Этажи

ЭТАЖ ВОСЬМОЙ

Вечером

Еще немного – и пойду в родную мою комнату, детскую: ложиться. С ней связано столько воспоминаний, что всех и не перечесть.

Однажды майским вечером, утомленный дневными играми, я внезапно уснул, хотя спать отнюдь не собирался. Я задремал, а потом провалился в здоровый, сладостный сон, и всё бы хорошо, но это расстроило мои планы. Когда я вскочил, было уже темно – и я проспал футбол по телевизору: застал лишь самую концовку, и итоговый счет был уже установлен. Табло показывало интригующие цифры – 3:2; судя по всему, игра получилась очень интересной, и мне стало досадно, что я всё пропустил…

А еще здесь же, в моей комнате, я однажды так истязал себя, что едва не дошел до умопомрачения. Виной была контрольная по физике (предмет этот давался мне нелегко), которая должна была существенно повлиять на оценку в четверти. К контрольной я готовился спустя рукава, что на меня совершенно не похоже, но дело в том, что втайне я хотел прибегнуть к одной хитрой уловке. Как раз на тот день я напросился в школе на дежурство – я должен был «сидеть на ключах».

Но образ придирчивой, строгой учительницы физики засел у меня в подсознании, и в последний момент я струсил: решил, что отсутствие на контрольной и учительский гнев будут стоить мне дороже, чем незапланированное присутствие. Наверное, мне надо было быть увереннее в себе; возможно, я неправильно всё взвесил. В итоге же всё получилось как-то скомканно, и червь сомнения разъедал меня изнутри; я корил себя за роковую ошибку, которую я по глупости допустил. «Ясно ведь, что лучше было бы всё же не идти, чем получить двойку», – рассуждал я задним числом. А в том, что написана контрольная бездарно и что меня ждет позорная, непоправимая двойка, я уже не сомневался. Несчастный, я звонил маме на работу, рассказывая ей о своих горестях, жалуясь ей на свои беды; я был на грани нервного срыва. Мама настоятельно посоветовала мне выбросить из головы дурные мысли и прилечь отдохнуть. С тяжелым сердцем я упал на постель, но ужас моего положения не давал мне покоя, и, даже отключившись, я видел лишь кошмарные сны. Кажется, через пару дней объявили, что за контрольную я получил… пятерку.

Вот так – от двойки до пятерки оказался лишь один шаг в больном воображении и несметное количество нервных клеток. Недаром отец винит меня в том, что я всегда предрекаю только самое худшее. Я всего боюсь. И всё принимаю слишком близко к сердцу. Что за странное свойство моей натуры? Врожденное ли оно или большинство моих странностей – приобретенные? Удастся ли мне побороть различные фобии, которые терзают меня на протяжении всей жизни?

Право, не знаю… Уже почти неделю работаю я над моим текстом, который должен бы сослужить мне добрую службу, стать для меня своеобразной аутотерапией, и я усиленно занимаюсь самокопанием, пытаюсь разобраться в себе, распутать узлы моих внутренних противоречий… При этом сомнения одолевают меня всё сильнее, внутренний враг уверенно держит свои позиции, а страхи не исчезают.

Вечером, ближе к ночи, перед тем как спать, – я становлюсь ярым противником часов; стремлюсь оградить себя от этих нервирующих механизмов, которые вдруг становятся лишними. Мне хочется безмятежно потеряться во времени, не зная, который сейчас час, и упоенно, как воздух, парить вместе с моими мыслями. Это блаженное состояние почти неуловимо, обрести его трудно, а всякая временна́я фиксация сильно тревожит. Мозг, как всегда, жадно впитывает информацию, которая тут же приводит его в возбуждение.

В этом смысле я часоненавистник.

С глаз долой все циферблаты – и электронные, и механические! Последние мало перевернуть вниз лицом, их еще нужно убрать подальше в шкаф, чтобы избавиться от назойливого тиканья. Иногда – дополнительно обернуть тряпьем, ибо некоторые ходики – особенно старых образцов – ходят поразительно громко, нахально, так что диву даешься, как это большинству людей они нисколько не мешают спать!

Мне же всякое ритмичное отстукивание не по нутру. Я обожаю засыпать под шум дождя, люблю отдаленный, приглушенный гул улиц, и, даже когда окна выходят прямо на дорогу, рев моторов машин меня почти не раздражает; даже самую оживленную трассу можно стерпеть. Во всех этих звуковых рядах нет того, что я категорически не приемлю, – строгой, железной системы. А вот мерный бой часов или, к примеру, однообразно-визгливые вскрикивания заевшей сигнализации переношу я гораздо хуже. Мой остро реагирующий на мир мозг моментально хватается за эту дьявольскую повторяемость, и мое сознание, чрезвычайно свободолюбивое, теряет возможность двигаться самостоятельно. Ломаясь, корчась, оно подчиняется чуждому, навязанному ритму – и борется с ним; и весь мой организм страдает. Ибо, пока идет противоборство, о каком отдыхе, блаженстве, сне – может идти речь?

26 августа, понедельник

Задыхаясь, я поднимался по лестнице, стремительно преодолевая ступени, часто по́ две, а иногда и больше – какими-то безудержными, безумными скачками. Но, как ни пытался я сбежать, нечто, перемалывавшее мою волю, влекло меня к лифтам. И вот грузовой заглатывал меня и, пожрав, клацал зубами – с грохотом смыкались створки, и меня уносило в космос. Снова к Богу? Или на этот раз к …? Я падал в космическую бездну, долго и мучительно, не имея ничего твердого, реального, ничего, за что можно было бы ухватиться. Я знал, что это сон, но не мог отделаться от него, и меня постоянно тошнило от этого чувства бесконечного падения, кошмарного и в то же время такого желанного ощущения.

Я проснулся посреди ночи. Наспех оделся и выбежал на площадку. Двери грузового были распахнуты. Разинув пасть, он высунул шершавый язык густого света и жадно слизывал темноту. Я стоял не шелохнувшись – и он тоже издевательски затаился.

Но этого не может быть! Лифт не может вот так застыть на четырнадцатом этаже! Разве что поломка… Но нет, все сомнения отпадали: он ждал меня, звал меня, и властным был этот призыв. Поборов страх, я покорился и вошел внутрь. Он торжествовал: «Ну что, какую галактику – или какое измерение – ты выберешь на этот раз?»

Когда я проснулся, порывы логового ветра стучали в мое окно (кажется, портится погода), и мне почудилось, что, посылая своих верных гонцов, Лог хочет мне что-то сказать. С тех пор мне кажется, что он наблюдает за мной; Каменный Лог – он ведь почти как живое существо, и он самое древнее, что здесь есть: древнее города, несоизмеримо древнее всех нас. Раньше я часто боялся его, как ребенок боится своего строгого, умудренного летами дедушку – а делать этого не стоит, ведь он, дедушка-Лог, любит, желает добра, относится ко мне по-отечески. Да, в сущности, я такое же его детище, как и эти липы, тополи и осины, и поросшие муравой склоны, и покосившиеся ступеньки, и такие же кривенькие домишки – то ли вросшие в Лог, то ли выросшие из него, теперь уж не разберешь. Помимо моих родителей, он единственный, кто явственно помнит мое детство – как будто было оно только вчера.

*      *      *      *      *

Я рос в тепличных условиях, не ведая холода (в теплице ведь всегда чрезмерно, неестественно тепло), голода, почти не зная ни страха, ни каких-либо забот. Меня любили, ценили, мною восхищались – я это всегда чувствовал, пусть и смущался, когда превозносили меня чересчур уж явно и вслух. Сколько-нибудь серьезные телесные недуги, к счастью, обходили меня стороной; правда, долгое время болели зубы и пару раз я ломал ногу – да разве это так уж значительно? Так что в этом плане я был абсолютным везунчиком. Да и разве только в этом?! Я рос в здоровой, полноценной семье, и всё у нас было хорошо. Душевные мои недуги всегда были в основном надуманны – я слишком раздувал их в силу ранимости, изнеженности, капризности, эгоизма. То, что терзало меня тогда, теперь я вспоминаю с улыбкой – не только как глупость, но даже и как нечто радужное, светлое. Негатив переродился в позитив. Терзал я себя, как правило, сам – видимо, мне неосознанно хотелось душевных порывов, страстей, жизненных коллизий, большой любви… Даже почему-то непременно трагической. Себя-то я уж точно напыщенно воспринимал как личность вполне трагическую. Что я под этим подразумевал? Не знаю. Может, сейчас это отчасти и так, но разве было тогда? Не думаю. Разве чуть-чуть, в каком-то чахлом, еле заметном зародыше… А еще я мечтал о творчестве, только о чем я мог писать, кроме своих смутных детских ощущений от мира? Но, пребывая в вакууме, о мире-то, о реальной жизни обычных людей я толком ничего не знал, кроме нелепых представлений, почерпнутых из фильмов и книг. И потому, помню, с такой жадностью ухватился я за перебранку в автобусе, которую я однажды наблюдал, когда мы с родителями возвращались с кладбища на Пасху. Специально запомнил, а потом записал диалог между сторонами конфликта; и всё размышлял о нем и думал, что вот, дескать, завязка, отправная точка для моего романа, в котором я выверну наружу подлую изнанку человеческой сущности, причем сделаю это не хуже любого из классиков… Надо ли говорить, что роман не удался – да даже и не был начат.

Это, кстати, коррелирует с тем, о чем я переживаю сейчас. Ведь все мои нынешние ощущения, воспоминания, умозаключения – коловращение; я ведь только и делаю, что хожу по кругу.

Недавно один мой приятель поставил меня в тупик, попросив рассказать – коротко и ясно – о чем будет мое произведение. «Зачем ты пишешь эту вещь? – спросил он меня. – Что ты хочешь ею сказать?» Я попытался объясниться, но приятель сразу скорчил скептическое и недовольное лицо – да я и сам ловил себя на том, что получается путано, как-то неуверенно и, главное, длинно. Не без удовольствия приятель как бы уличил меня в том, что я уже сделал страшнейшую ошибку – пустился в плавание без конкретной цели, не имея понятия о гавани, к которой я собираюсь причалить. Он посоветовал мне бросить эту ерунду, которую, как я успел ему поведать, пишу я чрезвычайно, преступно долго, которая измучила меня своей бескрайностью, бесконечностью… Неудачное произведение лучше бросить сейчас – и не тратить на него больше время, резюмировал он. Лучше, дескать, начать что-то другое – разумеется, предварительно четко решив для себя, что хочешь изобразить.

Конечно, я решительно отмел подобные советы. «Этот текст для меня слишком сокровенен, чтобы я бросил его… Только я могу закончиться раньше него – и никак не наоборот…» – ответил я в таком духе. И потом, даже если приятель и прав, его железная, как ему кажется, логика вредит скорее ему самому, а не мне. У меня сложилось впечатление, что его творческая зрелость, которой он так, плохо скрываемо, гордится (он сам что-то пишет), оборачивается творческой узостью; его строгое целеполагание приводит к тому, что он всё время барахтается в отвратительно теплой, мутной, мелководной речушке – и даже не подозревает, что есть возможность броситься в прохладный, огромный океан, в который эта речушка неизбежно впадает. Может, все великие мореплаватели и стали таковыми, потому что плыли вовсе не к конкретной гавани, а как раз «незнамо куда»; или плыли в одно место – а оказались в совсем другом, куда более таинственном и масштабном, даже, может, не осознавая этого – и не прозрев до конца своих дней. Колумб искал путь в Индию, а открыл Америку, два огромных материка, которые не были названы в его честь – они получили имя дерзкого, ушлого, пронырливого итальянца…

Словом, да, хотя я абсолютно уверен, что текст мой отнюдь не пустая галиматья, не графомания, не хаотичный набор внешне как будто не связанных между собой воспоминаний, впечатлений, переживаний, до которых, казалось бы, нет и не может быть дела никому, кроме меня самого, – прямо ответить на вопрос, о чем я пишу, так сказать, в двух словах, я не могу. Не могу, или не хочу, или боюсь… Однако, может быть, именно в этом мое большое достоинство, а не жирный минус? По крайней мере, мне кажется, что передо мной нечто безбрежное – тот самый океан. Или космос.

Предложу самое короткое определение литературы: литература – это игра слов. В глубокой древности люди научились говорить и придумали слова – как средство связи и общения. То есть поначалу слова, речь, язык носили чисто утилитарный характер. Но прошло время, и некоторые чудаки заметили, что – для развлечения, в виде некой игры – слова можно выстраивать в определенной, забавной последовательности, – недаром подобных умников мы сейчас иногда называем острословами. (А ведь правда, писатель – это, в сущности, не кто иной, как острослов; не будучи острословом, вряд ли можно претендовать на что-то серьезное. Как завещал один из моих университетских преподавателей – оттачивать стиль до афористичности.) На основе случайных ритмовых соразмерностей (метра, размера), а затем и созвучий (рифм) родилась поэзия. А следом за нею – проза, построенная уже на более глубоком, сложном сочленении слов.

И если уж говорить о себе, заявляю со всей откровенностью (эту, быть может, жестокую мысль вынашиваю я уже давно): люди, события, весь этот мир – всего лишь «матерьял». Они играют какую-то роль, имеют какое-то значение лишь постольку, поскольку провоцируют мою мысль на работу. Не более того. И самое удивительное, что нет здесь ни возведенного в абсолют эгоцентризма, ни ксенофобии, ни высшей степени мизантропии, ибо не только всё, что меня окружает, но даже и я сам – части моего тела, мой организм, – лишь (другими словами) подопытные кролики для той странной, загадочной субстанции, что существует в моем мозгу.

*      *      *      *      *

О, что это, интересно, было за время, когда человек почувствовал в себе силы отказаться от малоэтажных жилищ своих и дерзновенно устремился ввысь? Неужто в горизонтальной плоскости стало так тесно? Или развитие техники, приведшее потом к появлению первых самолетов, а затем и космических ракет, заставило его искать возможности утолить свое тщеславие и, конечно же, гордыню, неодолимую, чисто человеческую гордыню в покорении вертикали? (И что есть вертикаль, как не – в конечном счете – Бог?) Да, я думаю, дело именно в гордыне. И разве удивишь кого-нибудь тем, что, говорят, по всему свету разбросаны теперь небоскребы – здания чудовищной, как и само название, высоты, не меньше ста этажей, как думали мы в детстве? Не удивишь. Потому что даже самые скромные, меньшие их собратья – да даже наша четырнадцатиэтажка! – в сути своей всё те же вавилонские башни, пусть и в миниатюре. А мы – мы, должно быть, новые икары; да, мы, скорее всего, испытаем страшное падение, нас обязательно низринут в самую подлую, отвратительную бездну, как падшего ангела. Но, несмотря на это, мы устремились к Богу, не сумев достучаться до небес отсюда, с земли; Бог, как казалось нам, под старость мира и сам стал слишком стар, немощен и глух; не видит нас, мелюзгу, ослабевшим своим старческим взором свысока, не слышит наших молитв… Древние, быть может, были искусными зодчими, но упорства, предприимчивости им явно недоставало. Они предприняли одну лишь попытку, пусть и грандиозную, и сдались, потерпев крах. Мы же, иначе мыслящие потомки, решились на то, о чем они не смели мечтать: теперь мы карабкаемся к Богу посредством сотен миллионов башен. Мы не оставим Его в покое, пока не найдем Его, пока не выкурим с Его насиженных небес, чтобы схватить за грудки и поговорить наконец начистоту. Он должен помочь нам раз и навсегда разобраться в себе; и мы спросим с Него, почему созданный Им мир докатился до того плачевного состояния, в котором он пребывает сейчас, или, может, пребывал всегда. Человек ли так осквернил мир, – и если да, то зачем, о Господь, ты создал нас такими убогими, – или мир изначально хранил в себе семена зла? – вот на какой вопрос я хотел бы найти ответ.

*      *      *      *      *

Да, как ни стараюсь я преодолеть свои страхи, ничего не выходит. Не страшно существовать в этом мире, должно быть, только существам совсем уж низшего порядка – микробам, бактериям, насекомым (хотя и им, наверное, тоже жутко); а уже кошка, собака – так же, как и люди, угнетаются с годами своей бренностью, безвыходностью положения, неминуемостью смерти. Да-да, даже развитые животные, и те ужасаются смерти, что уж говорить о человеке, который обзавелся способностью мыслить – и потому страдает более всех.

Уныние, отчаяние овладевают мной, ибо нет, не пересилить мне моих мысленных демонов, не изгнать моего внутреннего врага… Неужто он будет крепнуть, нарастать – и дальше будет только хуже и хуже? Такими темпами я и вправду додумаюсь до чертиков, и голова моя взорвется. Воистину – мышление, познание – от дьявола, это его страшный инструмент, которым он проводит свою безжалостную экзекуцию над нами. Это – вивисекция, он режет по живому… Полезли мы в космос – там сплошные тайны, загадка в загадке, как матрешки, и бесконечное расширение, пустота. Сунулись мы вглубь – там тоже нет предела: сначала молекулы, потом атомы, кварки, нейтрино (или это из другой оперы?), потом – обнаружат, о, непременно обнаружат что-нибудь еще… И главное – во всё это невозможно поверить; можно только сойти с ума – как схожу сейчас я, как сходит и всё человечество…

Ну да, допустим, свободное мышление – это зло, пришедшее от дьявола, но Бог-то в таком случае каков? Какими Он хотел видеть людей – своими домашними зверюшками? Нет, я серьезно: раз уж оборвался тот мой сон, в котором я должен был говорить с Богом, я бы не отказался от возможности задать вопрос кому-то из высших деятелей церкви или, лучше, кому-то из авторитетных, достойных богословов: как они всё это понимают?.. Допустим, вся история «претворения в жизнь» религии на местах – сплошь история поверхностных, грубых или просто неверных толкований, злоупотреблений, «перегибов в строительстве социализма» вроде крестовых походов, уничтожения еретиков, охоты на ведьм, костров и пыток инквизиции и прочего. От всего этого можно и откреститься – и даже выразить сожаление, прощения попросить.

Но как понимать сами находящиеся вне критики источники, Священное Писание, пресловутую легенду о рае? Вот жили в Эдеме Адам и Ева – сытно, тепло, вольготно, спокойно; одним словом – у Бога за пазухой. И были они двое юродивых, двое блаженных, ни о чем не заботившихся, ничего не знавших, ни о чем таком плохом, скверном не подозревавших – и Бог им, своему творению, нарадоваться не мог. И лишь змий-искуситель, паскуда, всё испортил: предложил им запретный (запрещенный Богом) плод с древа познания – те его по наивности и слопали. Тут-то Бог осерчал и изгнал неблагодарных скотов из рая… И именно с этого момента и началась вся наша катавасия – то, что ныне называется всемирной историей: с ее потоками крови, жестокости, лжи, несправедливости; с бесчисленными войнами, эпидемиями и, конечно, главным проклятием Божием: старостью, смертью… Это и было наказанием Адаму и Еве и всем нам, несчастному роду людскому (равно как и всем остальным тварям – заодно) за опрометчивое решение мыслить – решение, принятое то ли случайно, то ли по ошибке; то ли по глупости, то ли по дерзости.

Я не позирую, не актерствую, мне правда интересно узнать, что ответили бы мне религиозные мыслители – в чем сокровенная мудрость этой притчи, пришедшей к нам из глубины веков – легенды о рае? Если, ввиду скудоумия своего, я грязно извратил ее смысл, то где находится логическая ошибка в моих рассуждениях – и каков смысл истинный?

Естественный отбор, сумасшедшая конкуренция и прочие жуткие данности мира зверей и капиталистов делают нас одинаковыми – жестокосердными, эгоистичными.

Как только мы уходим из отчего дома, мы становимся как котята, выброшенные на улицу, – выживет только тот, кто сумеет вырасти в сильного, хитрого, свирепого хищника, способного до последнего издыхания противостоять холоду, голоду, злым людям, собакам – пока не иссякнут всякий инстинкт самосохранения и способность сопротивляться.

Мне кажется, мифы о рае – это коллективное бессознательное, запечатлевшее образы счастливого детства. Сытый, здоровый, окруженный заботой младенец и есть Адам (или Ева), живущий в райских кущах, абсолютно счастливый, могущий не думать о выживании. Он полагает себя бессмертным, а родители его – его Бог, гарант беззаботного, идеального существования. Но с годами ребенок взрослеет, родители покидают его, и ему приходится бороться за выживание, – так происходит изгнание из рая.

Когда я родился, я был абсолютно здоровым: имел стопроцентное зрение, молодые, неизношенные внутренние органы и так далее. Передо мной были открыты все пути. Я мог стать кем угодно, мог «вылепить» из себя почти всякое. Я был непорочен, неиспорчен, внешне и внутренне красив. Но с каждым новым днем мир и жизнь психологически и физически истощали меня. Деформировалось мое тело, а в душе поселялись обиды, злоба, мелочность…

Счастливое детство – единственный реально существующий рай, о потере которого мыслящий взрослый жалеет всю жизнь.

*      *      *      *      *

Мир постоянно меняется. Всё в нем возникает и исчезает, рождается и умирает – как и сам мир. Без этого нет развития – диалектика, мол, убеждают меня. – Чертова диалектика! – отвечаю я. Нет ничего ужаснее, чем все эти перемены – они гнетут меня, они не дают мне покоя. Наш мир – сплошь разочарования, расставания, утраты. Не могу поверить, что не существует мира на принципиально иных основах, где есть непреходящее, вневременное, вечное…

А этот жестокий мир… он раздавит меня, как таракана, – сначала жизнью раздавит, как тапкой, потом смертью добьет – размажет, впечатает в паркет.

Странное дело: у меня сейчас всё хорошо, мне ничто не угрожает, наконец, я сейчас в отпуске!.. в отпуске, черт бы его побрал, а всё – одно: начало новой недели – на уровне подсознания – будоражит во мне этот въедливый, наверное, уже невыводимый страх.

Мой отпуск перевалил через экватор. Сделать нужно еще многое. Разум фиксирует это безжалостно – помимо моей воли, ведь мне так хотелось бы забыться!

Словом, я не люблю понедельник. Многие не любят понедельник. Казалось бы, тут я не оригинален, но даже в этом знакомом всем ощущении – «понедельник – день тяжелый», как любит повторять мама, – у меня есть что-то свое, особенное, особенно изощренное, изворотливое. О нет, не работа, не взрослая жизнь сформировали во мне это тревожное чувство – понедельник я невзлюбил еще в школе. Хотя что плохого было у меня в школе? В сущности, ничего, если не считать всякой надуманной мной ерунды. «Подумаешь, какой неженка!» – сказал бы дедушка. Более того: мне ведь нравилась школа, я любил ребят из класса, уважал учителей… Но дело в другом: понедельник возвещал о необходимости возвращаться в мир, следовать его чуждым мне законам. А наступал он, этот зловещий день, до ужаса быстро – в субботу мы ведь учились, пусть и по укороченной программе (уроки длились не 45, а 35 минут); вечер субботы проносился стремительно, утро воскресенья казалось совсем уж мимолетным, а потом день, вечер – тоскливая пора, когда приходилось думать о… понедельнике. О нем, проклятом!