Этажи

Крошечное неудовольствие выразил я, помню, только однажды: когда одна из тетушек вручила мне издевательски тощую книжечку (и рисунки там были отвратными) со смехотворным названием: «ВСЁ о динозаврах».

– Так что больше тебе такие книги дарить не будем, – нахально сказала она и рассмеялась.

Хотя я и был довольно мал, я не сомневался, что уместить всё о моих удивительных, любимых динозаврах в жалкой «брошюре» решительно невозможно. На тетушку я обиделся и нисколько ей не поверил – я жаждал большего.

Итак, я выбрал себе будущую профессию – палеонтолога, о чем с гордостью сообщил родителям.

– Чтобы быть палеонтологом, надо постоянно отправляться в походы, терпеть лишения, жить в палатке… – скептически заметила мама, совершенно меня огорошив. – Выдержишь ли ты всё это?

Зря она так сказала: вопрос можно было поставить иначе – облечь его в форму более мягкую, приемлемую для меня тогдашнего, да и, пожалуй, во многом меня нынешнего. Лучше бы мама деликатно объяснила мне, какие качества необходимы для настоящего ученого, работающего в сложных полевых условиях. Этот подход был бы куда конструктивнее. Но мягкость и деликатность не ее конек; она привыкла высказываться резко – и в данном случае, мне кажется, это было не совсем уместно. Да, конечно, порой полезно взглянуть на дело и себя в нем трезво; но часто требуется нечто другое, обтекаемое, а подобного рода прямота идет во вред. Мне она повредила уж точно: робкий, ранимый, я расстроился и испугался. Уж мама-то не могла не знать особенностей моего характера!

После этого во мне зародились сомнение, – кажется, это слово употребляю я постоянно, – неуверенность в себе, и я был еще слишком слаб, чтобы этому противостоять. Крепко задумавшись, я понял, что я действительно слишком зависим от комфорта – я с детства был сугубо городским жителем, теоретиком, а не практиком, как любил повторять отец. Систематизировать, каталогизировать, оперировать мыслью – но отнюдь не работать руками…

Впрочем, если мама на меня и повлияла, то, уверен, только косвенно. Самое удивительное, что позже – но всё еще будучи ребенком, – я сам пришел к выводу, что самому «добывать материал» мне вовсе не обязательно, да просто не нужно: ископаемые останки пусть находят другие – я же буду их описывать, выдвигать гипотезы, строить теории, то есть делать открытия скорее не в подлунном мире, а в сфере небесной…

Прошли годы, детское увлечение давно улетучилось. Что от него осталось, так это энциклопедии, которые занимают несколько полок в книжном шкафу в моей комнате, и когда я сейчас смотрю на них, в душе моей потихоньку рождаются теплые, радужные чувства, сопоставимые с тем самым сокровенным, что испытал я в детстве.

Дача была у нас недолго – пришлось продать. Помню, когда мы туда наведывались, я иногда любил повозиться на грядках. Охотно, по собственной инициативе подметал листья: неспешно сгребал их в одну кучу, а потом надевал перчатки и сваливал в контейнер для органических отходов. С любовью, тщательно, аккуратно собирал ягоду (смородину, клубнику, малину, вишню). С меньшим желанием – но мама настаивала – обрывал облепиху. Мне нравилась эта тихая, спокойная, монотонная работа: мышцы работали в заданном темпе, я же мог сконцентрироваться на другом излюбленном движении – движении мысли.

Однажды отец объявил войну кленам – двум большим деревьям, которые росли у нас на участке и которые вздумали беспрерывно размножаться. Повсюду были разбросаны их споры, кое-где выросли еще хрупкие и в то же время уверенно стоящие на земле деревца, а уж бойкому, кустившемуся молодняку не было числа. У отца появились глобальные планы по обустройству участка, и бесконтрольное распространение кленов в них категорически не вписывалось. Отец показал мне, как выглядит кленовый лист – научил, что его невозможно спутать ни с какой другой растительностью, – и дал мне в руки секатор. Сам же вооружился топориком.

Так я принял активное участие в геноциде кленов в пределах наших восьми соток. Душа моя нестерпимо ныла: я чувствовал себя извергом и убийцей. С другой стороны, этот горький опыт принес мне определенную пользу – тоже, впрочем, сомнительную: сопоставив с конкретной реальностью доселе отвлеченную информацию о естественном отборе, почерпнутую из энциклопедий, я снова остро ощутил жестокость и несовершенство мира. Даже если бы мы не объявили им, в сущности, бессмысленную войну, подавляющее большинство молодых клеников ни за что достигло бы таких внушительных размеров, как их родители. На ограниченной территории они сгубили бы друг друга в беспощадной борьбе за пространство, за почвенные соки, за солнце… Этот случай – один из многих; но именно в такие моменты врожденное гармоническое мировосприятие давало трещину, в которую стремительно проникали два страшных, изворотливых подземных гада – разочарование в мире и ужас перед ним.

Сейчас я лишь констатирую, что с годами трагический разлад рос во мне неуклонно и что я уже никогда не смогу его преодолеть.

Конечно, с тяжелым, подвижническим трудом палеонтологов моя дачная возня имела совсем мало общего. Мне представлялись суровые, героические люди, которые, превозмогая изнурительный песочный ветер, испытывая колоссальное напряжение, раскапывают где-то в пустыне или полупустыне драгоценные следы далекого прошлого – то, что по невероятному стечению обстоятельств не обратилось в прах за миллионы лет. Нервозными ночами они почти не спят, коротая время в палатках, где подкрепляются сваренной в котелке похлебкой, а днем – от зари до заката – усиленно работают лопатой. Потом берутся за специальные кисточки и, когда сердце клокочет от умиления и торжества, дрожащими от усталости руками с огромной осторожностью извлекают новый, прекрасно сохранившийся скелет диплодока, или тираннозавра-рекса, или даже паразауролофа – моего любимого «ужасного ящера».

Динозавры были, конечно, вне конкуренции, но и другие вымершие животные (трилобиты, саблезубые тигры, мамонты) вызывали у меня живой интерес. Вместе взятые, мои энциклопедии, весь этот корпус научно-популярных текстов для детей, стали для меня Библией юного материалиста.

Недавно мне в руки попалась прекрасно изданная книга современного ученого-биолога – весьма уважаемого, заслуженного специалиста, чуть ли не крупнейшего в своей сфере. Поначалу я читал с огромным удовольствием, пока не наткнулся в его повествовании на одно обидное, даже оскорбительное для меня местечко. Ладно, ничего, сделал вид, что проглотил, пропустил, а потом – бац!.. – мне влетела уже конкретная оплеуха. Ощущение не из приятных. Может быть, по необычайной доброте душевной я стерпел бы и это, но ведь потом последовала еще одна, и еще, и еще… Этот хваленый доктор наук, циничный профессор, упивающийся своими знаниями, – по его словам, самыми прогрессивными, – нисколько не боясь оскорбить мои «религиозные чувства», холодно, методично развенчивал заблуждения, встречающиеся на страницах столь дорогого мне Священного Писания. В частности, он поведал мне, что если раньше считалось, что знаменитый археоптерикс – переходная форма от рептилии к птице, то ныне палеонтологи склоняются к мысли, что динозавры и птицы, имея общего предка, развивались всё-таки обособленно. Милый моему сердцу археоптерикс оказался всего лишь тупиковой ветвью эволюции – нынешние птицы произошли вовсе не от него! Свыкнуться с этим крайне непросто: я ведь воспитан на том, что археоптерикс – прародитель птиц. Увы! Тряся взъерошенной в процессе сегодняшних творческих потуг головой, я с ужасом думаю, какие еще ошеломительные открытия сделает наука в ближайшем будущем, на моем веку, – и неужели многое (если не всё) из того, во что я свято верил, окажется несостоятельным, ошибочным, нелепым?!

ЭТАЖ ДВЕНАДЦАТЫЙ

Много лет – вместе с авторами энциклопедий – я пытался понять причину исчезновения динозавров. Внимательно вчитывался в предлагаемые мне гипотезы, наиболее яркой среди которых было, конечно, падение метеорита. Этот образ покорил мое юное сознание поэтичностью и трагизмом – слепая сила, пришедшая из космоса, положила конец владычеству великолепных исполинов! Только повзрослев и давно уже обретя другие увлечения, я внезапно понял, какой слабой, примитивной, топорной была эта версия. Почему вымерли одни лишь динозавры, а развитие жизни не прервалось? Вслед за падением метеорита пришла еще одна беда – ледниковый период? Пусть так, ледники действительно наступали (в отличие от метеорита, глобально повлиявшего на судьбы Земли, это-то учеными вполне доказано), посуровевший климат явно встал всем теплолюбивым тропическим жителям поперек горла. Но даже это меня теперь не убеждает – в частности, после того, как я узнал об опасности любой гипертрофии. Гигантизм является закономерным развитием видов и до определенных пор служит залогом их успешности: травоядным, чем они крупнее, легче защищаться от хищников, хищникам, в свою очередь, легче атаковать травоядных – по мере того, как крупнее становятся и они сами. Вот это диалектика! Но в конечном счете внушительные размеры идут во зло. Чудовищно огромные динозавры просто проиграли конкуренцию тогда совсем крохотным, но по природе своей более совершенным формам жизни – теплокровным. Только и всего! Прозаично – но весьма правдиво. Тем более что и вымерли-то не все – например, сверстники динозавров крокодилы (такие же, в сущности, динозавры) преспокойно сохранились до наших дней.

В зале стоит большой (почти вдвое больше того, что в моей комнате) шкаф с книгами, туго набитый чуть не в три ряда. Мечтая соприкоснуться с великой Тайной, я часто разбирал, рассматривал, изучал его содержимое. Меня всё больше привлекала русская и зарубежная классика; я знакомился с ней «слоями». Сначала меня интересовали книги одного порядка, затем – другого. Нередко то, что поначалу находилось на периферии моего внимания, со временем перемещалось в самый центр – становилось властителем моих дум; и наоборот – то, что очаровывало, теряло со временем свое волшебство.

Поначалу я ограничивался тем, что стояло на видном месте, на переднем крае; потом же полюбил «зарываться» в шкаф всё глубже – с желанием разыскать там подлинное сокровище. Меня манило то, что скрыто от непосвященных глаз, что не доступно первому, поверхностному восприятию. Видимо, именно тогда сложилось у меня особое отношение к творчеству; вернее, я сформулировал для себя его истинный смысл – как мучительное, но неминуемое движение к Откровению. Уверен, что многие из тех, кто величают себя «писателями», не согласившись со мной, дали бы совсем другое определение – но для меня дело обстоит именно так. Человеку, которому под тридцать, быть может, непростительны остатки юношеского максимализма – оппоненты, недоброжелатели мои наверняка с ухмылкой указали бы мне на них, – но на меньшее я не согласен.

Однажды я представил, что книга, содержащая все тайны Вселенной, дающая ответ на неразрешимые противоречия бытия, возможно, уже написана. Я вообразил, что она стоит себе, никем не замеченная, не понятая, в обычном, вечно пыльном шкафу, в рядовой, непримечательной квартире в какой-нибудь многоэтажке. Схоронилась себе в глубине полок, пока беспокойная рука немного странного, чрезвычайно впечатлительного мальчика – о таких говорят: «чудо в перьях», или – «не от мира сего», – не достанет ее оттуда и не предъявит миру страшную правду о нем.

Быть может, это совсем тоненькая, тщедушная книжка, вышедшая крохотным тиражом в каком-нибудь провинциальном городе. Не стоит тратить силы на то, чтобы отыскать концы, – всё будет напрасно. Автор наверняка пропал – как сквозь землю провалился! Его имя – псевдоним, анаграмма, мистификация – существовал ли он вовсе? То же самое – с издательством. Официально – юридическое лицо, давно обанкротившееся и погребенное в недрах бюрократической системы. Верстальщики, корректоры, технические редактора, типографщики – все они, словно призраки, давно сгинувшие, растворившееся в беспробудной тьме. Еще вероятнее – самиздат, не оставивший после себя ни единого отчетливого отпечатка. Плодом богатого – и отчасти больного – воображения покажется и сама эта книга: можно будет усомниться, что я действительно держу ее в руках…

Ну да, это лишь наивная детская игра, фантазия, доставшаяся мне в наследство от далекого, невозвратимого прошлого; и всё же мне кажется, что я по-прежнему ищу ее, эту книгу. Впрочем, кое-что за эти годы коренным образом изменилось: в глубине души я мечтаю только об одном: чтобы такую книгу написал я сам.

*      *      *      *      *

Мне кажется, за последнее время я сильно изменился, повзрослел, во многом я даже стал значительно лучше себя прежнего, – но, в отличие от остальных людей, с которыми произошла та же метаморфоза, я не слишком радуюсь этому. Я понимаю, что, как и у любого живого существа, у меня есть, в сущности, только прошлое – настоящее зыбко, а будущее грозит не прийти вовсе, постоянно приближая свою роковую границу. Так что по-настоящему – всей душой – я радуюсь только тому, что у меня уже было – счастливому детству и прочим радостным моментам. Тому, что было, да уже прошло. Не случайно даже совсем недавнее прошлое – события, которые я, помнится, воспринимал в «настоящем времени» безо всякого восторга, – теперь окрашивается для меня в исключительно светлые, ностальгические тона. Детство же – этот утраченный рай – для меня и вовсе свято, а даже в ближайшее будущее я привык смотреть со сдержанным пессимизмом.

Ночью

Вечером я лег вздремнуть. Вообще это плохая привычка: всё ворочаюсь, не могу заснуть ночью, а потом весь день думаю о том, что неплохо бы полежать. Отключился вечером – значит, ночью опять будут проблемы с тем, чтобы заснуть. Я проспал сейчас чуть больше часа – а такое чувство, что минула целая вечность.

Голова, как всегда в таких случаях, немного тяжелая. Вышел зачем-то на общий балкон, словно подвержен сомнамбулизму, – даже и не знаю, что за глупость, и зачем меня туда потянуло. Там чуть прохладнее, но не намного; я нисколько не освежился. Сумерки сомкнулись, на горизонте было бы совсем темно, если бы не свечение города.

Постоял минут десять, совсем один. Ни шороха, ни звука – ни души. Даже удивительно: раньше на общем балконе – именно у нас на четырнадцатом – постоянно кто-то слонялся: собирались плохие компании, базарили вышедшие покурить мужики… Изредка заявлялись влюбленные парочки, вздумавшие целоваться на закате, но чаще всего ошивались мальчишки – любители плеваться, и их ряды никогда не редели. Одно время соседи пытались бороться с регулярными плевательными состязаниями, разгоняя ребятню, но, кажется, не слишком преуспели.

Помню, в детском саду смышленые мальчики, когда в них плевались, а достойно ответить по каким-то причинам не получалось, говорили: «Не-ет, не буду я свои витамины тратить!» Ты, мол, плюйся, сколько хочешь, аки верблюд, а я-то поступлю умнее. Вот так: в детском понимании слюни были витаминами, что в общем-то справедливо, однако удовольствие от каждого плевка с большой высоты было таким огромным, что ради него можно было согласиться на некоторый вред для собственного здоровья.

Как правило, мальчишки не хулиганили, в людей не плевались – чревато, да и, честно говоря, не так интересно; разве что случайно попадали в мелькавшие далеко внизу фигурки прохожих. В основном соревновались в дальности, силе и, так сказать, эффектности плевка. Победитель такого турнира мог снискать себе недюжинный почет! Сухой, отполированный солнцем асфальт медленно, но верно покрывался влажными отметинами, как детское лицо – ветрянкой.

22 августа, четверг

Запомнилось дождливое лето – или это были лишь несколько дождливых дней, – когда лило так долго, что мне стало казаться, что дождь не закончится никогда. Рассекая огромные лужи, мы ехали домой – у отца тогда была голубая «Ока». (Увидев в день приезда машину этой марки вновь, я поразился, какая же она маленькая; и, оказывается, она еще не совсем вышла из эксплуатации!) Лихачи на могучих автомобилях постоянно окатывали нас устрашающими потоками воды, но боялся я не того, что утонем только мы, пассажиры несчастной «Оки». Мысля как всегда масштабно, я произнес:

– Может, это новый всемирный потоп? – вроде того, мол, что упоминается в Библии.

– Типун тебе на язык! – осекла меня мама.

К счастью, несмотря на ее суеверные опасения, потоп тогда не случился – мы ведь всегда оставляем его на потом, мечтая, чтобы это бедствие накрыло несчастную землю после нас. Когда угодно, только, пожалуйста, после!

Неужели я вчера вспоминал об этом? Или нет? Или вспомнил мимолетно – и тут же забыл. Возможно, отложилось где-то в голове; а возможно, дело вовсе не в этом. Просто этой ночью он мне приснился – грандиозный потоп, что случился, увы, при нас.

Я едва уцелел, ухватившись за выступ нашего здания, частично порушенного. Подтянувшись, оказался на родном четырнадцатом этаже и перевел дух. Дом наш страшно пострадал, зато каким-то образом необычайно увеличился в размерах. С его высоты – скорее с удивлением, чем с ужасом – я наблюдал всю планету при новом мироустройстве. Отныне Земля стала Водой – потоп выдался настолько всепоглощающим, что почти не оставил следов смытой, искореженной им цивилизации.

Сон этот был ниспослан мне моим подсознанием далеко не сразу. Прежде я изрядно помучился – долго не удавалось заснуть. Мозг мой работает, кажется, круглые сутки. Отец не раз говорил мне, что это очень вредно; в особенности «не в восторге» он как раз от этих моих снов, что перехватывают дыхание, что заставляют заглянуть в неизведанную бездну, без сомнения, наличествующую в моей голове. Я уж и сам не знаю, что мне с собой делать, как обуздать фантазии, стреножить бешено скачущую мысль. Не знаю, какие таблетки – снотворные, успокоительные, подавляющие чувство страха, которое меня часто охватывает без видимой причины, – мне еще пить.

Или не пить? Отважно бороться с внутренним врагом собственными силами? Именно в этом основная дилемма, главный, быть может, роковой вопрос. С одной стороны, так тянет пойти по простому, очевидному пути – да, грубому, зато действенному: выпить таблетку, которая рано или поздно, пусть с горем пополам, позволит вырубиться, вырваться из утомительного замкнутого круга мыслей-воспоминаний-сомнений-страхов. С другой стороны – задуматься о вреде, который я таким образом себе наношу, насилуя организм, приучая его к зависимости; внутренне рассмеяться, расправиться с этой болезненностью, разметать жалкую шелуху патологической мнительности, расслабиться… Да, главное – научиться расслабляться. Вот что может меня спасти. Расслабляться и не думать. Только как – не думать?! Я же не могу не размышлять, и в этом мое проклятье…

Если не пить, то никаких гарантий на нормальный сон не будет вовсе. Я не засну, как уже бывало, и еле сползу потом с постели, словно раздавленная, размякшая в собственном внутреннем соку букашка (то есть как один коммивояжер – только еще хуже), когда раздастся треск будильника. Он прервет кошмар моих мысленный скитаний, но лишь для того, чтобы вытащить меня наружу – в еще более адский ад реальности. Без таблеток – я всё равно что с голыми руками (в лучшем случае – с примитивной дубинкой, палицей) против дюжего врага, до зубов вооруженного новейшим оружием. Нелепая битва, больше похожая на избиение, не знающее жалости и пощады!..

*      *      *      *      *

Третий день работаю в невиданном темпе. До празднования, ликования еще далеко, да и не привык я радоваться раньше времени. И всё же я очень доволен. Активно просеиваю сквозь сито повседневности бесценные крупицы творчества. Кто-то скажет, что это всего лишь песочек, и допустит чудовищную ошибку: здесь каждая песчинка – на вес золота! Жаль, что родители не со мной, а то я непременно поделился бы с ними своим воодушевлением. Впрочем, думаю, они уже сыты моими творческими обещаниями – лучше засучить сейчас рукава, чтобы потом сделать им сюрприз. Надеюсь, успею закончить (хотя бы в общих чертах) к их возвращению.

Отрадно, что давний замысел, прежде размытый, стал вдруг обретать поразительно четкие черты. Неясные, эфемерные контуры постепенно затвердевают, превращаясь в жесткий, прекрасно осязаемый скелет. Нужно теперь методично наращивать на него мясо.

Повесть, над которой я работаю, станет последней частью моей трилогии, – говорю так в шутку, но что-то действительно в этом есть. Первую часть написал я несколько лет назад, и это был первый мой серьезный опыт. Писал долго и, главное, неуклюже, так что всякий раз заглядываю в этот текст с содроганием – уж больно там всё коряво. И всё же, считаю, есть и классные фрагменты, не говоря уже о гениальном (хи-хи!) замысле. Вторую часть я закончил совсем недавно, ранней весной – уровень моего мастерства заметно вырос, но, к несчастью, и это произведение далеко от того, что задумывал я в идеале. Остается делать ставку на последнюю, третью часть. Очень хочется завершить трилогию ударно, хотя повторюсь, что это скорее шутка: прямой, сюжетной взаимосвязи между частями нет, а по качеству написания им тем более негоже стоять в одном ряду. С другой стороны, они как бы сами собой связываются в какую-никакую эпопею моей горемычной жизни…

Не хочется, чтобы это звучало напыщенно. Мне самому тут же делается немного смешно. Но мне нужно высказаться. Наверно, я слишком долго парил в блаженном эфире, надышался там бог знает чем, и теперь этот веселящий газ дурманит мне голову; но решение я принял. Как только я закончу повесть, я, пожалуй, распрощаюсь с земной тематикой и займусь творческим изучением той сферы, которая влечет меня уже давно, – космосом. Когда-то я уже ушел из отчего дома – так пусть этот трагический исход станет окончательным, бесповоротным. Мысленно разыскивая останки динозавров и других доисторических тварей, я слишком уж окопался в грунте – засиделся здесь, на Земле.

*      *      *      *      *

Забирал меня из детского сада папа. Иногда он задерживался в своей больнице, и вздорные воспитательницы злобно скрежетали зубами, вынужденные торчать на работе из-за меня да еще пары бедолаг – таких же сопливых балбесов, дожидавшихся родителей. А ведь можно было успеть к началу бразильского сериала! Выказать свое недовольство отцу они боялись. Зато с упоением пилили, тиранили нас, «провинившихся» малышей, весь следующий день, грозя нам всевозможными карами, которые только удавалось втиснуть им в прокрустово ложе приличий.

А отводила меня в садик мама. Собирался я тогда неспешно, с упоением ловил ворон – я вообще всё делал размеренно (не то что сейчас – издерганный неврастеник!). Кое с чем я не мог справиться самостоятельно (например, плохо завязывал шнурки), и мама раздражалась еще пуще. Понимая, что опаздывает на работу, она начинала выходить из себя. Но вот я уже в теплой куртке, в шапке, перевязанный шарфом – надут, как бурдюк. Вроде бы готов, но не тут-то было: я вдруг почувствовал, что в левом ботинке мне что-то мешается, как будто трет ногу. Пожаловался маме, но она не хотела меня слушать – лишь оправила мне педантично куртку, хлопнула по груди, чтобы выпустить из складок одежды воздух, и предложила не выдумывать.

Но я настаивал. Глаза мои были на мокром месте. Тут-то мамино терпение и лопнуло. В таких случаях она, по традиции, прибегала к самому сильному, испытанному средству – стращала меня фамилией своего начальника, грязной, перепачканной, угрожающей, как кочерга. А ведь у него и вправду была такая фамилия – Кочерга. Нелепица какая-то, да? «Кочерга убьет меня!» – восклицала мама в сердцах. Мне стало стыдно за мою поистине преступную медлительность, страшно – за любимую, бедную, несчастную маму. Ее убьют кочергой, и всё из-за меня – копуши, недотепы и раззявы!

Вечером все мы встретились дома. Отец забрал меня не поздно, мама, к моему облегчению, благополучно избежала страшной участи. В облаках она, впрочем, не витала, а сразу по возвращении начинала подготовку к следующему дню – заботливо протирала и свою, и нашу обувь. Поборница чистоты, она всегда делала это заранее.

Засунув руки в мой левый ботинок, мама обнаружила там небольшой полупустой тюбик с кремом для придания обуви лоска. Оказалось, прошлым вечером она его туда уронила и именно он мне и досаждал. И я ничего не смог с этим поделать! Не привыкший к самостоятельности, ребенок не из догадливых, я беспомощно и стоически терпел – так и проковылял с ним весь день.

Поняв, как мне было плохо, мама расстроилась и умилилась. Прослезившись, она, как обычно, стала корить себя за несдержанность, чрезмерную эмоциональность. «Вот и ты вспыльчивый, но отходчивый. Совсем, как я», – твердила она мне с любовью. Сменив гнев на милость, причитая, она и тискала меня, и нежно гладила по голове.

Рассказала эту трогательную и поучительную историю папе. Тот посмеялся. Он до сих пор вспоминает ее с юмором, когда – в редких случаях – предается ностальгии, и с иронией, когда – чаще – хочет поддеть, поддразнить маму.

В детский садик со мной ходили две армянские девочки – Рипсимэ и Маринэ. Как часто бывает, при несомненном – и в то же время неуловимом – сходстве черт лица характерами сестры являли собой едва ли не полную противоположность. Маринэ – если не ошибаюсь, она была младшей, – была шустрой, озорной, задиристой; старшая Рипсимэ – тихой, молчаливой, покладистой. Маринэ была вся острая, костистая, вертлявая; Рипсимэ, напротив, мягкая, пушистая, степенная. При этом, замечу, не менее стройная; теперь мне страшно подумать, что с годами – знаю, что такое случается, – она могла сделаться тучной…

Не скажу, что на фоне сестры Маринэ казалась такой уж дурнушкой, но Рипсимэ-то уж точно была красавицей. Изысканная, сочная, с пышными черными волосами, с сахарно-воздушными щеками и губами, словно из свежей и сладкой пастилы, – такой запомнили ее мои восторженные детские глаза, а воображение наверняка еще и приукрасило.

Словом, Рипсимэ покорила меня своим обаянием.

Мы были такими неимоверно маленькими, почти, кажется, бессознательными созданиями – словно едва прозревшие котята; мы были беспомощны, мы слабо представляли, в каком новом мире мы очутились. Мне запомнилось, как эта юная, прекрасная девочка гуляла по молодой весенней траве у веранды – почти всегда в гордом одиночестве, вдали от воспитательниц, сестры и других детей, игравших, веселившихся, бесновавшихся.

Очаровательная Рипсимэ! Как много думал я о ней и как стеснялся заговорить, познакомиться с ней (как сказали бы взрослые)… Мне казалось, что я ее не достоин, боялся, что она на меня даже не посмотрит. Долгое время я не решался нарушить ее покой и подойти. Но цвели яблони – и, наконец, я сорвал эти белые, наполненные негой лепестки. Другой на моем месте – мальчик более смелый, уверенный в себе – преподнес бы этот подарок галантно, с сознанием собственного достоинства; пусть со значительной скидкой на малый возраст. А заодно – признался бы девочке в любви. У меня же вышло нечто невразумительное: сгорая от стыда, я промямлил:

– Держи! Это тебе!

Держи, мол, и всё! Ходульный буратинка, я тут же отскочил на пяток шагов в сторону. Рипсимэ приняла мой цветок – он ей безумно подошел, – и, кажется, даже улыбнулась. Впрочем, разобраться в ее реакции я толком не успел; не говоря уж про чувства. После этого несколько дней, перепуганный, я держался от нее на почтительном расстоянии.

Горе мне, стеснительному, нелюдимому, не умеющему общаться! На этом любовная история и закончилась, едва начавшись. Никакой дружбы с Рипсимэ у меня, конечно, не получилось. Наверное, с тех самых пор всё у меня в этом деле и пошло наперекосяк.

Детский садик позади – я уже в начальной школе. Мой друг Алеша, понаблюдав за тем, как активно я и другие мальчишки, – а сам-то он в первых рядах, – заигрывают с девчонками, как-то нагло улыбнулся и пригрозил пальчиком:

– Рановато еще!

Я возмутился: мне казалось, что вовсе не рано. Алешины слова я воспринял болезненно – как личное оскорбление. И в пику ему, состроив из себя уже вполне взрослого, серьезного человека, планирующего свое будущее, ставящего перед собой четкие цели и, главное, неизменно их достигающего, я заявил:

– Как только мне исполнится восемнадцать – сразу женюсь!

Сказал как отрезал. А смысл моего безапелляционного заявления сводился к следующему: лишь несовершенное законодательство, разрешающее вступать в брак только с восемнадцати лет, не позволяет мне сделать этого раньше. А так, будь моя воля… И то, что отбоя от девочек, каждая из которых мечтает стать моей женой, у меня нет и не будет, я тоже подразумевал. Материальный фактор в моих расчетах не значился. Зачем именно нужно жениться (не просто же потому, что хочется!), что должно этому предшествовать, что за этим следовать – обо всем этом я имел представления самые смутные, и если бы меня об этом спросили, меня с легкостью поставили бы в тупик. Но женатыми были мои родители и вообще большинство взрослых, а значит, так нужно, так солидно, так до́лжно.

До чего же наивными, смешными были моя выспренность, моя обидчивость, всё мое поведение, спровоцированное Алешиной «дерзостью»! Но известно, что хорошо смеется тот, кто смеется последним, – и этим последним, похоже, оказалось время. Алеша, который моложе меня больше чем на год, – ныне уже не Алеша, а Алексей Леонидович, кадровый военный, – в браке уже лет семь, успел обзавестись двумя детьми и что-то подсказывает мне, что на этом его семейные достижения отнюдь не закончились. Помимо жены, имеет, как я слышал, и любовницу, но это уж его сугубо личное дело; всё сплетни, столь похожие на правду, что их трудно не принимать за чистую монету!.. Что же до меня, то нет у меня ни жены, ни невесты, ни девушки; до отцовства мне как до Луны – холост, свободен, как ветер! Красавицы не вешались мне на шею ни в восемнадцать, ни в двадцать, ни в двадцать пять – не вешаются и сейчас.

*      *      *      *      *

Осенний вечер кристаллизуется так стремительно, что ты этого почти не замечаешь – особенно когда чем-то увлечен. Несколько минут назад были сумерки – ночь заламывала дню руки, тот упрямо сопротивлялся, – и вот уж безнадежно стемнело. Для пряток – как раз то, что нужно.

Хорошо освещена была только площадка, всё остальное затянул шершавый мрак – лестницы на первый ярус, и сам первый ярус, и футбольный пригорок, и подступы к пристройке. Перед нами (если смотреть с нулевого яруса) наш дом и три его двери: левая – на лестницу, правая – к лифтам, центральная – мусоропровод. Тот, кто маялся, облокачивался на нее, закрывал глаза и начинал считать.