В этот раз, в отличие от многих других подобных случаев, для ссоры была причина. Титов сообщил супруге, что Евгений Безроднов возвращается из небытия, из Москвы, и в конце апреля – начале мая, в какие-то выходные, намечено собрание акционеров, на котором Безроднов должен сообщить нечто крайне важное. Александр уверен, что речь пойдет о возвращении Евгения в бизнес, к прямому управлению, и ожидает предложений по кадровым перестановкам. Сам он ничего хорошего от этой встречи не ждет, полагая, что кадровые перестановки снизят его позицию.

Жена резко высказалась по поводу результатов пребывания Безроднова в Госдуме и неудачной попытки избраться на второй срок. Он не согласился, заспорил. Она припомнила ему кое-что, не относящееся к этому вопросу. Он в ответ ей напомнил кое о чем из ее прошлого. Квартира формально принадлежит ему, и она, покидав первое попавшееся в сумку, вызвала такси и бросилась вон из дома. Он, поразмыслив, бросился за ней, но не догнал. Потом он звонил-звонил Варе на сотовый, но она сбрасывала. На эсэмэски не отвечала. «Вайбер», «Вотсап» и «Скайп» – без ответа. Через час очнулся городской телефон.

– Александр Михайлович, чтоб вы знали, Варвара пока поживет у нас, – холодно и официально сообщила теща. – Знаете? Если бы мне муж сказал такое, я не знаю, что бы я сделала! Вы должны это знать!

«Знание – сила», – ядовито, но про себя ответил он.

Титов обвел взглядом затихшую квартиру. Покинутые открытыми шкафы, голые, как древние кости, вешалки на кровати – все напоминало последствия ограбления или обыска. Тошно. Опустевшее пространство вокруг превратилось в пустоту внутри, в душу медленно вползала тоска. Саша спустился на улицу и побрел куда глаза глядят, желая проветриться и собраться с мыслями. День смеха заканчивался совсем не смешно.

Быстро стемнело, на улицах заметно убавилось людей, ветер выбивал из глаз раздражающие, неуместные слезы. Жалкий и замерзший, Титов зашел в случайный магазин погреться. В короткой очереди за ним пристроился высокий коренастый мужчина с хлебом в тележке. Фигура мужчины, крупная, но сухая, привлекла на мгновенье его внимание. Особенно выделялись большие руки и глубокий длинный шрам на правой стороне лица.

– Разрешите задать вам вопрос, – вежливо обратился мужчина к Титову. Титов, вырванный из горестных мыслей о разводе, рассеянно обернулся и наткнулся на внимательный взгляд. – Я, собственно, только хотел поинтересоваться: как вы полагаете, гуманизм – это лозунг или же все-таки руководство к действию?

Незнакомец рассматривал большую бутылку коньяка в тележке Титова.

– В каком смысле? – не понял Александр.

– В широком, разумеется.

– Если в широком, то руководство.

– Браво! Вот и я так думаю, – с облегчением выдохнул здоровяк. – Человек человеку – он кто? А сострадание? Предположим, некоему человеку хочется выпить в хорошей компании умного и гуманного другого человека, поговорить о высоком, а денег у него сейчас нет, но у другого есть. Так неужели гуманный человек откажется разделить свою трапезу со случайным попутчиком? Встречаются же случайно мужчины и женщины, создавая нерушимые брачные союзы на всю жизнь? Да, постоянно! А вдруг это судьба, и мы необходимы сейчас друг другу на данном отрезке времени. Я здесь живу недалеко, и у меня есть чистые стаканы. Должны быть. Меня зовут Михаил. Прошу не отказать!

– Кто вам оставил шрам?

– Война.

Одноразовые стаканы Титов купил сразу.

Они пошли, словно одни во всей вселенной, вниз, как в бездну, в кромешную темноту пролетарского жилого массива. То рядом, то гуськом, в зависимости от ширины тротуара, задерживаясь на освещенных участках траектории, чтобы по чуть-чуть выпить и согреться. «Согласен, земная жизнь человека – это движение от рождения к смерти, – отстраненно размышлял Александр, глядя на широкую черную спину своего проводника. – И та дорожка, что невидимо бежит сейчас под ноги – участок этого извилистого пути, значит, спешить и торопиться к финишу не нужно. А он отмахивает, будто сквозь темноту видит бессмертие». Новый знакомый тем временем объяснял шрам на лице. Нитью рассказа он незаметно оплел Титова, запутал и вел в неизвестность.

– Сразу после срочной я завербовался на войну. Отслужил срочную мотострелком, демобилизовался сержантом, командиром отделения, между прочим. Хорошо стрелял и отучился на снайпера. Я вообще хорошо стреляю, мне все равно – ПМ, АКМ, СВД, ОБСЕ или ПАСЕ на колбасе. Пришел в эполетах со срочной домой, в село, а там ни работы, ни зарплаты. В армии я был человеком при деле… Запустение и помойка, колхоз закрыли, технику растащили. Упадок. Отдыхаю после службы и чувствую: перспективы-то нет. В плане профессионального роста – задница, в плане личностного роста – аналогично. Ну, куда деваться без перспективы? Ты тут еще? Не отставай! В Москву ехать в девяностые без денег и связей казалось несвоевременным. Отдохнул пару месяцев, задумался, а в конце девяносто четвертого в Чечне началось. Я обрадовался, конечно, – и в военкомат. Там говорят: добро пожаловать на контракт, командир. Будет тебе и жалование, и форма, и все что хочешь. Через неделю я уже во Владике…

«Зачем я иду за ним? – обнаруживал проблески здравого смысла Титов. – Странный человек. Воевал, убивал, наверное. Такой зарежет и не поморщится, да и не вспомнит потом. Наверняка какая-нибудь контузия у него. Не надо бы к нему ходить».

– А шрам – это от камня, – продолжал отвечать на короткий вопрос Михаил. – Пуля попала в камень, кусок отлетел и полоснул. Врачи думали, глазу капец, но обошлось. Это потом, а сразу я и не почувствовал ничего, только кровью заливался, ребята кое-как повязку наложили, водки дали, и все. Если б не эта водка, я умом бы тронулся там, а может быть, и тронулся малость. Первый мой бой был. Трупы-трупы-трупы, беготня, автоматные очереди со всех сторон. Наши ребята, ОМОН, чехи. Вывернутые красным наружу, выкрученные и выпотрошенные, в пыли, с открытыми живыми глазами. Женщины, старики дети…

«Жуть какая! – слушал рассказчика Титов, дрожа то ли от холода, то ли от страха. – Врет, наверное, все. Фильмов насмотрелся и заливает. Странно, что меня тянет к нему, приковывает что-то. Словно это мое второе, темное я, отделившееся от меня на время для неизвестной мне, но фатальной цели».

– Мы в тот день атаковали Айрак с разных сторон, а чехи местными прикрывались, выставили баб и детей перед собой, обычное для них дело. В дома их заходишь – везде шприцы, грязь, литература не по-русски. Полсела погибло. Потом мы посносили их в ров, облили керосином из наливника и зажгли. Не оставлять же без погребения на пекле. Там девчонка была, лет десяти-одиннадцати, черные глаза, огромные. Смотрит в небо, словно встанет сейчас и пойдет. Запомнил ее, часто во сне видел, но живую, а живой-то я ее не видел никогда. Они, знаешь, когда горят, словно оживают и…

– Хватит! Ни слова больше! – неожиданно для себя закричал Титов. Размягченное алкоголем воображение повторяло за рассказчиком картины реалистичнее документального кино, с запахами, жарой и желтой пылью. – Так нельзя, они же люди!

Несколько минут шли молча.

– Далеко еще? – запыхавшись, спросил Александр.

– Почти пришли. Ты давай не шуми в подъезде, расшумелся, у меня соседи нервные, чуть что – в полицию звонят.

Казалось, все жильцы дома спят и весь район спит. Добрые люди отдыхали перед суетой надвигающегося рабочего дня. В свете уличного фонаря, пробивающегося сквозь прорванные газеты, наклеенные на стекле кухни, сидели два темных человека. Они тихо говорили, тихо наливали и пили из бесшумных пластмассовых стаканчиков.

– Через год меня снова ранило. Решил – всё. Довольствие не платят месяцами, обмундирования нет, оружия не хватает. Командование пьет не просыхая, координации нет, предательство, неразбериха. Двухсотые, трехсотые. Сослался на ранение и после выписки комиссовался к чертовой матери. Поехал добровольцем через Украину в Югославию. Потом снайпером работал в… Да не важно. Много где был. Надоело все. Десять лет на войне, устал я, умер. Ты сам-то в армии был?

– Три месяца на сборах после института лейтенантом.

– Понятно.

– Сколько ты человек убил? Считал?

– Сперва считал, потом бросил. Убивая кого-то, даже врага в бою, ты убиваешь себя. Не сразу всего, а медленно, по частям. Словно каждый раз стреляешь в себя сам. Ежедневно убиваешь себя и стираешь грань между жизнью и смертью, своей и чужой. Уже не различаешь, кто где, кто жив из нас, а кто убит. Какая разница, зачем воюешь, когда ты сам уже мертв? Смотришь в оптику и не знаешь, ты в него прицеливаешься или он в тебя? Непонятно. Потом выстрел – и оба попали. Потом мне та девочка приснилась. Помнишь, которая в Айраке? – боевик низко наклонил голову, казалось, он плачет. – Хватит, говорит, Саша, довольно с тебя крови. Это пару месяцев назад было. Я собрался и рванул. Теперь здесь, в вашем городе, где меня никто не знает. Здесь мой корешок жил до войны, его убили. Давно уже. Ладно, не переживай, я в порядке, она мне больше не снилась с того раза. Ушла на небо. Теперь вот средства к сосуществованию заканчиваются. На работу пытаюсь устроиться, деньги-то нужны. У тебя нет знакомых, кто бы мог помочь?

– С работой?

– Ну да.

– Не знаю, а ты что делать умеешь, кроме, ну…

– Я все могу, ты скажи, что надо.

– Подумать надо. Пора мне, Миша. Кстати, ты себя Сашей назвал. Показалось? Ну ладно, пусть показалось. На работу скоро бежать, нужно себя еще в порядок привести. Я зайду на следующей неделе. Давай, хороших тебе выходных!

– Выходных? А, ну да, сегодня же пятница. Я счет времени потерял, – вздрогнул Михаил.

Начало седьмого утра, за окном уже светало. Титов шел домой по пустым улицам, зябко завернувшись в куртку. По пути с ним поравнялась машина ППС и ехала некоторое время параллельно, сопровождая. Двое полицейских, напоминающих Швейка в исполнении Йозефа Лады, улыбаясь, рассматривали через стекло одинокого опрятного господина и о чем-то переговаривались. «Мешков награбленного у меня с собой нет, одет чисто, не шатаюсь, – он хмуро посмотрел на полицейских и равнодушно отвернулся. – Документы в порядке, проезжайте ребята, тут вам не обломится. Хороший парень этот Миша, может оказаться полезным. Он меня не знает, где живу – не знает. За деньги, я думаю, готов на многое, да и дорого не запросит. Может оказаться полезным». Полицейские, словно разгадав мысли прохожего, прибавили газа и уехали.

Получается, удачно он накануне поссорился с Варей.

2

Большое преступление, как правило, начинается с замысла. Опустим бытовую пьяную поножовщину. Человек, всерьез планирующий и подготавливающий убийство, – уже убийца, хотя бы перед собственной совестью. Следующий шаг – осуществление задуманного – делает его виновным и перед людьми, и перед законом.

Всё просто. Подойдя к черте и заглянув за нее, нельзя не содрогнуться, но, закрыв глаза, человек переступает черту, отделяющую его от честных людей, и вступает в общество преступников. Потом придется уповать на неуязвимость и оправдывать себя в собственных глазах. Многое можно себе доказать, можно постараться забыть, только вернуть ничего нельзя – шага назад не бывает. Разве попробовать стереть эту черту совсем? Растоптать ее, размазать, разорвать, перепутать правду с ложью, закон с преступлением, смешать правых и виноватых. Обоснование? Обстоятельства, которые всегда сильнее, порядки, которые не нами установлены.

Титова влекла не обида, а справедливость, как он ее себе представлял. Искаженная теория естественного отбора в каком-то смысле. Ему всегда было интересно понять, как считающий себя адекватным человек, сознательно идущий против закона, объясняет себе свое намерение. Ведь не может же так быть, чтобы он, этот человек, совсем не страдал, не переживал или не сомневался? Страх за свою бессмертную душу, наверное, ему не известен, но как минимум опасение, что все однажды раскроется? Должно же быть что-то?

Теперь он сам идет в этом направлении по четной стороне улицы Проектируемый тупик, ищет дом одиннадцать на противоположной стороне. Сегодня, средь бела дня, улица, плотно застроенная панельными пятиэтажками, выглядит обычно, то есть совсем не зловеще, как несколько дней назад, когда он сюда попал впервые.

Конечно, той ночью он был здорово нетрезв, и нетрезвость сгущала и без того густую темноту района. Однако гуще, чем сгустившаяся темнота, казался ему силуэт идущего впереди нового знакомого. Должно быть, сам нечистый подослал к Александру Титову этого опасного господина, чтобы помочь разрешиться от разрывающего грудь, пугающего бремени. Подал знак и открыл плотину. А может быть, кингстоны. Или и то и другое. Вся ситуация сложилась таким образом, что бездействовать дальше ему казалось непростительным.

Синие номера домов незримо толкали Александра к цели, они подгоняли его, переставляли ноги. Вот девятый дом, вот и одиннадцатый. Грязно-серая коробка, безликая, как плакатный образ строителя коммунизма на солдатском плацу. Дальше хода нет, пришел. Он остановился. «Может быть, не сегодня? – трусил Титов, понимая, что никогда не будет полностью готов. – Допустим, завтра, когда окончательно настроюсь, когда перестанет трясти». Что-то внутри вдруг толкнуло его вперед, он нехорошо улыбнулся, то ли сожалея о прошлой жизни, то ли приветствуя новую, незнакомую, и решительно пересек улицу, преступив заодно и черту.

Низко склонив голову прикрытую капюшоном толстовки, Титов прошел через сканирующие взгляды старушек, сидящих двумя рядами на лавках друг напротив друга. Несколько ступенек вверх и направо. Дверь квартиры номер два на первом этаже оказалась заклеенной полоской бумаги с подписью и печатью. Опечатана? Он тупо уставился на бумажку, пытаясь прочитать надпись, но буквы издевательски плясали и выпрыгивали. Тяжелый дух подъезда вкупе с волнением не давали сосредоточиться.

– Вы постучите, только громче, – услышал Александр женский голос и обернулся на квадратный свет в конце короткого тоннеля. – Он дома должен быть, гад. Не выходил, кажись, еще сегодня, если вчера приходил. Звонок-то ему перерезали уже, так что долбите в дверь механическим путем, по старинке. Не обращайте внимания на бумажку, в этой квартире старичка убили, Федора Ильича, на Крещение, и помещение под арестом состоит. А этот живет из милости с разрешения участкового.

Титов постучал «по старинке», и дверь сразу открылась. Из квартиры вырвалась дрожащая теплая волна настоявшегося смрада, которая зримо, как прилив, вынесла на Александра высокого широкоплечего мужчину. Титов отступил на шаг и представился:

– Я Александр. Помните меня, Михаил?

Михаил сфокусировал взгляд, разобрал идущий от незнакомца свежий запах коньяка (Титов сделал глоток для храбрости), разглядел бутылку в пакете и коротким, конспираторским движением пригласил гостя внутрь. Александр прошел в помещение и огляделся.

В прошлую пятницу, в силу известных причин, ему не удалось разглядеть жилище нового знакомого. Теперь он с недоумением обводил глазами обстановку. Такой квартиры ему прежде не доводилось видеть. Все, что можно перечислить из обстановки, – грязная в подтеках газовая плита и две грязные же табуретки, батарея закопченных коричневых разномастных сосудов на подоконнике кухни. В комнате ворох источающих тлен тряпок, служащих видимо постелью. Ни обоев на стенах, ни линолеума на полу. Везде серый бетон. Стилистический минимализм разбавляли остатки пожелтевшей белой краски на потолке. Окна, кое-как заклеенные газетами, плотно закрыты.

– В комнату не приглашаю, там не убрано, я не ожидал сегодня гостей, – серьезно объяснил Михаил, открывая дверь совмещенного санузла. – Заходи, присаживайся на краешек, свет есть только здесь. Во! – он поднял палец вверх. – Последняя лампочка осталась в доме, и та – Ильича. Говорят, тут он и помер в ванной. Его нет, но дело его, как говорится, живет и побеждает! Если не ошибаюсь…

– Александр, – напомнил Александр.

– Замечательно! – мужчина поставил ногу на край отвратительного, с трещиной, унитаза, оперся на нее скрещенными могучими предплечьями и внимательно посмотрел в глаза Титову. Бледный шрам от правого глаза к виску, казалось, пульсировал. – Слушаю вас, Александр. Можете говорить совершенно открыто, как на исповеди, я – могила, не сомневайтесь. Закуришь? Нет? Ну, как хочешь, а я закурю.

Облако дыма разделило собеседников ватной неподвижной стеной. Титов понял, что сейчас потеряет сознание. Свет тусклой лампы размазался, предметы утратили свою первоначальную форму, плавно поехали против часовой стрелки. Он выхватил из сумки коньяк и сделал несколько больших глотков. Движение предметов продолжилось, но появилась иллюзия контроля за их вращением, как на карусели.

– Угощайтесь. За встречу, – произнес он севшим голосом и протянул остатки напитка хозяину. – Я, собственно, по делу.

Михаил в два глотка проглотил содержимое, прикрыв правый глаз, глубоко затянулся и одобрительно кивнул:

– Говори, не тяни. Я тебя вспомнил, Саша, ты обещал мне с работой помочь. Какое дело?

– Дело такое, Миша, нужно одного человека… ну ты понимаешь. Гонорар – десятка. Будет фотография его, адрес места жительства и деньги – аванс две штуки долларов. Работа вглухую под ограбление. Никаких вопросов не задавай. Сделал – получил вторую часть. Срок – неделя, максимум две с момента передачи денег. До двадцать девятого апреля работа должна быть выполнена, лучше раньше. Да – да, нет – нет. Он иногда ходит с охраной – один человек с оружием, лох, – но в квартиру поднимается всегда самостоятельно, единолично. Так что? Возьмешься? Торга нет. Если возьмешь деньги, то…

– Не нужно лишних слов, Саша, ты же ко мне пришел, значит, все понимаешь. Почему ж не взяться? Можно и взяться, – спокойный взгляд Михаила прощупывал каждый участок лица Титова. – Дело привычное. Передавай установочные материалы, гонорар и не беспокойся. Все будет сделано в лучшем виде, залюбуешься. Не мокруха будет, а малина – пальчики оближешь. Давай, доставай.

– На днях. Все, что перечислил, будет через день-два, как решу. Главное, запомни – до двадцать девятого работа должна быть сделана. Это очень важно! Я позвоню, где забрать…

– Не позвонишь, у меня телефона нет, – выпрямился здоровяк и улыбнулся, довольный собой. – Ни городского, ни мобильного. Не люблю я все эти современные штуки, излучение и все такое, для здоровья вредно. Прилепи мне на окошко записочку, или еще как, сообразишь. Укажи, где закладка, и жди новостей.

Титов выскочил из подъезда и быстро зашагал домой. Жидкое апрельское солнце сквозь голые еще ветви деревьев почти не согревало. Остатки снега в тени гаражей и мусорных контейнеров обещали вскоре обнажить замерзших зимой бомжей и вызывали отвращение.

Как-то тревожно на душе. Приступ отваги сменился отчаянием и пустотой.

***

Выходные Титов прожил один, к вечеру воскресенья почувствовал, что ему так больше нравится. Сегодня вечером Варя возвращается, удалось убедить ее и себя в своей любви. Они помирились и снова будут жить вместе как ни в чем не бывало. Хотя определенное ее недовольство ощущается достаточно давно. Отчасти оно и стало причиной ссоры.

Причина недовольства – он младший партнер компании, а работает больше всех, несет полную юридическую ответственность как генеральный директор и как миноритарный учредитель, но деньги проходят мимо него. Варваре обидно за него, и она требует, чтобы он поднял вопрос об изменении своего статуса в компании, а он не хочет, откладывает и врет ей. Она же не знает, что, когда ребята его принимали в дело, он пообещал работать на тех условиях, на которых был принят, и не поднимать вопрос о пересмотре. Он обещал и, как честный человек, не мог нарушить свое слово. Убить бы тех, кому дал слово, наверное, мог, а нарушить обещание точно не может. Порядочность – тонкая штука, индивидуальная, иногда опасная

Потом он не раз вспоминал эту ссору, глупую, необязательную, но положившую символическое начало всем тем бедам (хотелось написать – приключениям, но бедам – точнее), которые вскоре с ним произошли.

3

В первой половине девяностых они выпустились с химического факультета городского политехнического университета – Александр Титов, Евгений Безроднов и Олег Волков. Будущие совладельцы химического производства, специализирующегося на изделиях из полимеров, резины и деталях из композитных материалов.

Далекая светлая молодость! Солнце и свежий ветерок каждый день, круглый год. Так теперь вспоминаются те времена. Женя с Олегом дружили с университета, Саша всегда был рядом, оказывая мелкие или деликатные услуги, стараясь не терять связи с товарищами даже после того, как на третьем курсе он взял академический отпуск и пропустил год. Он серьезно увлекался единоборствами, получил в спарринге тяжелое сотрясение мозга и перелом, лечился.

Именно из-за увлечения спортом, в котором он больших результатов не достиг, его считали несколько туповатым, но порядочным парнем. Титов поправился и вернулся в университет. Друзья помогли ему сделать хороший дипломный проект, для которого Олег не пожалел нескольких своих идей.

В университете Олег Волков зарекомендовал себя странным человеком, ботаником с резким, неуравновешенным истерическим характером, способным доходить до грубости и даже хамства. Когда что-то его категорически не устраивало, он взрывался самым возмутительным образом – не разбирая слов старался оскорбить оппонента, унизить в глазах окружающих, выставить умственно неполноценным. Он называл это «ленинским способом ведения дискуссии».

Вся его внешность заставляла насторожиться. Выше среднего роста, закрытый, сухой, с выступающим крючковатым носом и глазами навыкате. Не каждый был способен выдержать его уничтожающего высокомерия и желчной иронии. Вместе с тем, одержав победу, «испражнившись», как он сам говорил, Олег начинал страшно переживать за обиженного им собеседника, мучиться угрызениями совести и всячески заглаживать вину. Он принимался оказывать побежденному неожиданные знаки внимания, заглядывать в глаза, предлагать разнообразную помощь. Особо гордые доводили его до полного исступления, оттягивая момент прощения. Они старательно игнорировали Олега, неделями пренебрегали его попытками помириться, после чего великодушно принимали извинения.

Тот, кто слишком уж заигрывался, сразу попадал в список заклятых врагов, поскольку Волков не мог простить вынужденного унижения, пережитого им исключительно из сострадания и жалости к глуповатому товарищу, и, будучи наконец прощенным, сразу старался отмстить за себя. Опять начинал язвить и задираться. И так по кругу.

Группа в университете разделилась на две части: одни ненавидели Волкова, но отдавали должное его таланту ученого, другие также признавали его талант, но не обращали на его слова внимания, считая их естественной составляющей сложного характера одаренного человека. Именно эти другие всегда охотно принимали его помощь в подготовке трудных контрольных по химии, курсовых и дипломных работ. Одним из таких сокурсников был Евгений Безроднов, который больше других сблизился с Волковым, сумел завоевать его доверие и уважение. Женя умел то, чего не умел Олег: он умел зарабатывать деньги.

Первое, что бросалось в глаза при знакомстве с Безродновым, – это невероятная энергия, острый ум и обаяние. Он обладал способностью быстро заводить знакомства, находить ключ к нужным ему людям. Говорил негромко, подчеркнуто уважительно, имел дар убеждения и даже мог мягко давить, когда того требовала задача. Однако в его заразительности было нечто необычное, избыточное. Не все это могли увидеть и распознать, но те, кто обращал внимание, становились осторожны и подозрительны.

Причина в глазах Евгения, вернее, в его зрачках. Они все время были расширены, словно он находился под действием наркотиков или алкоголя, хотя он не пил совсем и не курил, в отличие от Волкова. Его экзальтированность иногда пугала людей, но успешность притягивала, заставляя верить в магическую способность находить выгодные решения в любой ситуации, иногда даже выходить сухим из воды.

Те, кому доводилось долго общаться с Евгением, приходили к выводу о его некотором безумии, легкой степени шизофрении: горящий взгляд, зрачки эти, постоянная нервическая активность, – но позже в оборот вошел термин «пассионарий», который раз и навсегда все всем объяснил.

Никто в университете не мог понять странную дружбу Волкова и Безроднова, этих совершенно разных людей, объединенных разве только ненормальностью – талантливого безумного химика и талантливого безумного организатора, но именно эта дружба позволила им создать одно из самых успешных предприятий города, к которому впоследствии удачно присоединился и Титов.

Закончив университет, Волков обосновался в корпусе химической лаборатории университета, где занимался своей наукой, потом перебрался на небольшое экспериментальное предприятие, находящееся в составе университета. Предприятие приносило убытки и тяжким бременем висело на скудном бюджете университета, датируемом городом. Олега Львовича это нисколько не беспокоило, через пару лет он поступил в аспирантуру, спустя еще три года защитился.

К началу нового тысячелетия кроме большого количества патентов, дипломов с выставок и журналов с опубликованными статьями он ничего не нажил. Как часто бывает со способными людьми, он ярко проявлял себя в учебном заведении, где все подчинено воле ректора. Режим работы, очередность задач, сами задачи, способ отчета и, главное, выражение результата работы в виде оценки в зачетку – все регламентировано и не зависит от воли студента.

Но в жизни вне университета все оказалось гораздо сложнее. Оценкой труда стали деньги, и регламент следовало составлять самому. Зарабатывать деньги не получалось, а кормить за голый талант никто не хотел. Бывшие троечники буквально выпадали из «мерседесов» и казино в обнимку с обворожительными красавицами, опрокидывая всю его систему ценностей.

Волков стал еще более злым, начал выпивать, обносился. Квартиру снять, а тем более купить не мог и жил с женой и больным ребенком в двухкомнатной квартире матери. Его бездарные сокурсники чувствовали себя в новой России гораздо лучше в финансовом смысле, и он старался с ними не встречаться, а встречаясь случайно на улице, отворачивался или, нелепо ускоряясь, перебегал на другую сторону.

Когда он отказался от всех знакомых, затравил всех до единого коллег на химическом заводике и в университете, и для него уже забрезжил в недалеком будущем сумасшедший дом по поводу белой горячки или биполярного расстройства, к проходной предприятия подъехал большой черный джип.

Летом территория завода обрастала густой зеленью и как бы отделялась от остального города живой изумрудной броней. Машина внезапно появилась и резко затормозила напротив проходной.

С водительского места вылетел спортивный парень в черном, открыл заднюю дверь авто, из которого неспешно вышел Безроднов в белой рубашке, дорогом костюме и галстуке. Охранник, неумело прикрывая спиной босса, проводил его до дверей, оглянулся, придержал дверь, и Евгений Викторович предстал перед изумленным пожилым вахтером, с самого начала с недоумением и восторгом наблюдавшим все происходящее через стеклянные витрины парадного.

– Здравствуйте, – мягким, подчеркнуто уважительным тоном обратился Безроднов к напуганному маленькому старику в серой форме с нашивками. – Могу я пройти к Волкову Олегу Львовичу? Я депутат городского совета Безроднов. Ведь вы же не будете возражать? Вот мое удостоверение.

– Я должен… у нас инструкция, пропуск… ах, да, на плакатах видел… списков на вас нет, наверное… – лепетал старик, пока охранник депутата отодвигал рычаг в будке и разблокировал турникет, пропуская шефа на территорию. В карьере чоповца это был первый человек, стремившийся без пропуска внутрь. Обычная его работа заключалась в разоблачении несунов с завода и сбора с них заградительной пошлины в собственный доход.

Описываемая историческая встреча старых друзей произошла летом две тысячи второго года и впоследствии роковым образом повлияла на их судьбы. Но в тот давнишний момент они оба были по-своему рады встрече и предвкушению возможности объединить усилия. Причиной встречи послужил рассказ о жалком положении Волкова одного из друзей Безроднова, после чего в мозгу Евгения сложился тот пазл, который несколько недель его мучил.

Жизнь здорово обломала Волкова. Его высокомерие приобрело какой-то истерический, болезненный оттенок, поблекло и выдохлось, сарказм выродился в тихое злобное бормотание. Он не сразу узнал друга, а узнав, вдруг прослезился, упал на стул, закрыл глаза руками и беззвучно зарыдал. Безроднов помедлил минуту, рассматривая бывшую звезду факультета в нечистом черном халате, потом подошел к нему, положил руку на лысеющую голову и попробовал пошутить:

– Не надо, Олежка, не надо. Перестань. У меня есть идея, и, если ты поможешь, мы изменим объективную реальность, данную тебе в ощущениях. Ты же поможешь? – он ожидал чего угодно, но не такого плачевного внешнего и душевного состояния Волкова, сердце его сжалось от горя и от стыда за то, что забыл его.

– Помогу, – преодолевая рыдания, словно самому себе забормотал ученый. – Конечно, я буду очень счастлив помочь. Всю жизнь кому-то помогаю, мне бы кто помог хоть раз!

– Готов работать?

– Все что угодно, Жень. А то видишь, как оно вышло. Понимаешь, все потеряло смысл, я ничего не могу, никому ничего не надо, – он вдруг оживился, вскочил и сделал движение обнять благодетеля, но не решился и снова сел, промокая глаза несвежим платком. – Женька, Женька! Как же ты вовремя, словно ангел тебя послал. Это часом не Васильев тебе про меня наговорил, ничтожество тупорылое, его работа?

– Да, Лешка позвонил, рассказал, что видел тебя позавчера и решил мне напомнить.

– Так я и думал. Решил, значит, раньше без меня ничего решить не мог: «Олег, реши контрольную, уравнение реши – не решается», – передразнил он отсутствующего товарища. – А теперь за меня решает. Буду знать теперь, кого благодарить за свое спасение, научу жену в его честь свечку ставить «за здравие». Она православная у меня. Терпит. Если бы не полное почти отсутствие мужчин в городе и не доченька, она бы бросила меня давно. Точно знаю. А так – терпит.

– Как семья? Как дочка?