке. Я не прочь, но только, всё как было, без всяких там литературных выкрутасов… Здесь газетчица, в соседнем номере, тоже Жуля, только фамилия другая не то жидовская, не то чухонская – а может быть и французская. Они французы, – мамку её за ногу, – букву Р одинаково, как и евреи, произносят: язык по-другому изгибают.

– Зови!

Так громко крикнула Жуля, что барыня незамедлительно вошла, и тут же в коридоре послышались гулкий ровный шум как отсчет метронома, громче с каждым ударом.

Барыня была неопределённого возраста, некрасивая, но не лишённая некоторого шарма. Удлинённая талия, пухлые пальчики в широкой ладони, утонченное личико невинной девушки с плутовской улыбкой, змейкой кривившей рот.

– Пакостно даже смотреть на тебя, вижу дьявольский отблеск позади тебя… Россия! Когда очнешься ото сна?!

Шум в коридоре нарастал, и вот открылась дверь и вырос на пороге точно глыба… Кто думаете вы пожаловал сюда? Кого еще подняли на ноги? Глаза закройте и скажите. Кто отгадал, тот молодец… Да, други мои, именно так бесценные мои читатели, явился он – подпольный герой русской культуры, два века известный всем и каждому, феномен русской натуры, славный продолжатель образов Баркова – «…собою видный и дородный, любой красавице под стать, происхождением благородный – его Лука Мудищев звать… Не отыскать на целом свете такой балды. Сама Матрёна обомлела – ну впрямь пожарная кишка…»

Лука с почтением поклонился Поэту, вперил взгляд в двух дамочек и пророкотал:

– Эти пипетки якобы с братьями нашими из Вечного Литературного Дома амурные дела имели? А про меня забыли! Айяяй, девули! Сынок мой Игнат сейчас заявиться. Сам попросился, давно не тешился, удаль свою не выказывал, чтобы продолжить летопись нашу. Весельчак и добряк он большой.

– Вам сподручнее, Лука. А мне еще к набережной Невы успеть, там двое тружеников милых что-то пригорюнились. – И как блики северного сияния исчезла тень Поэта.

Чудный звон врывался в прихожую. Да и не звон – а целая какофония звуков, когда музыканты перед началом выступления проверяют настройку инструментов. Здесь слышалась и серебряная россыпь литавр, буханье барабана, визг скрипок, и плавные рулады флейты.

Лука и барышни застыли в недоумении, нарастающем с приближением дивного оркестра. Хлопнула входная дверь, и занял пространство комнаты славный малый Игнат Мудищев – неизвестный доселе никому, достойный отпрыск рода Луки. Синеокий, златокудрый, косая сажень в плечах – чем не богатырь земли русской! Да еще одним бесценным наследственным даром наделён!

Громовой хохот Луки оборвал стук, бряк, визг и скрежет, а барышни от удивления упали на диван. То, что у Луки нарекли пожарной кишкой, то, что мамзели кличут пи-пи, заглядывая милым в штанишки, у Игната было… чтобы вы думали… – было дуло новейшего нанооружия, подобие могучей напрягшейся руки с растопыренной красной ладонью. Да что там! Это был брандспойт пожарной машины, призванной тушить пожар любви.

И на этом уникальном мужском достоинстве, окостеневшем от вечного снедающего желания пустить сей аппарат в действие, висел двадцатилитровый бидон, доверху заполненный чистейшим самогоном. И в каждой руке Игната ещё по полному ведру той же ядреной хмельной водицы. Бидон болтался из стороны в сторону, обивая косяки и стены, и бряцая по ведрам. Во всё лицо Игната сияла белоснежными зубами голливудская улыбка.

– Игнат, зачем столько самогона? Мы ж с тобой в завязке!

– Искупаем перед употреблением барышень, как гусары – в шампанском. Весь парфюрм раствориться в чистейшем спирте, вот и будет шампань. Погудим на славу!

– А не тряхнуть ли и мне стариной? Тщилась покалечить меня вдова-купчиха. Здесь в запредельных краях восстановились силы мои. Дебют, что ли произвести? Да-с, это точно-с; похвалиться могу моим… Но впрочем вам, мадам, самим бы лучше убедиться, чем верить (и не верить) слухам и словам. Ну что, девули, начнём по капельке, по стопочке, по крошечке. Рядышком усядемся, с одной лишь мыслью поскорее главное начать. Глазёнки вижу загорелись… Зачем, вам девчонки писательством себе и другим мозги пудрить? Уж если мы охочие до одного дела – давайте до конца изопьем эту чашу в натуральном мотиве…

Здесь, любезный читатель, оставим наметившееся гульбище. Компашку подобрали преотличную: проверенная в деле и запечатленная в хрониках пожарная кишка, неутомимый свежий брандспойт, готовый потушить любой пожар любви, четыре ведра эксклюзивного алкоголя, две прожженные девицы и неистребимый русский дух, не знающий меры ни в чём. Поспешим и мы на набережную Невы.

***

Ксюша сильнее прижала к лицу ладони и затаила дыхание. Сквозь пальцы и опущенные веки коснулись глазного дна будто бы разноцветные сполохи плывущего алого света, похожего на отдалённые блики северного сияния. Удивляясь сгущающимся оттенкам алого, она опустила ладони и широко распахнула милые глаза. В прореху между тучами изливался чудесный свет вечерней зари, особенно прекрасной на низком северном небе.

Ксюша нагнулась и подняла томик стихов.

– На страницах нет и пятнышка грязи! – восхищенно прошептала она, повернулась к Саше.

Он, повинуясь тому же чудесному воодушевлению, посмотрел в радостные очи спутницы, обхватил ладонями её лицо и губами, ставшими нетерпеливыми, коснулся мягкой прелести ее рта. Смелеющий поцелуй впервые сомкнул устье двух чистых начал в одну созидательную жизнь.

И, странное дело, сидевшие поодаль юнец и девица с одной сигаретной соской на двоих, выронили цветастую книгу себе под ноги в лужу грязи. С просветлевшими лицами от чего-то прежде неведомого им, с детским простодушием взглянули на Ксюшу и Сашу.

В глазах четырёх молодых людей отображался один и тот же отблеск чудесного света вечерней зари, похожей на блики северного сияния.

Чудовище, съедающее заживо

Когда-то у него были быстрые поджарые ноги и сильные умелые руки.

Когда-то у него было превосходно сложенное тело.

Когда-то была необременительная и хорошо оплачиваемая работа.

Было!.. Проклятое слово! Непонятное, мерзкое. Сначала мерзкое… Холод. Мрак. Тусклый свет луны на бескрайном кладбище. Сумрачная одинокая фигура, склонившаяся над свеженасыпанным холмиком, из которого проступают кости прежде умерших. Этим останкам тесно в земле. Они выталкивают друг друга наверх к этой согбенной фигуре. Или кто-то выталкивает. Глухой рык чудовищного зверя слышится снизу… Глухой рык разрывает остатки души.

Когда же случилось страшное? Когда явился этот кошмар? Когда!? Когда он обнаружил, что его одиночество целенаправленно создано, чтобы мурашками ползать по телу и лихорадочным током крови умерщвлять частички своей плоти?

Однажды он взял трубку телефона и услышал искаженный болью родной голос, в котором не утихала любящая поддержка с первых его младенческих шагов. Разменяв пятый десяток, он по-прежнему называл её Мама. Она его любила, обожала и говорила: «Ты можешь всё! Этот мир для тебя! Он твой этот мир. Делай, живи и не сомневайся!» И он делал, и жил, и не сомневался. С ней всегда была ясность.

И вот однажды – холодный пот заструился по телу. В голове впервые молотом застучала кровь, от одной ужасной мысли, что Мама станет трупом. Никто ему больше не скажет: «Ты можешь всё! Этот мир для тебя! Он твой этот мир! Делай, живи и не сомневайся!» Почему вместе с ней уходила уверенность в цельности жизни?

И, может быть, потворствуя столь странному исходу успешной жизни, и предчувствуя смертельный ужас недалекого будущего, последний год он жил по инерции, постепенно теряя приобретённое прежде.

Наспех сколоченный крест Мамы должен слиться с тем длинным рядом крестов, уходящим столбовой дорогой в пространство времени из обычного городского кладбища.

На кладбище тесно. Хоронили на тропинках между надгробиями, хоронили друг на друга, тревожа останки похороненных прежде, и забрасывали свежий гроб землёй вперемежку с полу истлевшими костями тех, кому давно нет имени на этой земле.

Именно так хоронили мать. Он с содроганием смотрел на череп и кости, которые валились на гроб. Ему показался бессмысленным сам гражданский обряд погребения: пройдёт полвека, и останки матери также повалятся на свежего мертвеца, которым будет он.

Отпевание усопшей по православному обряду оказалось невозможным. Как исполнить продолжение того, что и не было начато? Мама была некрещеная, как и он. У Мамы веру в Бога вытравил воинствующий атеизм, у него – приятные мелочи жизни. Тогда мелькнула догадка – вот первопричина воцарившейся жути.

Холод. Мрак. Тусклый свет луны на бескрайнем кладбище. Глухой рык чудовищного зверя слышится снизу, ближе, ближе. Он, оцепеневший у могилы, пробует встать, и глазами, вылезающими из глазниц, не видит места, куда поставить ставшие ненужными ноги. Ужасная мысль, разрезая голову на части, внушает, что дорога крестов, надгробных памятников, начинавшая путь на этом древнем кладбище, как исток реки Смерти, опоясывает Землю спиралями боли и страдания, как коконом смерти, жути, затягивая оконца, отдушины, сквозь которые вливается не впуская Высший Свет.

И наши поминальные свечи, наши прощальные слова, никак не складывающиеся в молитвы и даже его личная главенствующая свеча, окрасившаяся в цвет его и её крови, не утишает боль. Ничто не поможет, ничто не связывается нитью, ничто не проникнуто общим духом. Ещё мгновение – и эти разобщённые куски прежде целого скроются занавесом ледяного дождя забвения.

Удары слабеющего сердца сгущали кошмар и явственнее различали утробное рычание поднимающегося наверх чудовища. В диком испуге согбенная фигура отпрянула от падающего креста, чьё основание подъел неведомый рычащий гад. Истошный вопль разодрал кладбищенскую тишь, и глаза вырвались из сгнившего заживо тела. В ореоле мрака, скрывшего разложившееся эго, эти глаза заворожено наконец-то узрели восставшего зверя с разинутой оскаленной пастью, с вырывающимся пламенем вместо языка, которое медленно приближалось к зрачкам…

«Не верую!» – Неслось впереди пламени.

«Не верую!» – Обречено отзывалось в человеческих глазницах…

Странно, почему это пламя ничуть не опалило, выросший чуть поодаль могилы, смешной цветок мать-и-мачехи? Что за неистребимая жажда жизни, которая попеременно для него и мать и мачеха? Не успеет земля весной толком обогреться, на первых же проталинах поднимается из тех же глубин земли, из которых лезет чудовище, толстый и мохнатый стебелёк. Первым делом распускается ярко-желтое соцветие. Что за огромная сила, что тянет цветок вверх? Не крохотная ли частица той силы, которой проникнуто всё сущее здесь и всюду, которая идет на смену изначальной материнской любви? Той любви, что в разрывающемся горем и призрачным мимолетным счастьем людском мире, пришел утвердить библейский и реальный Иисус. И что сохранила святая православная вера.

«Не верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли…» – ревело и буйствовало чудовище.

«Не верую!» – вторило то, что осталось от человека.

Адское пламя приближалась к сдвигающимся друг к другу зрачкам. Им уже ничего не суждено увидеть в мире, сотворенном единым Богом Отцом, Вседержителем и пронизанным Духом Святым, что так поздно понимаем, и что есть все то хорошее и доброе, на чём держится мир.