Читать книгу: «Общее место», страница 2

– Что они говорят? – спросил я. – Я пока ехал, тоже прикинул. Полгода уже не было проблемных клиентов. Все гладко проходило.

– Марк сказал, что ему это все еще нужно обмозговать, – вздохнула Лизка. – Сны там вспомнить пророческие за последнюю неделю. Шутил, короче. Как обычно. А ФСБ думает, что это профилактическое нападение. Что-то намечается, и нас решили выключить на время. Иначе говоря, серьезный повод для более чем серьезного беспокойства. Начали с тебя, как с самого опасного. Следуя логике, затем черед Вовки и Петьки. Ну и всех остальных.

– Спасибо, – хотел я прижать руку к груди, но не рискнул, скосив взгляд на стрелу. – Особенно за «самого опасного». Новая угроза для меня, теперь бы от гордыни уберечься. Но сейчас-то что делать? Ты можешь как-то меня избавить от этого?

– Выпей.

Она все еще держала снадобье перед моим лицом. Я взял в руки стакан.

– Это поможет?

От пойла пахло какими-то травами, спиртом и чем-то подтухшим.

– Это даст нам время, – объяснила Лизка. – А тебя слегка притормозит, чтобы ты не наделал глупостей.

Последние слова я услышал, допивая пойло, поэтому возмутиться не успел. У меня все поплыло перед глазами.

Глава четвертая. Мы справимся

В себя я пришел уже дома. Голодный и, некоторым образом, злой. Лизка могла и предупредить, что она собирается сделать. С другой стороны, она же понятия не имеет, что со мной стряслось. Вдруг во мне какой-нибудь чужой? Ну, или еще какая пакость. Зараза, к примеру. В таком случае возникает вопрос, что изменилось за… последние несколько часов?

День клонился к вечеру. Я лежал на кровати, в окно светило весеннее закатное солнце, а из груди у меня уже не торчала стрела. Или я перестал ее различать. Ну, хоть так. А если она вроде занозы и теперь начнет воспаляться? Никаких ощущений вроде бы не прибавилось. Кроме голода и какой-то странной тоски… Я огляделся. По стенам стекали черные капли ссоры, смешанные с усталостью и обидой. Вошла мама. В комнате сразу стало светлей.

– Что, опять соседи наверху ругались? – спросил я и несколько раз хлопнул ресницами, чтобы сбить ненужную сейчас настройку на резкость.

– Не без этого, – махнула рукой мама. – Ничего нового. Какое мне дело до соседей, если мой тридцатилетний сын приходит домой в десятом часу утра после прогулки под руки с добрыми самаритянами в виде Вовки и Толика и не узнает собственную мать? Сейчас уже, кстати, шесть часов вечера. Да, ты был в полуобморочном состоянии, но мать ты должен узнавать даже на смертном одре!

– Типун тебе на язык, – фыркнул я.

– Типуном подавился, – парировала она. – Никаких неуместных параллелей. Вовка мне пару слов сказал, но теперь я хочу услышать от тебя – что случилось? И сразу же – твоя ненормальная работа не доведет тебя до добра!

– Мама! – я горестно вздохнул. – Моя ненормальная работа однажды была предложена мне тобой. Ну, ладно-ладно. Не заводись. Не тобой, а твоим коллегой. Некоторым образом, коллегой. Марком Захаровичем. Который Маркис.

– Я, конечно, не Вовка, литературу и русский язык не преподавала, – поджала губы мама, – но не Захаровичем, а Захариевичем. Потому что папеньку нашего Марка звали не Захаром, а Захарием. И Маркисом. Он не женщина, так что можешь склонять его сколько угодно.

– В таком случае, и не добрыми самаритянами, – хмыкнул я. – Если только одним добрым самаритянином. Толиком. Вовка-то уж точно мой единоверец. Не в иудейском смысле, конечно. В агностическом. Кстати, есть еще такой вариант – Захарьевич.

– Один-один, – вздохнула мама. – Вовка сказал, чтобы ты не выходил из квартиры, а лучше бы и не вставал. Оставил две киевских котлеты и картофельное пюре Лизкиного производства с пожеланием приятного аппетита и извинениями от нее же. У меня есть борщ. Чайник уже поставила. Тебе следует есть и спать. Остальные инструкции будут позже. Ты сейчас находишься в вынужденной и обязательной информационной блокаде. А у них там, кажется, проходит мозговой штурм.

Я начал озираться. Мозговой штурм пропускать не хотелось бы. Так, телефон лежит на полочке у кровати.

– Это правда насчет любовной стрелы? – мама решительно подхватила телефон и сунула его в карман фартука.

За долгие годы документальных контактов с кооперативом «Общее место» мама некоторым образом привыкла к определенной алогичности окружающегося пространства, но всякое новшество принимала с подозрением.

– Ментальной любовной стрелы, – на всякий случай уточнил я. – Призрачной, иначе говоря. Как видишь, ни одежда, ни тушка не пострадали.

– А что пострадало? – спросила мама.

На этот вопрос я ей ответить пока не мог. Совершенно точно, что пострадали мои планы на сегодняшний день. Хотя, кажется, никаких планов у меня и не было. Да и день подходил к концу. Зато была уверенность, что, если я даже ничего не планирую, планы образуются сами собой уже в процессе их выполнения. Собственно, сегодняшний день это подтверждал. Другой вопрос, что это были не мои планы, и я не знал, что там дальше.

– Предполагаю, что пострадала моя душевная сфера, – я постарался сделать бодрым лицо. – Но точнее пока ничего сказать не могу.

– Вовка сказал, что какая-то нестандартная пакость в виде купидона выстрелила в тебя из лука, – пробормотала мама, не сводя с меня пристального взора. – Если это прямой умысел, то есть, это именно любовная стрела с приворотом, а не какая-нибудь инфернальная неизлечимая зараза, то запустится приворот в тот момент, когда ты увидишь существо, к которому приворожен.

– Уже легче, – вздохнул я. – А то я думал, что влюблюсь в первый же объект, который увижу. Как только что вылупившийся утенок… Были бы серьезные проблемы с Лизкой и Вовчиком… Или нет… С таксистом? С бабушкой в белой бейсболке? Приняла меня за жонглера, когда я телефон чуть не уронил… Боже мой! Или даже с этим безобразием с крылышками и луком? Тебе не кажется, что слово «существо» предполагает слишком расширенное толкование?

Мама спрятала улыбку в уголках рта.

– Вовка передал, чтобы ты не волновался, – сказала она. – Я спросила его о том же. Это не так работает. Осталось, чтобы не волновалась я.

– Это невозможно, – закинул я руки за голову. – Кстати, зря. Нет, я вовсе не умаляю твоих переживаний, материнское волнение – это нечто неотвратимое и даже приятное, но для серьезного беспокойства нет причины, а несерьезное всегда рядом. Если бы речь шла о какой-нибудь инфернальной заразе или еще о чем-то столь же опасном, сейчас бы рядом со мной сидела Лиза. А еще скорее я бы временно прописался в Ушковской квартире. В самом тяжелом случае был бы вывезен на дачу к ФСБ. Я уж не говорю о том, что ничего не знаю об инфернально неизлечимых заразах. Так что все идет своим чередом.

– Тебе никто не говорил, что ты зануда? – усмехнулась мама.

– А с кем я близко общаюсь, кроме тебя? – ответил я вопросом.

– Это меня и беспокоит, – заметила она.

– Вот! – поднял я палец. – А ты говоришь, стрела. Да плевать на стрелу. Поэтому давай на время забудем о душевной сфере и займемся сферой пищеварительной. Если ты поделишься со мной борщом, то я поделюсь с тобой котлетой и пюре.

– А у меня еще есть пирожки с яблоками, – улыбнулась мама. – Половину всучила Вовке и Толику, но осталось еще много.

– У меня замечательная мама! – крикнул я ей вслед.

Она не стала отвечать мне цитатой из засмотренного фильма. Но улыбнулась именно так, как нужно. Я спустил ноги с кровати и потер грудь. Кажется, пробоина действительно была виртуальной. Или нет? Интересно, к чему привел мозговой штурм, и что сумела найти Маринка? Иногда она проявляла удивительную виртуозность в интернет-серфинге.

***

Ни Димка, ни Вовка не были способны на особые кулинарные подвиги, так что Лизка явно поделилась собственной обеденной стряпней. Я никогда не страдал особыми пристрастиями к хорошей еде, но не отметить изысканность котлет по-киевски было невозможно. Добавлю, что и матушка не ударила в грязь лицом. Борщ был восхитителен. А за пирожки ее можно было чем-нибудь наградить. Вопрос, чем?

– Представляешь, – я отставил чашку, – а ведь мы могли бы неплохо зарабатывать, если бы открыли какую-нибудь едальню!

– Нет уж, – покачала головой матушка, которая уже рубила на разделочной доске лук. – Есть вещи, которые можно делать только время от времени. Конечно, если у тебя нет к этому призвания. На ужин, кстати, будет картошка с селедкой. Так что дальше никаких изысков.

– Мама, – рассмеялся я, поднимаясь и собираясь помыть посуду. – Какой ужин? Седьмой час! Это и был ужин!

– Знаю я твои привычки, – засмеялась мама. – Опять полезешь в холодильник ночью.

В фартуке у нее зазвонил мой телефон. Пока мама слушала едва различимую скороговорку Вовки, я успел поставить тарелки в раковину, открыл дверцу, чтобы выкинуть в мусорное ведро салфетки, и подмигнул домовенку Фемистоклу, который третий месяц жил у нас под раковиной. Он сосал селедочный хвост и выглядел совершенно счастливым. С того самого дня, как я отобрал его у семейки упырей, Фемистокл отказался от меня уходить. И место жительства тоже сам себе выбрал. Я предлагал ему и собственную комнату, и кладовку, и балкон, но он открыл дверцу под раковиной, постучал ногой по ведру, прикинул расстояние между ним и стенкой и сказал, что будет жить здесь. Пока не найдет себе нормальный дом.

Замечу, что оговорка про нормальный дом меня нисколько не обидела, я уже знал, что домовые считают нормальным только то жилье, которое опирается на землю, а не на нижестоящие этажи. Имя себе Фемистокл тоже выбрал сам. Попросил что-нибудь на букву «Ф». Пришлось стянуть с полки энциклопедию, так Фемистокл и стал Фемистоклом. Маму он не провоцирует и не обижает, исполняет заданные мною правила конспирации, да и не должна она его увидеть, пусть даже от полноты чувств он изредка стучит по трубе, но только когда я дома.

– Что там?

Вид у мамы был встревоженным. Я взял телефон.

– Так, – сказал мне Вовка. – Я там Надежде Владимировне уже обрисовал общую картину, так что можешь красноречие не использовать. Собирайся. Бери с собой только самое необходимое, но так, чтобы продержаться от недели до месяца. Напали не только на тебя.

– Опять амур с луком? – поинтересовался я. – Ковровое стрелометание? Димку уберегли?

– Другое, – вздохнул Вовка. – На нашу квартиру пять часов назад наслали какое-то проклятие. Я на балконе стоял, так меня аж к стене прижало. Всех шибануло, но меня просто огрело. Уж поверь мне, Лизка даже в трусы наши с Димкой обереги вшивает. Не в трусах, конечно, но в верхней одежде кое-какие из них тлеть начали. И она с час меня потом в чувство приводила. Но главное не в этом. Не знает она такого колдовства, понимаешь?

– Подожди… – я посмотрел на маму, которая прислушивалась к нашему разговору, – а если это и не колдовство вовсе? Если это… как его… гаванский синдром. Ты хоть в интернет заходишь? Если вас кто-то облучает?

– Мы все не по этому департаменту, – прошипел Вовка. – Через тридцать минут выходи из подъезда. Мы уже выезжаем. Со мною и Лизка, и Димка. В действие приводится чрезвычайный план. Общий сбор и все такое.

– Слушай, – происходящее с каждой секундой нравилось мне все меньше. – Мы же не первый день в этом бизнесе, может, это обычный наезд? Не рано ли мы срываемся с места?

– Ладно, – перешел на развязно-веселый тон Вовка. – Не хотел тебе говорить раньше времени, но придется. В той или иной степени проклятье почувствовали все. Даже Толик! В его коммуналке, где он комнату снимает, стены трещинами пошли, только что комиссия уехала, всех выселяют в ближайшую общагу. А он там вообще временный жилец. Он же из Владика! Так что и он эвакуируется… С вещами!

– Совпадение? – предположил я. – Пятна на солнце?

– Петька пропал, – добавил Вовка. – Лизка на него бросила карты, не видит. Можно предположить худшее. Марк убит.

– То есть, – онемел я. – Умер?

Мама побледнела.

– Ну да, – вздохнул Вовка. – Возраст, конечно. Но у него был Ленька после обеда. Убит, без вариантов. Как сказал бы мой Димка – явный «Авада кедавра» с поправкой на славянскую или финно-угорскую местность и соответствующий фольклор. А может, и того хуже. Ленька не ошибается.

Да, Ленька никогда не ошибался. Был тяжел на подъем, предпочитал вечер у телика с упаковкой пива всем прочим развлечениям, но если что-то делал, то затыкал за пояс едва ли ни всех.

– Кто? – выдохнула она.

– Марк, – зажал я телефон.

Мама схватилась за голову, опустилась на табурет.

– Что там? – забеспокоился Вовка. – Лишнее что сказал?

– Подожди, – попробовал я взять минуту на размышления. – Ты и с Лизкой, и с Димкой. Толик еще… А как же моя мама?

– Я справлюсь, – выпрямилась, встала и твердо сказала мама, сложив руки на груди.

– Мы справимся, – хрюкнул Фемистокл, высовываясь из-под раковины. – А что случилось?

– Они справятся, – вздохнул в телефоне Вовка.

– Да, – кивнула мама, взглянув на домовенка так, как будто все эти три месяца гоняла с ним у меня за спиной чаи и раскладывала пасьянс. – Мы справимся. Только ты береги себя, Коля. А про Марка я сейчас Федору позвоню. Как же так?

Кажется, вот чего мне Лизка недоговаривала…

Глава пятая. Общий сбор

Вовка подскочил на каршеринговом Рено прямо к подъезду. Лизка, слегка растрепанная, но как всегда обаятельная и даже неотразимая, выпрыгнула из машины и запихала меня вместе с рюкзаком на переднее сиденье, отправившись к насупленному сыну на заднее.

– Как дела? – спросил я, когда Вовка вдавил педаль газа.

– Выходные накрылись, дядя Коля, – пожаловался Димка. – Зато в понедельник я, кажется, в школу не пойду. А там уже скоро майские.

– А в общих чертах? – уточнил я.

– Это и есть в общих, – подала голос из-за спины Лизка. – Я бы посоветовала на время прикусить языки, нечего болтать о том, о чем не следует болтать. Уточнять обстоятельства будем на месте. Затем и едем.

– Да ясно это, Лиз, – нахмурился Вовка. – Говорено же уже….

– Как ты за полчаса долетел? – спросил я отца семейства, покосившись на Димку. Тот поглаживал лежащий на коленях ноут. Да, приятель, это не твоя супермашина с двумя крутейшими видеокартами, хотя, кажется, тоже достойный аппарат. Кстати, зачем в компе две видеокарты?

– Звенигородское свободно, – ответила за мужа Лизка. – И Красная Пресня. Очень странно для этого времени. Суббота. Вечер. Не находишь?

Я посмотрел в окно. Вовка выруливал на проспект Маршала Жукова без остановки. Машин на нем действительно было до странности немного. Впрочем, какая разница. Хотелось ясности, но, если ограничиваться общими чертами, говорить было не о чем.

– Что-то как-то резко все, – вдруг буркнул Вовка. – Если бы это была книга, я бы поморщился. Сказал бы, что за хрень? Куда ты гонишь, автор? Как будешь нагнетать в дальнейшем? Что у тебя за козыри в рукаве?

– Обязательно козыри? – хмыкнул я. – Среди нас, конечно, литератор ты, а не я, но вдруг шваль какая, а не козыри?

– Боюсь, ставки слишком высоки, чтобы шваль, – вздохнул Вовка. – Марк в большом авторитете в Москве был. Никто не должен был даже подумать…

– Вовка! – предупредила Лизка.

– К тому же я не литератор, а учитель литературы, – ответил кивком жене Вовка. – Словесник! Короче, мне не нравится завязка этой истории.

– А ты как хотел? – спросил я. – Помнишь ты как-то приводил пример неоднозначного текста? Рассказывал, каким может получиться рассказ? Типа что-то о сложной личной истории, об отношениях, которые в результате приводят к примирению и к счастью. Ну, когда счастливая пара отправляется в свадебное путешествие и в финале садится на корабль. А на его борту крупно название – «Титаник». А? Ты так хотел?

– Банальщина, – скривился Вовка. – Пример для литературных курсов, на которых обучаются книжные мечтатели. Или для старшеклассников. Затертый до невозможности образец. Хотя и наглядный, не отнять. Только в жизни так не бывает. Вангуй – не вангуй, толку мало. В какое предсказание ни ткнись – подтасовка или совпадение.

– Это точно, – согласился я. – Просто несовпавшее, коего на порядки больше, уносится без следа. Стирается из памяти. Что не отменяет возможность предвидения. Впрочем, это неважно сейчас.

– Кому-то, может, и неважно, – засопел Вовка. – А мне все важно. Ладно, не сейчас… Так вот, в нашем случае мы с Титаника начали. Даже не с причала, а сразу с айсберга. Но только не рассчитывай на место в шлюпке. Мы в оркестре. Играть будем до коды. Правда, с двумя уточнениями.

– Это с какими же? – поинтересовался я.

– Мы не на Титанике, – хмуро сказал Вовка. – И я сдаваться не собираюсь! А за Димку и Лизку вообще порву!

Лизка приподнялась на заднем сиденье, обняла Вовку и поцеловала. Мне стало одновременно и неловко, и тепло. Черт, все-таки интересно, на кого был приворот на той стреле?

– Мы на физике это рассчитывали, – вдруг подал голос Димка. – Про Титаник, в смысле. Почему герой не забрался на плот к героине? А вдруг тот бы выдержал двоих? Или тогда точно утонули бы оба?

– И к какому же мнению вы пришли? – поинтересовался я.

– Мнения разделились, – вздохнул Димка. – Почти пополам. Между мальчиками и девочками. Мальчики, кстати, решили, что герою не нужно было бы и дергаться. Если по сценарию он должен был утонуть, значит, все правильно. А девочки запутались в этих формулах. Там же исходные данные на глаз…

Вовка кивнул, Лизка хихикнула, а я подумал, что будь вода чуть теплее, все это выглядело бы даже комично.

Мы выехали на окружную и помчались по внешней стороне. Говорить ни о чем не хотелось. Сразу за Калужским Вовка повернул к торговому центру и уже в сумерках, заехав на стоянку, притормозил возле серого удлиненного Peugeot Traveller.

– Быстро! – скомандовал Вовка.

Лизка метнулась к багажнику. Я вылез из машины и открыл рот. За рулем микроавтобуса радостно улыбался Толик.

– Люблю движуху! – воскликнул он и похлопал ладонями по рулю. – Это красавец от ФСБ. Машина – зверь!

– Толик! – прорычала Лизка, выволакивая вместе с Вовкой баулы из багажника. – Рот – на замок. А то прокляну!

Толик послушно заткнулся. Похоже, за половину субботы что-то изменилось и в его восприятии окружающего пространства.

В просторном салоне Пежо обнаружился Леня Козлов. Он как обычно был небрит и в текстильном смысле слегка помят. Все это, что всегда казалось мне удивительным, сочеталось с исключительной чистоплотностью и образцовой аккуратностью. Вот и теперь Леня казался ходячей рекламой журнала о мужчинах за пятьдесят, ориентированного на женщин. Во всяком случае пахло от Козлова свежестью и едва уловимым парфюмом, а в каждом жесте обнаруживали себя комфортная небрежность и неназойливая самодостаточность.

– Привет, племянник, – похлопал он по плечу Вовку, принимая у него баулы, а затем и Димку. – И сын племянника. И раненый в спину Макин, убегал, наверное, с поля любовной битвы. И моя невестка – прекраснейшая из возможных и невозможных.

Лизку Ленька хлопать по плечу не стал. Мне всегда казалось, что между ними то ли заключен пакт о ненападении, то ли что-то вроде непререкаемого обета по поводу взаимного уважения. Понятное дело, в семейство потомственных московских неординарных персон вторглась иногородняя выскочка. И то, что Лизка была выскочкой заслуженной и в чем-то даже исключительной, только добавляло напряжения в семейную идиллию Кизельштейнов. Хотя в смысле владения ремеслом Леня и Лизка были даже где-то равны. Кстати, Вовка говорил как-то, что его папенька до сих пор не имеет понятия, какими такими способностями обладают его жена, шурин, сын, невестка и кума. Наверное, виной всему техническое образование. Для кого-то оно подобно шорам. Старший Ушков до пенсии проработал преподавателем в одном из филиалов Бауманского училища. Когда во время одного семейного торжества, куда я тоже оказался приглашен, он, узнал, что и я отучился на одном из факультетов пять лет, но ограничился бакалавриатом, а потом забросил все это дело, дело перешло к нравоучению.

– Образование – это лестница в небо, – объяснял он мне. – Если ты спрыгиваешь с середины лестницы, рано или поздно тебе придется начинать все сначала. Конечно, если у тебя нет крыльев.

– Нету у него крыльев, – успокаивала мужа Вовкина мама. – Ни у кого нет крыльев. И не все лестницы ведут в небо. Успокойся. Хотя все там будем. Без лестниц. Некоторым еще и спускаться придется.

Я был спокоен. Что касается Бауманки, в какой-то момент просто понял, что мне этого не надо, и не стал продолжать заниматься бесполезным делом. Другой вопрос, что к тридцати годам я все еще не определился и с полезным. Все-таки «Общее место» было чем-то вроде подработки. Способом держаться на плаву и не чувствовать себя дармоедом. А там будет видно. И так уже больше десяти лет. Ну и что? Это Вовка, как и его отец, из всего пытается извлекать не только пользу, но и смысл. Помнится, он как-то пристал ко мне, за каким чертом ты, Коля, занимаешься сабельным спортом. Сколько лет ты ему отдал?

– Отдал? – я не понял вопроса. – Я от него больше взял, чем отдал. Занимаюсь со школы, в секцию пришел, кажется, в пятом или даже в четвертом. Мама отвела, чтобы по улице не шлындал без толку. А потом втянулся. Ты что, Вовка, это же олимпийский вид. Я, конечно, давно расстался с этой мечтой, но привык… Активно не тренируюсь уже года два… Но захожу иногда… Размяться. Спортивное фехтование!

– И что? – не отставал от меня Вовка. – Где твоя сабля? Это твое умение поможет тебе на улице отбиться от гопников? Чем фехтовать будешь? Подожди-подожди… Ты же мне что-то говорил о правилах… Так… Удары только выше пояса… Разрешаются уколы и удары обеими сторонами клинка. Удар гардой запрещен. Предположим, ты оказался на улице с саблей. Будешь бить выше пояса? Всех сразу или поочередно? А знаешь, что будет? Превышение пределов необходимой обороны. Хотя вряд ли. Скорее у тебя саблю отнимут и ею же исполосуют. Нет, Коля. Только самбо. Ну или джиу-джитсу, кулачный бой. Но это уже надо к хорошему учителю попасть.

Я не знаю, попал ли к хорошему учителю Вовка. Два раза в неделю они с Димкой отправляются в местный Спартак, и это единственная нагрузка, к которой младший Ушков относится благожелательно. Даже показывал мне как-то накачанные бицепсы, что-то рассказывал о татами. Я общением с татами похвастаться не могу, у нас это называется фехтовальной дорожкой, хотя сам уделяю время и тренажерам, и с мышцами у меня все в порядке, и с выносливостью. Мало того, в отсутствие тренера у нас вошло в сабельном клубе в привычку проводить бои без правил, то есть, устраивать сабельную групповуху, разить по любому участку тела, не исключая удары ногами, кулаками и гардой и тому подобное, но мы всегда проделываем это в специальных костюмах, да еще и с хохотом. А пройти по улице с саблей… И в голову никогда не приходило. И зачем это? От гопников? От гопников есть и другие средства. Дело же в другом. В ощущениях. Когда встаешь в стойку и видишь напротив соперника, то схватываешься как будто не с ним, а с самим собой. Справляешься с собственными комплексами и слабостями и внезапно ощущаешь силу и свободу. Странное сравнение, конечно. А все-таки, хотелось бы почувствовать в руке клинок. Чтобы успокоиться…

Я сидел за спиной у Толика. За окнами автобуса вечерняя Москва плавно становилась ночной. Вовка о чем-то шептался с Леней.

– Родственники! – раздраженно предупредила их Лизка.

Толик повернул направо на Варшавке.

– Куда это? – не понял я. – Дача Борисова же за Люберцами?

– Куда надо, – рыкнула с заднего сиденья Лизка. – Толик, не трепыхайся, делай свое дело.

Все было ясно. Укол поганой стрелой исключил меня из списка людей, которые заслуживают доверия. А я уж думал, что в машине ФСБ можно говорить без опаски. Амулетов в ней полно, а наговоров на нее накинуто столько, что стоит зажмуриться, как боковые стекла непрозрачными становятся. Ладно-ладно. Ни к чему волноваться. Других забот, что ли, не хватает? Я еще не пережил метаморфозу маменьки. Точнее, метаморфозу моих представлений о ней. Значит, она с Фемистоклом уже «мы»?

Толик повел Пежо в сторону Подольска, но в Бутово повернул на Расторгуевское шоссе. Я оглянулся. Если за нами и следили, то делали это как-то хитро, никаких машин за спиной не наблюдалось даже в отдалении. Интересно, какими такими силами надо обладать, чтобы проредить транспортные потоки на всех трассах Москвы? Или достаточно внушения? И как же оно передается? А может, все-таки совпадение?

В Лопатино Толик снова повернул, и я окончательно запутался, куда нас везут. Вокруг тянулся частный сектор с высокими заборами и торчащими из-за них коньками крыш. Толик вильнул еще несколько раз, и, когда я уже думал, что мы должны выехать к Видному, притормозил и коротко просигналил. Ворота из профнастила поползли в сторону, и Пежо медленно заехал в уютный подмосковный дворик.

На крыльце под уличной лампой стояли четверо и сидел здоровенный рыжий кот. Федор Семенович Борисов – он же ФСБ. Как всегда безупречная до неизбежного столбняка всякого наблюдателя черноволосая Маринка Ильвес с явным беспокойством в глазах. Мамыра и, кажется, ее дочь. Мамыра – это для своих. Так-то ее зовут Ириной Ивановной Игнатьевой, и она давняя подруга ФСБ и его же рентгеновский аппарат. Когда примерно двенадцать лет назад меня – еще студента Бауманки – Марк предложил взять в команду очевидцем, поскольку никогда еще ему не попадалось, чтобы кто-то был очевидцем в самом прямом смысле этого слова, все началось со встречи с Ириной Ивановной. Правда, она самолично приехала в офис, в котором на тот момент властвовал вечно сонный Марк.

Нет, она не видела того, что мог увидеть я. Она и смотрела как-то по-другому. Можно сколько угодно потешаться над такими определениями, как «чувствовать сердцем», но промахов у Мамыры, по словам Марка, не случалось. То есть, это была строжайшая проверка, похлеще, чем на детекторе лжи. Про меня она тогда сказала, что ничего не видит. Собственно, тогда я этого не понял, это потом оказалось, что те же Вовка или Петька тоже меня не видели. Любой из «Общего места» так или иначе был виден через прищур. Любого мог опознать Вовка или почуять Петька. Но только не меня. Я был как пустое место. Глазастое, с кучей каких-то возможностей, с некоторым анамнезом за спиной, с теми же теперь уже четырьмя пятилетками в сабельном клубе, но без, как пошутил Вовка, лептонного отпечатка в тонком мире. Но все это выяснилось после, а тогда я напрягся. И не я один.

– То есть как? – насторожился ФСБ и покосился на Марка. – Что значит – «ничего не вижу»? Его нет, что ли?

– Все вопросы… – щелкнул пальцами Марк, показывая на Мамыру.

– Как же нет? – рассмеялась она. – Вот он, передо мной. Слегка франтоватый, наивный до простоты, самонадеянный, чуть испуганный, честолюбивый, красивый, весь в мамку, видно, что умный и честный, но невидимый. Нет, не хорошо укрытый, не волнуйся. Никакой защиты на нем нет. Мамский пригляд был, но прибран, верно, не захотела, чтобы оберег в глаза бил, несолидно.

– Вы сейчас о чем? – поинтересовался я тогда, хотя, наверное, просто захотел оборвать этот неловкий для меня разбор. – Какой еще пригляд? Моя мама и не знает ни о чем таком.

– Не для всего знания нужны, – усмехнулась тогда Мамыра. – Иногда достаточно сердечного тепла. Так что, успокойся, парень. И ты не волнуйся, Семеныч. Не могу его разглядеть по другой причине. Глубоко его нутро таится. В такой глубине, куда я и заглянуть не могу. Но тут ведь другое важно. Гадость-то так далеко не упрячешь. Если бы она была, то тут же и бултыхалась бы. Плавала бы, как… в проруби. А этого нет. Чистый он. А у матери его ты спросить не мог?

– А она бы ответила? – вздохнул ФСБ.

– Ответила бы, – кивнула Мамыра. – Если бы сочла, что сынок ее слабоват для такой доли, отговорилась бы. Не отговорилась, значит, сдюжит.

– Вы знаете мою мать? – тогда спросил я.

– Я всех знаю, кто вокруг этого дела клубится, – кивнула Мамыра. – Теперь и тебя знаю. Не до донышка, но достаточно.

За прошедшие двенадцать лет она совсем не переменилась. Уже тогда была словно облитая серебром. Теперь рядом с нею стояла дочь. Я никогда не слышал о том, что у Мамыры имеется дочь, да и о самой Мамыре разговоров не заходило, она редко появлялась, для всех была словно далеким отделом кадров, куда раньше увольнения никак не заглянешь, а увольняться у нас никто вроде не собирался. Но рядом с ней точно стояла ее дочь. Нет, она не казалась копией матушки и одета была по-другому, но наклон головы, взгляд исподлобья, разрез глаз, овал лица, небрежность и одновременно с этим совершенство светлых локонов – все это не оставляло никаких сомнений – дочь.

– Всем доброго вечера! – поклонилась вышедшим из автобуса Мамыра. – Если кто не знает, это Шура моя, доченька. Прошу любить и жаловать. А теперь все в дом.

Она шагнула в сторону, поднялась на приступку, что скамьей тянулась вдоль веранды простого, но длинного дома, с другой стороны на такую же приступку встала ее дочь, протянула руку над косяком, поймала ладонь матери. Кот подскочил к ногам Шуры, распушил хвост, тревожно мяукнул.

– Не медлим, – поторопила гостей Мамыра.

Гости проходили под рукотворной аркой точно, как в младших классах, когда учитель физкультуры вдруг затевал игру в «березку». Только прошедшие не подхватывали за руки друг друга, не вставали новыми парами за первой, а исчезали в дверях, за которыми царил полумрак.

Сначала, пригнувшись, под руками матери и дочери прошел ФБС. За ним мягко, словно черная лесная кошка, просочилась Маринка. Следующим стал Димка с ноутом и сумкой. Толик с рюкзаком. Лизка и Вовка с баулами. Леня Козлов с пижонским чемоданчиком на колесиках. Я стоял и смотрел на всех. На ровное и теплое свечение, исходящее от Игнатьевых, поражаясь, как очевидная прошлая красота Мамыры подтверждается в облике ее удивительной дочери и отражается в ней самой – нынешней, обретшей словно новое качество, но не потерявшей прежнее. Как переливается волнами неуловимого цвета ФСБ и пылает неудержимым пламенем стройная Маринка. Как уверенно вспыхивает при каждом шаге Димка – произведение лилового невозмутимого силуэта Вовки и стиснутого наговорами и защитными амулетами разноцветного смерча-урагана Лизки. Как поблескивает робостью и надеждой Толик. Как мерцает спящей, но опасной плазмой Леня Козлов, наливаясь малиновым оттенком по поводу гибели своего старшего друга Марка.

– Давай уже, чего встал, – вздохнула Мамыра. – Сейчас помянем Марка и чай пить будем. Понял ведь? Не для того общий сбор, чтобы классный час устраивать, а чтобы проверить, все ли среди нас прежние, вдруг кому веры больше нет?

Я шагнул к двери, почувствовал дрожь со стороны Шуры, замер под сплетением рук, посмотрел сначала на одну, потом на другую, покосился на уставившегося на меня желтыми глазами кота.