Этажи

Соглашаться с ролью виновника всех бед я упрямо не хотел, однако мама, с трудом преодолев очередной десяток ступеней, утверждала меня в ней всё настойчивее, – впрочем, было это уже не так важно: надо было спасать наш кров. Не скажу, что стояла страшная жара, но нас-то в жар бросило точно. Слабое, едва осязаемое дуновение ветерка прекратилось, затих последний листочек, и в зловещей тишине, дробившейся на нашу судорожную оторопь и глубокое, учащенное дыхание, суровый, недвижимый Лог надменно навис над нами своими каменно-зелеными джунглями. Как только показалась макушка дома, мы обратили нетерпеливое внимание на окна нашего балкона – были они темнее, чем на других этажах, и, кроме того, из них сочился дымок. Выраставшая из зарослей четырнадцатиэтажка напоминала проснувшийся, сонно зашевелившийся вулкан. Хотя говорят, что дыма без огня не бывает, я почему-то обрадовался: подумал, что если бы случился настоящий пожар, уже давно полыхало бы.

Вбежав в подъезд, мы заскочили в вызванный кем-то лифт – там нас встретили наши соседи, муж и жена. Оба были весьма встревожены.

– Мне кажется, это у нас, – трагически пролепетала соседка.

– Нет, это – у нас, – упавшим голосом парировала мама.

Лифт поднимался неимоверно долго – не знаю, сколько раз мама успела его проклясть.

Пройдя в квартиру, возгорания мы не обнаружили – только все комнаты заволокло дымом, особенно кухню, балкон и зал. Дотла выжигая содержимое сковородки, плита фанатично коптила потолок. Как только мы ее выключили, стало понятно, что всё обошлось – напряжение моментально спало. Как водится, мама сразу обняла меня, прослезившись и извинившись.

Мы настежь открыли все окна, чтобы проветрить помещение. Оставаться в квартире не хотелось, и мама предложила пойти погулять. Сбросив нервное напряжение, помирившись, повеселев, мы отправились в парк, дорога к которому лежит через всё тот же Каменный Лог. На этот раз мама всё тщательно проверила – плиту, утюг, все розетки…

ЭТАЖ ДЕСЯТЫЙ

24 августа, суббота

Какие книги читает Бог?

Ответ на этот интригующий вопрос я едва не узнал во сне.

Грузовой лифт – обычное устройство лишь для обычных людей, для тех, кто не способен (или боится) заглянуть в мрачные бездны бытия. Когда же в его пасти оказался я, лифт превратился в машину, покоряющую пространство и время. Считается, что с четырнадцатого этажа можно ехать исключительно вниз, выше – уже невозможно; но это мнение ошибочно. Я увидел огромную, достаточно сложно устроенную панель – целая россыпь кнопок, каскад неведомых стрелок, датчиков, циферблатов… Лифт – космический корабль, осознавал я, и восторг мой оборачивался ужасом, а ужас – так и норовил вернуться к изначальному восторженному состоянию.

В специальное поле следовало вбивать информацию: любая точка земного шара в любой год, любой период времени – прошлое и будущее оказались в моей власти; только протяни руку – и… В сущности, именно об этом я и мечтал всю жизнь – всё изменить, кардинально переустроить, устранить жестокий, несправедливый порядок вещей. И вдруг – мое существование резко отравило мерзкое, обескураживающее чувство, хлынувшее вместе с кровью по жилам, пронизавшее меня всего без остатка: я испугался. Ужас мой удесятерился, но этот ужас был совсем другим: ничего возвышенного, потустороннего, космического – только самое постыдное, низменное, земное.

Но так же внезапно пришло и спасение: я ощутил некую неодолимую силу, могучую опору. Это было нечто, что в нужное мгновение подхватило мой слабый, трусливый организм; нечто, что с готовностью взяло меня на поруки. Сила эта, совершенно неосязаемая, была, однако, где-то рядом, – нечто, несоизмеримо более могущественное и значительное, чем я, простой мечтатель и хлюпик.

Лифт сам принял решение. Он затрясся так сильно, что я повалился на пол; я кричал… нет, этого мало сказать – я вопил, жалобясь остановить его движение, способное расплющить мое несчастное тело. Каждый сантиметр кожи и каждый волосок мой трепетал, и я задавался вопросом, выдержу ли я эти адские перегрузки. Между тем всё происходило куда стремительнее, чем я мог ожидать, чем мог представить всякий человек, привыкший мерить себя и мир ничтожными земными мерками. Лифт мчался сквозь Вселенную, играючи преодолевая все стадии ее становления и развития, и там, за его тонкими стенками, в холодном безвоздушном пространстве, где невозможна жизнь в человеческом представлении, ослепительно сияли галактики, грозно и торжественно пульсировали черные дыры, такие же ослепительные в своей черноте, безропотно рвалась и потом плавно срасталась темная материя, бешено клокотала темная энергия, и всюду неслышно парила витальная гравитация… Двигались же мы к микроскопической, но невероятно плотной, всеобъемлющей точке, в которой, видимо, и случился Большой взрыв – точке отсчета и в то же время конца всего. Этой точкой – этим Абсолютом – и был Бог.

Всё исчезло. Я не понял, что произошло. Возможно, от потрясения я на какое-то время потерял сознание, но вот удивительно – прежнего лихорадочного дурмана как не бывало: голова была чрезвычайно ясная. Удивительно ясно стало и вокруг – как будто включили свет.

Место, в котором я оказался, напоминало обычную квартиру. На языке у меня вертелось язвительное словосочетание: «мещанский быт», и я едва не ударил себя по губам за такое святотатство. Тем более что, говоря по правде, это было не совсем справедливо: в как будто бы «обычной квартире» было нечто неуловимо странное. И (возможно, еще одно святотатство) – бездушное; в том, однако, смысле, что скверный дух смертного, греховного человека не гостил здесь доселе никогда…

Минимализм интерьера. Редкая мебель цвета чистейшего высокогорного снега сливалась с поразительною белизною стен, что создавало ощущение дополнительного объема, живительной свободы, не знающей понятия о тесноте, а еще – морозной прохлады, как будто широко открыта форточка в зимнюю ночь. Я успел подумать, что если отвлечься и не сфокусировать вовремя взгляд, здесь легко можно на что-нибудь напороться, споткнуться… Впрочем, в комнате действительно не было почти ничего – только диван, журнальный столик, шкаф, ковер.

Точнее описать обстановку не смогу. Вскорости для встречи со мной вышел Хозяин – не ступающее, а скорее парящее Существо… Тут уж мне не хватит никакой памяти, дерзости, никаких языковых средств, чтобы прибавить к моему нескладному, сбивчивому рассказу еще несколько, изначально ущербных и нелепых, слов о Нем.

Я не знал, как мне быть, но, угадав мое волнение, Он сделал мне радушный, умиротворяющий жест и сразу же, как бы извиняясь всем своим видом, еще ненадолго отлучился, как будто забыл что-то в соседней комнате. Так у меня появилась передышка. Не было сомнений, что через минуту-другую Он явится вновь – для основательного разговора со мной, разговора, которому теперь уж ничто не помешает.

Подумать только, я был на приеме у самого Бога! Впрочем, что я пишу? – В том-то и дело, что не на приеме, а, страшно сказать, в гостях, ведь позвали меня не на работу, не в офис, – нет, это было именно личное пространство. Конечно, пригласили не как старого друга – ни о каком панибратстве не могло быть и речи; могу сравнить это с теперь уже давнишним моим визитом к научному руководителю – крупнейшему ученому старой закалки, заслуженному профессору, умнейшему, образованнейшему человеку, который был втрое старше меня. Мне живо вспомнился тот помпезный старинный дом, в котором жил мой профессор, – приглашен я был, разумеется, по делу, но атмосфера была всё же неформальной, – и я мялся, смущался, не зная, как мне следует себя вести и как говорить…

Сейчас, спокойно обо всем размышляя, я понимаю, что состояние мое было, конечно, далеко не идеальным. Шокировал сам по себе статус Хозяина, не говоря уж о стрессе, который я перенес в «полете». Со мной происходило нечто исключительное, и неплохо было бы заранее хорошенько подготовиться, чтобы оптимально распорядиться этой уникальной возможностью. Разговор с Богом! С чего начать? Вернее, с чего вздумает начать Он? Что мне сказать, что попросить у Него и… что ответить, когда Он спросит?.. Да-да, именно это было самым главным и самым трудным: что́ я отвечу Ему?!

Как ни крути, надо было крепиться и соображать быстро – но как это сделать, когда не верится, что стоишь на своих двух, а под тобой при этом – ничего, кроме вселенской пустоты? Где я и что со мной будет дальше? Вернусь ли я когда-нибудь домой, чем вообще всё это кончится?.. И еще – хочу ли я домой? Может, мне лучше навсегда остаться здесь? Разве это не та самая сокровенная мечта, которой я всегда грезил?..

Сесть-то, кстати, мне и не предложили. Страшно было представить, что вот-вот я наверняка услышу эти слова вежливости, вообще услышу от Него что-то, узнаю, какой у Него голос…

В панике я озирался по сторонам, и мой ошалелый взор наконец нашел то, что могло меня как-то успокоить – вернуть хотя бы подобие ощущения реальности самого себя. Я заметил, что за дверцей шкафа, за стеклом – что-то выставлено в ряд. Ну, конечно, книги! Книжная полка. Я осмелился заглянуть внутрь. Уже по корешкам стало очевидно, что книги пестрят разноцветными обложками – какими-то явно нездешними, несдержанными, сумбурными, хаотичными красками на фоне всеобщей монотонной, размеренной, концентрированной белизны.

Не было ведь ничего плохого в том, чтобы поддаться соблазну – достать несколько книг, полистать их в ожидании Хозяина, не так ли? Думаю, всякому на моем месте стало бы безумно интересно, какие книги читает Бог.

Но вот послышались Его шаги.

Не зря я заторопился. Книги я решил не доставать – нужно было успеть прочитать несколько названий на корешках…

Новое чрезвычайное волнение охватило меня. Я почувствовал, что сон уходит. Не будет ни разговора с Богом, ни обратного космического путешествия – только бы запомнить названия нескольких книг. Одно это – сослужит мне огромную службу, навсегда изменит мое постылое пребывание на Земле.

«Только частичку Тайны… пожалуйста, хотя бы частичку Тайны…» – причитал я, нашептывая молитвы и параллельно – повторяя, заучивая названия книг. Я напрягал все силы…

Увы. Когда я проснулся, я всё позабыл. Я был настолько возбужден, что, не позавтракав и даже не выпив чаю – ограничился лишь несколькими большими и резкими глотками воды из бутылки, – сразу засел за описание свежего сновидения, поразившего меня до глубины души. Задыхаясь от обиды и злости, я проклинал коварство этого дивного сна – мне кажется, так ненавидят вожделенную роковую красавицу, поманившую тебя пальчиком, а в итоге жестоко над тобой посмеявшуюся.

Из любого сильного потрясения – как положительного, так и негативного, – можно и нужно извлекать творческую выгоду. В этом смысле ситуацией я воспользовался на все сто – вслед за понятием повторяющегося сна сформулировал и понятие великого сна, и эта идея, не скрою, мне очень понравилась. Думаю, в том или ином виде включу этот фрагмент в мое сочинение: мол, все великие сны – таковы… Они, во-первых, всегда дразнят тебя обещанием Тайны – и даже дозволяют слегка коснуться ее магических одежд. Во-вторых, обещая эту Тайну, всегда обрываются в кульминационный момент – не договаривая до конца, не раскрывая себя полностью… В-третьих же, пробуждение после великого сна неизменно приносит великое разочарование: оглядываясь, ты убеждаешься, что волшебство развеялось, словно туман, что никакого космоса у тебя больше нет, что ты по-прежнему в бренном мире. И в этом заключена жуткая, бесчеловечная пытка: ты сознаешь, что ты всё так же бессилен – и так же обманут.

*      *      *      *      *

Когда-то я был блаженным созданием, практически идеальным как физически, так и духовно: не знавшим еще ни боли, ни злости, ни зависти, не ведавшим недостатка в чем-либо жизненно необходимом.

А теперь я в тупике. Умирать – так страшно и так не хочется, но и жить, когда знаешь, что умрешь, страшно вдвойне…

Все эти годы я мучительно искал выхода, но, очевидно, его не существует. Но если принять безысходность, то зачем я наделен органом, который этот выход всё-таки ищет – малейшую лазейку, любую, пусть самую слабую, надежду?.. К чему эти страдания?!

*      *      *      *      *

Вчера я красочно описал, как проходили наши футбольные баталии; мяч был нашим постоянным спутником, и обожали мы еще и такую игру, как «одно касание».

Полевым игрокам не разрешалось касаться мяча больше одного раза подряд – до тех пор, пока мяча не коснется кто-то другой (или пока он не ударится в каркас ворот). Сколько угодно мог касаться мяча вратарь, но он-то находился в невыгодном положении, ибо подвергался расстрелу и мечтал поскорее покинуть ворота. Вратарь менялся в том случае, если мяч после удара одного из полевых игроков проходил мимо, не касаясь при этом ни вратаря, ни штанг. Конечно, некоторые правила варьировались. Так, в соседнем дворе даже если мяч уходил за лицевую линию от штанги, наносившего удар это не спасало – он всё равно вставал в ворота. Соседская трактовка раздражала, ибо казалась мне кощунственной: раз мяч коснулся штанги или перекладины, значит, нельзя сказать, что нападающий совсем уж промазал, искренне считал я. Ну это же азбука!.. Впрочем, ни как таковых штанг, ни тем более перекладины у этих недалеких ребят, которые несли подобную ересь, как раз и не было – они были из тех, кто довольствовался камнями и рюкзаками. Жалкое, убогое зрелище! В соседний двор наведывались мы, по счастью, редко. Зачем? Наш двор, наше поле были значительно лучше.

Подвести нападающего мог не только сбитый прицел, но и неосторожность: в случае двух или более касаний подряд, он также отправлялся в ворота. «Два касания!» – уличали его все наперебой. Неограниченное количество касаний можно было делать только на лету. Технарь, хорошо владевший своим телом, умевший чеканить, или, точнее, как мы говорили, «набивать» мяч, используя при этом ступни, колени, голову или даже плечи, то есть все части тела, кроме рук, пользовался большим уважением. Всё это были признаки высокого мастерства, как и «заколотить» мяч в ворота с лету, – настоящий шик!

Вообще-то игра эта должна вестись на счет: вратарь, пропустивший определенное количество мячей, объявлялся проигравшим и приглашался к позорной стенке – у расположенной на втором ярусе котельной. Остальные игроки – на правах победителей – должны были бить в него мячом, стремясь попасть побольнее и, разумеется, в задницу, ибо проигравший становился спиной и, по правилам, обязан был нагнуться. К счастью, в нашем узком кругу друзей играть в «одно касание» на счет считалось дурным тоном – и я всецело разделял это мнение. Дело не в том, что я так уж боялся расстрела – задолго до того, как все отправятся к котельной, расстреливалось удовольствие; раскрепощенное, радостное времяпрепровождение превращалось в расчетливую, утомительную игру на результат. Каждый начинал действовать боязливо, угодливо откатывать мяч другому (чтобы не дай бог не промахнуться!) и бить только наверняка – с близкого расстояния, что, кстати, часто вызывало горячий протест со стороны вратаря. По нашему неписаному кодексу чести, в подобных играх, где у вратаря нет защитников, бить с близкого расстояния на силу запрещалось. Однако где проходит эта незримая грань, возвещающая о том, что расстояние до ворот уже непозволительно близко? И где тот измеритель, который мог с точностью определить силу удара – слишком сильно или еще нормально? Всё это рождало склоки и дополнительное напряжение.

Так что в составе из четырех-пяти человек мы просто играли сколько душе угодно. По сути, это был наш закрытый клуб. И как же люто ненавидел я чужаков, приходивших к нам во двор, назойливо пытавшихся влезть в наш коллектив и даже навязать в чужом монастыре свой поганый устав.

Третьей по популярности футбольной игрой – после «одного касания» и самого футбола – была у нас игра под названием «триста»; называлась она по количеству очков, которые необходимо было набрать для победы. Мы делились на две команды. Одна из команд – по очереди – вставала в ворота: да, вся команда – все несколько человек. Один из игроков команды-соперника наносил удар по статичному мячу – по сути, это был пенальти. Если забивался «чистый» гол (мяч никого и ничего не задевал) – команде бьющего начислялось 50 очков. Если же один из нескольких вратарей мяча всё же касался – этот гол считался «грязным» и за него давалось 25 очков. За промах, понятное дело, не начислялось ничего.

Если бьющий не забивал, право удара переходило к одному из игроков другой команды; а вообще каждый игрок обеих команд должен был пробить в свой черед. Переход хода предусматривался и в другом случае – если один из вратарей брал мяч в руки. Если же мяч отбивался и вылетал в поле, то начинался футбол: атакующая команда стремилась забить, чтобы получить свои трудовые 25 очков. Другая команда ей противилась: в воротах оставался только кто-то один, остальные пытались отобрать мяч и отпасовать своему вратарю, чтобы тот взял мяч в руки.

Самое захватывающее начиналось в момент, когда мяч попадал в каркас ворот: штанга оценивалась в 100 очков, перекладина – в 150, крестовина – в те самые искомые 300. Таким образом, даже если твоя команда долгое время безнадежно проигрывала, значительно уступая в счете, игру можно было выиграть одним классным ударом. Если мяч от крестовины залетал в ворота, игра прекращалась. Крестовиной называлось пересечение штанги и перекладины. От самого что ни на есть пересечения, от самого угла мяч, очевидно, залететь никак не мог – по крайней мере, случалось такое очень редко. Внутренняя же часть крестовины была понятием растяжимым: где заканчивается крестовина и начинаются «обычная» перекладина и «обычная» штанга? В точности этого никто не знал, а потому крестовина – как и в случае с ударами с близкого расстояния в «одном касании» – нередко становилась предметом для жарких споров и препирательств; чаще всего побеждал в итоге тот, чей авторитет был выше. «Да была крестовина, была!» – брызжа слюной кричали одни. «Ни черта подобного!» – упирались другие. Впрочем, необыкновенный задор, пьянящая страсть игры – хотя бы на время – устраняли все противоречия. Мяч оказывался в поле, и разбираться становилось некогда – тут уж не языком надо было молоть, а защищать ворота, даже если обороняющиеся не соглашались с тем, что крестовина была и что на кону «триста». Пропустишь гол, проиграешь – поди докажи потом, что ты прав!

Эта игра была, пожалуй, самой азартной: например, мяч попадал в штангу (на кону 100 очков) и вылетал в поле – начиналась яростная атака, удар… и мяч от перекладины снова возвращается в поле – в сумме уже 250! Играли в «триста» обычно не на поле, а по соседству на первом ярусе – перекладина для выбивания ковров была там побольше, а значит вставать в ворота всей командой было удобнее, интереснее. Если учесть, что вторые ворота, как и в «одном касании», в данном случае не требовались, именно площадка первого яруса считалась козырной. Взрослые к нашему игрищу относились в основном неодобрительно или как минимум настороженно. Происходящее на поле, в мальчишеской вотчине, их совсем не волновало, а вот площадка первого яруса – дело уже другое: там кипела угрюмая взрослая жизнь, это был своего рода трамплин в далекий, чуждый нам мир, знали о котором мы мало, да и не особо стремились наши познания расширить. Там взрослые парковали свои драгоценные автомобили – с годами, как я уже говорил, машин становилось всё больше; теперь там, повторюсь, и вовсе в первую очередь автостоянка.

Однажды лихой удар обернулся невероятным рикошетом, и мяч отломал антенну на заднем бампере одной из машин. Пацаны особого внимания на это не обратили. И только Серега внезапно остановился, вышел из игры и как-то задумчиво и торжественно поднял с земли не подлежащую починке деталь.

– Чья эта машина? – спросил он серьезным, трагичным, почти гамлетовским голосом.

Никто толком не знал, и лишь ценой совместных – кстати, небесспорных – умозаключений и обмена мнений нам удалось установить, что машина – и, следственно, отломанная антенна как новосотворенная отдельная часть собственности – принадлежат дяде Паше с шестого этажа. Серега поразил нас, сказав, что теперь нам обязательно надо будет к нему зайти: объяснить ситуацию, извиниться. Говорил Серега с совершенно не присущей ему твердостью – ни тени сомнения не было на его сосредоточенном, напряженном лице. Все были в шоке. Что с Серегой произошло? Повзрослел? (Так стремительно!) Взыгравшая совесть? Обостренное чувство справедливости? Но ведь подняться к дяде Паше на шестой с отломанной антенной в руках – значило схлопотать «леща», а то и хуже!

Кто-то нервно посмеялся, кто-то покрутил пальцем у виска; остальные бросали друг на друга недоуменные взгляды. Но не успели мы собраться с мыслями, как Серега сбил нас с панталыку окончательно – сделал еще одно внезапное, на это раз головокружительно легкомысленное и небрежное, движение, выбросив несчастную антенну и выказав готовность немедленно продолжить игру.

– Да что с тобой? – спросили его.

– Да просто мужик какой-то проходил, всё смотрел на нас, с укоризной так… – объяснил Серега. Оказалось, он лишь делал вид, что собирается доложить хозяину машины о поломке, которую мы учинили.

Тут-то всё стало ясно – и у нас как от сердца отлегло! Слава богу, прежний Серега вернулся, и всё хорошо. Про антенну, машину и дядю Пашу мигом забыли. О том, что железный конь его немного пострадал, узнал дядя Паша, смачно ругаясь, позже – самостоятельно.

*      *      *      *      *

С удовольствием констатирую, что работа идет хорошо! Если бы я не был самокритичен, я бы, наверное, сказал даже, что прекрасно. В любом случае, если сравнивать то, что было, с тем, что стало, – это земля и небо! Вдохновение, посетившее меня во вторник, не исчезает, и хочется верить, что мы теперь вместе – не навеки, конечно, но, по крайней мере, надолго. И ведь не только муза, но и куда более капризная сестра ее, озарение, кажется, снизошла до меня в эти чудесные дни. Впрочем, как ни крути, это не только милость, ниспосланная мне из космоса, но и плод моего собственного труда, деятельности моего мозга. Пребывая в граничащей с дерзостью уверенности, что легкость письма не покинет меня, а результаты не заставят себя ждать, перехожу к стадии проверки – воплощения того, что намыслил. Посмотрим, что получится.

Вчера я было подумал, что мои старые, объемистые записи, какими бы беспомощными и корявыми они ни были, – эту первую редакцию, если говорить громко, – не грех использовать в качестве материала. Пусть низкосортного, но всё же. Сегодня думаю: ни в коем случае! Здесь моя прижимистость явно будет излишней – поднимать архив мне строго противопоказано. Боюсь испортить то, что только что приобрел, боюсь заразиться застарелой болезнью, от которой едва излечился.

Наконец-то я раскрепостился: отбросил все лживые, ненужные посылы и штампы, совершенно чуждые мне образцы, которым я подспудно стремился подражать; я стал писать так, как хочу, как могу. Я чувствую себя окрыленным; мне кажется, я только сейчас научился писать по-настоящему. Ну уж нет: на пушечный выстрел не подпущу себя к моей старой галиматье! Лучше перепишу давно задуманные эпизоды заново – и будет куда более изящно и толково.

Мне кажется, жизнь любого мыслящего человека и существование всего человечества – не как стада баранов и даже не как огромной стаи обезьян, – это попытка разгадать некую глобальную загадку, которую загадал нам Бог. Что значит вся эта необъятная Вселенная – туманности, звезды и их скопления, расположенные на расстоянии в миллиарды световых лет? Как она зародилась, как развивалась – и что произойдет с ней дальше, много-много времени после нас?

В нынешнем творческом марафоне расстраивает меня, пожалуй, только то, что не удается заснуть без таблетки. Не хочется снова приучать организм к снотворному, возвращаться к прежним безрадостным периодам, когда фобии не отпускали меня или я сам доводил себя до трясучки; когда я выпивал по нескольку таблеток едва ли не каждую ночь… Но разве заснешь, когда слишком много мыслительной активности и мало – движения, живой жизни: одни только сюжетные схемы, коллизии, повороты – витание в облаках. А еще не хватает воздуха, хотя окна распахнуты. Надо будет всё бросить, оторваться от стула, от монитора, хотя сделать это сейчас не просто – хочется ловить момент, максимально использовать благоприятную ситуацию. И всё же я это сделаю – вот плюну на все сроки, данные самому себе обязательства и пойду гулять.

Я снова вспомнил, как когда-то давно мальчишки, мои сверстники и те, что были постарше, замеряли время движения лифтов – от первого этажа до четырнадцатого, потом от четырнадцатого до первого. (А вдруг по каким-то причинам не совпадает?) Это так странно – минуло столько лет… может, пришло время снять наложенный самим собой запрет? Эта мысль буквально оккупировала мою уже порядочно перегретую различными творческими изысканиями голову, и я как-то быстро смирился с нею и вскоре даже безо всякой борьбы ответил себе, что да, пора. Тем более что повторить этот эксперимент, вслед за предшественниками, я готов как никогда – и морально, и творчески, и технически. Я вооружен мобильным, да еще и «умным» – я готов признать его таковым, несмотря на все его глупости (разработчики явно многого не учли) и даже глюки (что ж, видно, у каждого – свои галлюцинации). Да и огульно критиковать не собираюсь: секундомер у него отличный.

Задача передо мной стояла, однако, непростая. Нужно было опробовать оба лифта и обязательно прокатиться на них несколько раз – сначала вниз, потом вверх; сравнить. Я быстро определился с точками отсчета: от нажатия на кнопку (1, 14) до полного (подчеркну: полного!) открытия дверей на 14-м и 1-м этажах.

Действую в таких случаях по принципу: «Сделал дело – гуляй смело!» Я сразу бросился в бой, но не тут-то было: многого я еще не продумал. Эксперимент был моментально сорван, ибо как назло на первом этаже постоянно кто-то сновался, а наличие попутчиков, выходивших на других этажах, меня, разумеется, не устраивало. Одна малоприятная женщина (бывают у нас и такие) недобро на меня покосилась как на типа в высшей степени подозрительного, и мне это, конечно, не понравилось, хотя в каком-то смысле она, безусловно, права. Я начал раздражаться, но, к счастью, быстро понял, что, если я буду нервничать, мне тем паче не удастся сделать всё основательно (как я люблю) и проверить данные несколько раз. К тому же грузовой лифт пахал, как проклятый, ибо не отпускали его ни на секунду, и я никак не мог добиться у него аудиенции. Ох уж эти обычные люди – как много они суетятся, какой мелочной, кипучей жизнью живут! Работа у грузового – не сахар. Недаром он смотрит на меня как на вшивого интеллигентика, не нюхавшего пороху, всю жизнь провалявшегося с книжками на печке да протиравшего штаны, сидя у монитора, и потому бесконечно далекого от горестей и радостей трудового народа.

Убедившись, что днем это броуновское движение не прекратится, я вынужден был отступить – отложить до вечера.

Сорок или пятьдесят минут стучал я по клавиатуре, уже в состоянии какой-то чрезвычайной изнеженности – ума не приложу, отчего оно меня охватило, и за какую часть тела, так сказать, прихватило. Сопротивляться надоело, и я завалился на диван. Весь зал был пронизан остроконечным закатным светом, разрезавшим на мелкие дольки даже мою черствую, закоренелую тоску. Мой внутренний враг как-то съежился, освободив место для совсем других ощущений, и душа моя, отбросив ненавистные путы, наполнялась радостью. Эта веселая беготня, переливчатый гомон детворы за окном, звонкие детские голоса – баюкали лучшей любой колыбельной. Явь смешивалась со сном; я успел подумать, как всё-таки странно, что они там, все вместе, играют, беззаботные, и резвятся, а я здесь, в одиночестве, взрослый, и как было бы здорово вернуться в прошлое. Забвение овладевало мной. Мыслей не было, я лишь заметил, что ноутбук мой не упустил возможность подремать параллельно со мной; перешел в спящий режим, погасил экран, но и во сне в нем проистекали какие-то неведомые процессы, как будто он похрапывал или, кряхтя, переворачивался на бок.