До дома оставалось не более двадцати минут пути, когда Свекольников заметил знакомого пожилого мужчину впереди, пытающегося прикурить на резком, морозном ветру. «Странно, – подумал Эдуард. – Что он тут делает в темноте? Почему курит?» Тем временем старик, старясь втянуть слабое пламя зажигалки, весь свернулся внутрь, захлопнул створки пальто, как огромный двустворчатый моллюск.

– Здравия желаю, Владилен Феликсович, товарищ бывший полковник, – весело окликнул человека Эдик, остановившись в полуметре за его спиной.

Моллюск вздрогнул, но не повернулся.

– Как же вам не стыдно-то? – не унимался на свою голову молодой человек. – Сигареты курите, по улицам ходите, а представляетесь слабым инвалидом. А ну-ка, кру-у-гом!

Фонари тускло освещали улицу сквозь плотный снег. Завернутая в пальто фигура выдала густое облако дымного пара и медленно повернулась. В лицо Эдика вцепились два колючих, маленьких, глубоко посаженных, глаза, подчеркнутых кривой неприятной улыбкой. Человек пристально разглядывал юношу, веселые искорки раскатывались в его зрачках.

– Так ведь я это… того… – настороженно прошамкал он. – За пирамидоном только вышел – и сразу назад. А что, нельзя? Почему же?

– Конечно, нельзя, – Эдик понял, что обознался, но не был уверен. – Вы живете-то, допустим, где? Как вы сюда, добрались? Это вы вообще?

– Само собой, я. Кто же еще? Я и есть, собственной персоной, у меня лично никаких сомнений нет и быть не может, – незнакомец тягучим голосом, как сладкой патокой, склеивал Эдика, не сводя острого взгляда. – Был бы не я, сразу бы так и сказал – мол, не я это, дорогой прохожий, не знаю вашего имени-отчества, обозналися вы. А так зачем же? А что?

– Ну, вы же не Бабин? Не Владилен Феликсович?

– Кто, я? Это как посмотреть…

– Извините, я вас, кажется, перепутал, – признал наконец Свекольников ошибку. – С одним старым полковником. Вы действительно очень на него похожи, почти как брат-близнец, только чуть моложе, по-моему. Извините еще раз, я тороплюсь очень, да и замерз. Пора мне.

– Стой! – незнакомец крепко схватил Эдика за рукав и выронил сигарету. – Подожди, сынок, не убегай. Ты сказал «близнец». Это же крайне важно! Брат! Нашелся? Не может быть! Вот так вот, ни с того ни с сего! Где он? Кто он? Как его найти? Ты не понимаешь, это… – Он мелко затрясся, не в силах сдержать волнения. Его ноги подкосились и он повис, уцепившись одной рукой за Эдика, а другую приложив к сердцу.

– Да что ж это такое-то?! – почти прокричал молодой мужчина. – Держитесь давайте! Этого мне еще не хватало. Тут кафе совсем рядом, пойдем. Надо вызвать скорую!

– Не надо скорую, – хрипел похожий на полковника мужчина, закатив глаза, но не ослабляя хватки, – не надо! Мне уже лучше, лучше, сейчас пройдет. Это сердце.

Еле передвигавшего ногами незнакомца Свекольников, под неодобрительным взглядом официантки, затащил в кафе и бросил на свободный стул. Эдуард заказал себе кофе, а ему воды. Тот отогрелся, стянул с лысой головы вязаную черную шапочку, провел ею по лицу, проморгался и мелко затараторил:

– Такая радостная новость, вот сердце-то и екнуло. Я искал его всю жизнь и благодаря вам, кажется, нашел. Запомните эту дату, юноша, – 1 февраля 2006 года от Рождества Христова. Такая радость! Боже ты мой, уже и не чаял. Как замечательно, что мы встретились. Вот так вот, случайно. Почти как в песне: «В тревоге мирской суеты, – неожиданно пропел он. – Тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты». Кто ты, таинственный незнакомец?

– Я-то понятно кто, а вас как прикажете…

– Мне без газа. Сейчас, конечно, больше подошел бы коньячек! – неожиданно, слабым еще голосом объявил дед, скосив глаза на поданную для него воду. Брови Свекольникова взлетели. – За встречу полагается. Или лучше водочки. Теоретически. Но, как говорится, пьянству бой. Так вот. Провидение мне вас послало, молодой человек. Других объяснений не нахожу. Только сегодня вещий сон видел. Вообразите: мороз под сорок, я бью в рельс, а рельс раскалывается, как ледяная скульптура, и осколки начинают таять. Это зимой-то! Просыпаюсь, думаю, как говорится, глядя в потолок остановившимся взглядом: «Что бы это могло значить? То ли дорога дальняя и казенный дом, то ли денежный перевод, известие или что еще». А?

– Не знаю. Я не разбираюсь в толкованиях. Вам сонник купить надо.

– Да чего тут разбираться? – голос деда постепенно наполнялся силой. – Пойми же ты, я искал брата всю жизнь. Что смотришь? Ясно тебе это или нет?

Пораженный напором, Эдуард кивнул, разглядывая широкий лоб, хищный крючковатый нос, ввалившийся рот, тонкие губы и глубокие носогубные складки нового знакомого.

– Ничего не знал о нем почти с рождения, знал только, что у меня есть где-то старший брат. Должен быть. Мы действительно очень похожи, так мамочка говорила. Всё как в индийском кино, – усмехнулся младший, видимо поймав вдохновение. – Разлученные цыганами дети. У одного – блестящая карьера и богатое наследство, а у другого (я про себя) – бродяжничество, детский дом, украденная булка хлеба, суд, колония общего режима – всё как у Жана Вальжана, – он показал расплывшиеся татуировки на пальцах левой руки. – Видал? Потом карьера ученого, орден Ленина, закрытый институт, Академия наук, дача с видом на озеро в Солнечногорском районе. Было-было, не ерзай, парень, не мороси. Потом обратно наступила черная полоса. Загранкомандировка в Америку, неудачная попытка вербовки, погоня. В Москве разбираться не любят, отняли и орден, и дачу, и квартиру на Тверской-Ямской. Не могу тебе всего рассказать, сам понимаешь, ядерная физика – штука секретная. Зачем тебе проблемы? – Он глубоко вздохнул, шумно выдохнул и одним махом забросил в себя воду из стакана. – Ладно, это дела прошлые. Расскажи мне, что у брата. Как думаешь, обрадуется он мне?

– Обрадуется, конечно, – неуверенно подтвердил Эдуард. – Куда ж он денется-то? Обязан обрадоваться. Он же одинокий. Ни друзей, ни родственников, еле ползает, нуждается в уходе. Я сам-то социальный служащий, помогаю ему дважды в неделю. Магазин там, лекарства, все такое, согласно перечню…

– Чаевые всякие?

– Вообще-то нам запрещено…

– А где он живет?

«Я не должен этого говорить, – сообразил Эдик. – Вот сейчас встану и уйду, скажу, что позвонить нужно, что сразу вернусь, а сам уйду – и все».

– В центре. У него большая квартира, – услышал он свой голос.

– Ого! И живет один?

– Один, я же объясняю. Он бывший полковник ядерных войск вроде.

– Ядерщик, значит. Видишь, это у нас на генетическом уровне, – обрадовался неожиданному доказательству старик. – Он ядерщик, и я ядерщик. Бывает же совпадение!

– Действительно, надо же – сразу два ядерщика… – Эдуард словно принял сыворотку правды и не владел собой. Вопреки здравому смыслу молол все что ни попадя, стараясь зачем-то еще и понравиться жутковатому собеседнику: – Так вот, детей у них вроде не было, ядерная радиация, наверное, поспособствовала, точно не знаю. Жена умерла пару лет назад от старости, вследствие естественных причин. Родители, ясное дело, в могиле давно, непонятно где. Братья-сестры, тетки-дядьки, если и были, то покоятся тоже. О других родственниках ничего не известно, наверное, тоже дуба дали по месту проживания. Сплошной погост, куда ни кинешь глазом, получается.

– Ух ты, сильно! Тогда действительно обрадуется. Слушай, как тебя зовут-то все-таки?

– Эдуард.

– Надо же, и меня Эдуард. Слушай, тезка, ты дай мне его адрес, но ничего ему не говори. Хорошо? Я сам его навещу. Такая радость – брат нашелся. Бывает же везение! Согласен? Не скажешь ему?

– Не скажу. Он живет на Кирова, дом 14, квартира 25. Только вы смотрите, аккуратнее, он слабый очень, может не пережить радости. У нас случай был курьезный, еще до меня, лет пять назад. Сейчас будете смеяться, – уверенно предположил Свекольников и сам пакостно хихикнул. – Одна сотрудница – она уже не работает, конечно, – пошла в магазин, что ли, или в аптеку, возвращается, а бабуля, за которой она ухаживала, ласты склеила ни с того ни с сего. Лежит в полный рост на кровати, мертвая.

– Действительно, очень смешно.

– Что вы! Сотрудница, само собой, вызвала скорую и милицию, все как положено. Так первая и попала под подозрение. Наручники на нее надели – и в КПЗ. Представляете? Ни за что! Чуть не посадили.

– Это они могут.

– Ага. Предъявили обвинение, что, мол, нарочно довела пожилую женщину до смерти, чтоб квартирой завладеть.

– Невероятно!

– Да, не то слово! Ведь никаких завещаний и дарственных-то на нашу работницу оформлено не было. Как завладеешь-то? Еле-еле вырвалась она от них. Начальство характеристики положительные писало, к следователю ходило. Слава богу, нашлась другая женщина, на которую покойница составила договор пожизненной ренты, но там все чисто. В итоге обвинение сняли, сотрудницу отпустили. Говорят, она под краской поседела сразу вся и затем резко уволилась. Теперь, я слышал, она в риелторы подалась. Так вот, что самое интересное-то…

– Да, бывает-бывает. Ладно, Эдуард, погоди со своими случаями, пора мне. Ты вот что – когда к брату моему, вновь обретенному, собираешься?

– Завтра четверг? Завтра должен идти, а так обычно по вторникам и четвергам. Он специально продукты и лекарства рассчитывает под мой приход и все такое.

– Понятно, – родственник упруго поднялся. – Давай, как договорились – молчок. Пошел я. Будь здоров, тезка, держи оборону.

Усилившийся снег, подхваченный ветром, косо заштриховал темный окружающий мир. Свекольников вышел из кафе, надвинул поглубже мохнатую шапку-ушанку, подтянул толстый шарф и задумчиво продолжил прерванный путь, продавливая по свежему снегу отпечатки больших ботинок как неоспоримый факт своего существования на белом свете.

2

С той стороны замутненного конденсатом зеркала смотрели тусклые, пустые глаза, еле заметные на размазанном, несимпатичном спросонья лице молодого мужчины, разбуженного несколько минут назад. Эдик медленно повернулся анфас влево, придирчиво рассмотрел себя, потом анфас вправо. Изобразил предельно широкую зубастую улыбку. Капля, стекающая по стеклу, прошла через отражение глаза – показалось, что зазеркальный двойник, как злобный клоун, фальшиво плачет. Словно некто знакомый из другого мира, спрятавший физиономию под ощерившейся маской, от скуки считывал мысли Эдика, стараясь угадать то, что будет дальше, и, угадав, глумливо ухмылялся, мол: «Жаль мне тебя, парень, до слез. Посмотри, я плачу. Пропадешь ни за грош. Ну так туда тебе и дорога». Маска в зеркале как будто подмигнула, и Свекольников оторопел.

– Эдуард! – услышал он голос матери из-за двери ванной комнаты. – Оладьи же остывают.

Молодой человек вздрогнул, мотнул головой, отгоняя наваждение.

– Иду, минуту, – громко ответил он и, опустив лицо в ладони, полные ледяной воды, совсем тихо добавил: – Ничего, скоро все будет по-другому. Главное – терпение.

Последние его слова не расслышал даже тот, в зеркале. Они, превратившись в бульканье, пузырьками укатились в канализацию.

Эдуард бережно вытерся теплым уютным полотенцем и снова уставился на свое отражение. Теперь зеркало показало надменного, жестокого диктатора. Правильный овал лица, прямой короткий нос, средних размеров серые, прозрачные глаза с точками черных зрачков, редкие светлые волосы. Надменность лицу придала намеренно выдвинутая нижняя челюсть. «Как Муссолини», – мелькнуло в голове. Таким он себе нравился больше.

Каждое утро мама готовила Эдуарду кофе, а к нему оладьи, тосты или сырники. Она нарочно просыпалась на час раньше, чтобы сын смог отправиться на работу сытым и ухоженным. После расставания с мужем вся ее нерастраченная нежность, словно обильный водопад, устремилась на двадцатипятилетнего ребенка. Сын растворялся в этой нежности, как в серной кислоте, теряя индивидуальность, но набираясь при этом какой-то неизвестно откуда взявшейся важности и резкости.

– Со сметаной? – капризно оглядел стол переросток.

– А ты хотел со сгущенкой? – встревожилась Анна Вениаминовна. – Или с джемом?

– Да ничего я не хотел. Не суетись, мам. Пусть будут со сметаной. Без разницы! Так спросил.

– Что у тебя на работе сегодня? – мать внимательно вглядывалась в беспокойные глаза сына. – Какие планы?

– Сегодня работа в полях. Обхожу своих пеньков, – брезгливо ответил Эдик. – Так воняет от них, не поверишь, – он поморщился. – Терпеть не могу.

– Скоро три года будет, как ты работаешь, и еще не привык? Ты делаешь большое, благородное, если угодно, христианское дело – помогаешь слабым и немощным людям. Самое главное…

– Что денег нет, – иронично продолжил сын, склонный к пространным монологам. Лицо его исказила сложная гримаса, составленная из отвращения к самому себе и злорадства, мол, я так и знал, что у меня никогда ничего не получится. – Работаешь за гроши. Если бы платили за эту работу нормально… Кофе добавь мне, пожалуйста. Ходишь к ним, смотришь за ними, продукты носишь. Слушаешь их бесконечные жалобы и рассказы о лекарствах, врачах, поликлиниках, болезнях. Одной отчетности мегатонны. А толку? У некоторых пенсии выше, чем я получаю зарплату. Представляешь? Есть полковник один бывший, круглый сирота, как я думал до вчерашнего вечера; служил, говорит, сначала на Дальнем Востоке, потом в нашем городе, пенсия почти сорок тысяч. Сорок! Понимаешь? Где справедливость? Живет один в огромной квартире. Потолки метров пять или выше. И всю свою пенсию тратит на какие-то книги или другую ерунду. И еще жалуется, мол, не хватает ему средств. Захламил все, паркет вздулся, не моется…

– У него родственники появились?

– Да, именно что появились. Словно ворон ударился о тротуар и обратился в родного брата полковника. Вспышка, дым и… – Эдуард сделал голос объемным и низким: – «Здравствуйте, я посланник потустороннего мира, прибыл с миссией добра!» Весьма неприятный господин.

– Так это же замечательно – брат все-таки.

– Да-да. Тихий ужас. Стоило устраиваться на эту идиотскую госслужбу за такие деньги? Конкурс еще надо было проходить, антикоррупционное собеседование, помнишь? За оклад в пять тысяч в месяц. Цирк! Зачем ты меня туда засунула, для чего такие страдания? Когда они ориентировочно воздадутся мне сторицей? Кстати, состав и объем «сторицы» этой хотелось бы представлять.

Анна Вениаминовна грустно смотрела на сына, набивающего рот оладьями, и пыталась придумать ответ. Она отвернулась к окну. Светало. Крупные, медленные хлопья снега высвечивались в желтых лучах уличного фонаря. «Ветер за ночь прекратился, – подумала она. – Сил нет смотреть на этот снег, валит и валит бесконечно. Скорее бы весна». Женщина зябко поежилась.

– Ты никогда не будешь чувствовать себя счастливым, если не научишься любить людей. Родных, друзей, коллег, подопечных своих, случайных прохожих.

– Любить? – он захотел пакостно сострить, но передумал. – Интересно за что же?

– Да-да, именно любить. Не спорь. Людей обязательно нужно любить. Прощать им их несовершенство, но всегда уметь находить в них хорошее. Это такая глубокая внутренняя работа. Во всех людях есть как хорошее, так и плохое. И в тебе, и во мне, это нормально. Все вокруг без исключений, и ты, и я – все хотят любви, несмотря на все свои пороки. Наверное, можно разглядеть в твоих подопечных много чего интересного, трогательного и возвышенного, доброго, в конце концов. Того, за что они станут тебе приятны, даже вопреки своим недостаткам. У многих интересные судьбы, перенесенные страдания, возможно, даже подвиги. А что? Если ты станешь относиться к ним с нежностью и любовью от чистого сердца, искренне ко всем, тебе самому станет легче жить и работать. Появится новый высокий смысл служения людям, трудный ежедневный подвиг через любовь позволит тебе иначе взглянуть на то, чем ты занимаешься. Чем не цель жизни? Пройдут озлобленность, зависть, постоянное ощущение агрессивности мира вокруг. Все дело именно в любви. Я уверена, что Бог обязательно воздаст тебе по заслугам, именно по заслугам, причем воздаяние придет оттуда, откуда его и не ожидаешь.

– Бог – это любовь, ты хочешь сказать? – с легким сарказмом продекламировал Эдуард. – Свежая теория.

– Да, Бог – это любовь, а любовь – это счастье. Всё просто. Ты никогда не станешь счастливым, если не научишься любить людей.

– И негодяев с подлецами?

– Возможно, даже и негодяев. И прощать, и любить, в том числе свою любовь к этим людям любить, то есть и себя любить. И деньги тебя счастливым не сделают без любви.

– Мне бы миллионов десять в валюте, и я бы всех полюбил. Одно же другому не мешает? Честное слово! Построил бы вокруг себя стену метров двадцать с колючей проволокой под напряжением и любил бы на безопасном расстоянии. Чтобы кто-нибудь из тех, кого я люблю, не подкрался сзади с дубиной или не стянул то, что я плохо положил. Деньги – вот фундамент любой любви и основа счастья в его наличном выражении. Чем больше денег, тем больше любви, такова сегодня главная парадигма всего вокруг. И никто меня не переубедит.

– А жаль. Чего ты все о деньгах? Разве нам с тобой не хватает? Я достаточно зарабатываю, чтобы ты имел возможность делать карьеру, расти, формировать себя.

– Нет, мама, послушай. Только состоятельный человек может быть великодушным и щедрым, – сын положил вилку и снисходительно посмотрел на мать. – Если мне не хватает на еду, я буду занят исключительно добыванием себе пропитания, если негде жить – жилья. Все это приобретается с помощью денег, а денег, как известно, на всех не хватает. То есть их нужно, фигурально выражаясь, отобрать у других, в том числе отобрать и карьеру, и возможности. Желающих-то много. Тут уж не до любви, когда постоянная борьба. Кому я могу помочь? Никому. Другое дело, когда я уже богат! – Он, как сытый кот, зажмурился от удовольствия. – Сразу масса возможностей помогать людям. Мне никогда не будет жалко отдать лишнее нуждающимся. Убедительно? Нельзя просить голодного поделиться хлебом с чужим человеком. Вернее, просить-то можно, но бессмысленно, он не поделится, такова практика. Так что дайте мне сначала деньги, побольше, чтоб хватило, а потом требуйте любовь. Наоборот не бывает, – он откинулся на спинку стула, озарив пространство вокруг довольной улыбкой умственного превосходства.

Мать не нашлась, что ответить. Ничего из того, что она скажет, не убедит и не успокоит его. Очень жаль, не глупый же парень. Один и тот же разговор в разных вариациях повторялся регулярно и безрезультатно. Она смотрела в пустые глаза сына, не вникая, следила за его артикуляцией.

– Мам, ты меня слушаешь?

– Конечно.

– Я говорю, сорок тысяч! А толку? Помнишь Пашу из моего класса? Круглый весь такой. Вот устроился чувак! Представляешь? Отслужил в армии, помыкался и поступил в милицию, в ППС, и уже купил белую «бэху трешку» с автоматом. За два с небольшим года службы, причем без высшего образования. Заметь, новую! Женился, ребенок у него, живет в свое удовольствие, девочек приглашает на съемную квартиру. Говорит, через пару лет будет и дача. Всего двадцать пять парню, а так высоко поднялся. Вот кто счастливый! Везет же!

– Там теперь хорошо платить стали? – рассеянно уточнила Анна Вениаминовна.

– «Платить», – высокомерно передразнил мать Эдуард. – Хачей трясет на рынке, они и платят хорошо. Они с коллегами обложили рынок около «Авроры», где строительные материалы и продукты. А чего? Работа непыльная, ксива есть, при оружии и с дубиной. Еще у него есть проекты. Власть – это сила! Ксива всегда прокормит, – его глаза блеснули алчным огнем недавно обретенной мудрости. – Заметь, никакого образования не нужно, а мужик при деньгах. Младший сержант уже, нормально устроился! Отлично даже!

– Нормально? – печально переспросила Анна Вениаминовна. – Людей грабить – это, по-твоему, нормально?

– Каких людей, это же черные! – искренне изумился сын маминой наивности. – Жируют на нашей земле, так пусть и платят. А не нравится – никто их сюда не звал и не держит тут. Родина их всех ждет домой. Пусть мотают обратно в горы, в аулы и там строят счастливую жизнь по собственным правилам.

Он отодвинул тарелку, поднялся и поцеловал мать в щеку.

– Ладно, извини, мамочка. Вечером обязательно договорим, тема интересная. Пора мне на работу, сегодня еще три или четыре адреса. Пойду любить этих списанных, но не утилизированных людей.

– Ты папе звонил? Ему в воскресенье пятьдесят.

– Он сам звонил, приглашал в гости, но я не хочу ехать, – на лице сына отразилась внутренняя борьба любопытства с преданностью. – После всего, что он сделал.

– А ты съезди все-таки. Сейчас он как будто не пьет.

– Я подумаю. Да, кстати, у нас сегодня после работы мероприятие, день рождения сотрудницы, так что я задержусь. Ты не волнуйся. Спасибо за завтрак и хорошего тебя дня.

Когда захлопнулась входная дверь, Анна Вениаминовна тяжело вздохнула и медленно подошла к окну. Высокий, коренастый Эдик, перехваченный ремнем портфеля через туловище, бодро удалялся в сторону проспекта по расчищенной от снега дорожке. По традиции на углу он развернулся на сто восемьдесят градусов и помахал маме рукой. Что в его голове? Когда Эдик был маленьким, мать практически всегда знала, чем живет ее сын, что давало ощущение спокойствия и уверенности. Теперь все поменялось.

Она помахала сыну в ответ и подумала: «Каждый прожитый день – как песчинка, падающая из верхней емкости песочных часов в нижнюю. Смотришь, как она пролетает и шлепается на горку других песчинок – прожитых ранее и давно забытых дней, и не можешь угадать, сколько же их там сверху еще осталось, Бог даст – много, а иногда надеешься, что эта была последней».

Робкое, восприимчивое материнское сердце замирало в ожидании чего-то плохого, надвигающегося на ее сына. Чего-то, что нельзя не заметить и невозможно отвести, когда остается только закрыть глаза, молиться, надеяться и ожидать каждый миг последнего удара. Как человек, стоящий на пути цунами, огромной волны весом в миллионы тонн, понимает неизбежность страшной гибели через несколько секунд.

Резким движением женщина задернула штору и пошла собираться на работу.

3

Семь остановок на трамвае, десять минут пешком – и Эдуард Романович Свекольников с букетом роз, заботливо упакованных в несколько слоев оберточной бумаги, уже открывал дверь кабинета, отмеченную табличкой «Отдел социального обеспечения», на втором этаже районной управы.

Его стол, один из пяти находившихся в комнате, отличался от других идеальным порядком. Старенький монитор, клавиатура с мышью, телефон, ежедневник, стакан с авторучками – это все, что располагалось на его поверхности. Бесчисленные бумаги, с которыми приходилось работать, хранились разобранными в пронумерованных и подписанных папках в столе и на подоконнике. Свекольников любит порядок на рабочем месте и в делах.

Он набрал воды в трехлитровую банку, служившую рабочей вазой, развернул и подрезал цветы, опустил их в воду и установил банку на столе Маши.

Темно-бордовые, почти черные розы с блестящими выпуклыми каплями воды выглядели неестественно живыми и свежими среди офисного мертвого пространства, окруженного бесконечной белой, завывающей от натуги и холода зимой. Он наклонился, разглядывая прожилки лепестков, и уловил тонкий сладкий запах, источаемый нежными бутонами. Она придет и удивится цветам, не зная еще, кто их принес. Будет думать, забавно крутить головой и не догадается. Конечно, догадается! Эдуард улыбнулся, воображая ее растерянный вид и благодарную улыбку, когда она поймет, чьих это рук дело.

Он всегда приходил на работу раньше всех, грел чайник и готовил себе кофе. Усаживался, не спеша вынимал документы и принимался составлять в ежедневнике план своей работы на день. Пятнадцать-двадцать минут полной тишины и одиночества были самым любимым его временем. Эдик успевал настроиться, ощутить важность своей персоны и даже немножко помечтать.

«Съезди все-таки…» – крутилась в голове странная просьба матери. Он достал из нижнего ящика стола старую общую тетрадь, раскрыл на середине и взял цветную фотографию. На ней таращился маленький симпатичный мальчик с пластмассовым пистолетиком в руке, сидящий на коленях отца. Отец застыл с чайной ложкой, поднесенной к плотно сжатому рту смешного малыша. Они оба улыбались, дурачились, заметив, что их снимают. Эдуард с минуту внимательно рассматривал фото, близко поднеся к глазам и вглядываясь в каждую его деталь. Он точно помнил, как был счастлив тогда. Сейчас то давнишнее, но навсегда сохраненное в душе счастье казалось ему невыразимо огромным и ярким, наполнявшим его тело до последней клеточки, заливавшим каждый день детства. Теплота, забота, ощущение любви и безопасности, распространявшиеся на все бесконечное будущее. Жаль, что ничего этого сейчас нет и, скорее всего, уже никогда не будет. Никогда? Подкатили слезы, горло сдавил спазм, стало трудно дышать. За прошедшие с момента ухода отца одиннадцать лет он так и не смог привыкнуть к его постоянному отсутствию. Виделись они потом всего раза два или три, да и то вскользь. Почти не говорили. Эдуард не мог простить предательства, еще тогда подробно и многократно объясненного матерью. Не имеющее границ уважение, даже обожествление отца, словно повинуясь тумблеру переключателя в голове четырнадцатилетнего подростка, разом сменилось отвращением. Однако по мере взросления ненависть естественным образом стала уступать место любопытству. Все хорошее, накопленное за время совместной жизни и однажды вытесненное, постепенно возвращалось.

Один их разговор, один из последних и тогда не понятый, но позднее осмысленный, часто всплывал в памяти, побуждая к действию.

«Запомни, сынок, для того чтобы что-то получить и чего-то добиться, нужно всего лишь очень сильно захотеть, а если уж захотел, то что-то делать. Хоть что-нибудь, но обязательно делать, – отец держал сына за руку, но рассеянно смотрел то ли в сторону, то ли вглубь себя. – Это правило не знает исключений, поверь мне».

«Я очень-очень хочу!»

«Чего же?»

«Стать сильным, чтоб от меня ребята в школе отстали и больше не лезли», – голос мальчика дрогнул от нахлынувших обидных и унизительных воспоминаний.

«Ясно, – отец вздохнул. – И что ты делаешь, чтобы стать сильным?»

«Ничего пока. А что я могу?»

«Ну, не знаю. Тренироваться, может быть, качаться, набивать кулаки. Есть секции самбо, карате, бокса. Там учат постоять за себя и мальчишек, и девчонок. В конце концов, бегом можно заняться, тоже вариант».

«Надо подумать, – без энтузиазма протянул подросток. – Хорошая мысль».

«Согласен, неплохая».

Они замолчали, разговор расклеился. Эдик и сам знал, что нужно тренироваться, но ленился. Он ждал от отца какого-то невероятного совета, который позволит избавиться от назойливых одноклассников, не прикладывая особых усилий. Догадывался, конечно, что такого способа нет, но все-таки надеялся. «Легко ему говорить, – думал он. – Большой и сильный мужик, бывший боксер, никто к нему не пристанет, да и нет среди взрослых таких глупых отношений, как в школе».

«Ничего ты, сынок, не хочешь, – прервал паузу отец. В его голосе слышалось обидное разочарование, от которого подростка затрясло. – А жаль, в твоем возрасте все возможно, были бы желание, силы и время. Сил и времени у тебя с избытком, а вот желания…»

«Я хочу», – с вызовом возразил сын.

«Нет, не думаю. Если чего-то хочешь, но ничего для этого не предпринимаешь три дня, значит, не хочешь».

«Именно три дня?»

«Ну, примерно, плюс-минус день. Так я для себя установил – „Правило трех дней“. Главное – признаться, что на самом деле не хочешь, не тешить себя иллюзиями и идти дальше. Когда-нибудь ты поймешь, что из таких вот „хочу, но не могу себя заставить“ и составляется путь неудачника, всю жизнь ожидающего чуда и страдающего от зависти к тем, кто делает и добивается. Завистливый человек никогда не сможет простить окружающим своей несостоятельности. Правда, и здесь есть исключения».

«Какие?» – автоматически спросил подросток, потерявший интерес к очередным нравоучениям.

«Если ты замыслил что-то плохое, то лучше, чтобы у тебя не хватило этого самого желания. Иногда лень полезна, как ни странно. Вот только сможешь ли ты разобраться, что такое хорошо и что такое плохо, прежде чем начнешь отсчет своих трех дней на первый шаг?»

Сын аккуратно освободил свою ладонь.

«Ладно, пап, мне уроки нужно делать. Давай потом договорим?»

«Ничего не бывает потом, – задумчиво сказал зафилософствовавшийся отец, потом улыбнулся. – Конечно, делай уроки, все будет хорошо».

* * *

В начале десятого стали подтягиваться остальные трое сотрудников, вернее сотрудниц, – дамы разного возраста, среди которых была симпатичная Маша Горлова, отмечающая сегодня двадцать третий день рождения. «Ее я, пожалуй, готов полюбить вместе со всеми недостатками, – подумал Эдик, в который раз оглядев Машину тоненькую фигурку. – Но этих?»

К десяти появилась и сама длинная, анорексичная начальница, занимавшая большой стол у противоположной от входа стены. Она раздвинула горы бумаг, в том числе пожелтевших и порядочно запылившихся, освободила на столе пятачок размером с тетрадный лист и выставила на него косметические инструменты.

Так всегда начинался рабочий день отдела.

– Вероника Витальевна, я сегодня по графику на территории. У меня трое. Вернусь, думаю к четырем-пяти, – сообщил Эдик начальнице. Он уже оделся и не торопясь укладывал в портфель документы.

– Хорошо, Эдуард Романович, если не будете успевать, обязательно позвоните, предупредите. Вы не забыли? Сегодня у Машеньки праздник. Она приглашает нас отметить это событие в ресторане после работы. Да, Машуль?

– Я смотрю, у тебя новые сережки с бриллиантами и колечко, – вклинилась Ирина Анатольевна. – Жених подарил?

– Это подарок родителей, – четко ответила Маша. – Вернее, отца. Нравится? Дать поносить?

– Обойдемся! Не жили богато и… сама понимаешь. Не всем же.

– Я заказала столик на шесть в «Марселе», – Маша повернулась к Свекольникову. – Приходите, Эдуард, и спасибо за цветы, – она тепло ему улыбнулась. – Теперь вы не сможете отказаться.

– Женихом можешь ты не быть, но на дне рождения быть обязан, – громко продекламировала толстая Ирина, предвкушавшая выпивку за чужой счет. – Правда? – Все промолчали. – Ну, а что?

Повисла неловкая пауза.

– Обязательно приду, – он скользнул взглядом по комнате, зацепившись на долю секунды за выразительные зеленые Машины глаза. – Всем до вечера. Пока!