Читать книгу: «Сезон дождей», страница 5

Достойные вопросы философии

Вот темы достойные философских изысканий после того, как все закончилось:

Вращается ли все еще планета? После того как все закончилось, времена года и климат стали такими же непостоянными, как огонь в очаге. Вызывает большие вопросы, продолжает ли Земля вращение, сохранила ли она свою сферическую форму, и, вообще, продолжает ли она существовать.

Подвопрос к вопросу о вращении планеты, предположение о природе мира: можем ли мы допустить, что этот мир – неудачный вариант настоящего? Настоящий продолжает существовать, в нем ничего не закончилось, он по-прежнему вращается, а этот неудачный вариант, черновик, бракованная копия тонет, исчезает и рассыпается.

Какова форма Вселенной? Предлагаются варианты с формой капли, лужи, перевернутой четырехугольной пирамиды, тессеракта и случайно разбитой во время супружеской ссоры чашки, в тот самый момент, когда она уже столкнулась с полом, но еще не разлетелась на куски и замерла в позиции, когда видна каждая трещина.

Вопрос об изначальном состоянии мира, до того как все закончилось. Правда ли, что в это блаженное время дьявол ступал босыми ногами по росе, а бог курил сигареты одну за одной, записывал в бессонном бреду исходный код будущего мира и смотрел, как новорожденное солнце тонет в черной пропасти горизонта?

Можно ли считать закрытым спор о возможности свободы воли? Раз детерминизм выпал из уравнения и уступил свое место неопределенности даже на физическом уровне, свобода кажется неотменимой.

Совмещение вопросов о природе мира и существовании свободы воли: возможно ли, что вопрос о подлинности и неподлинности мира не имеет смысла, если допустить, что никакого единого мира нет, а есть совокупности миров, которые создаются по свободной воле мыслящего (а может быть и нет) существа и/или не существа? Эти миры могут существовать как в сознании, так и в пространстве. Покинув город, можно покинуть один мир и вступить в другой, созданный роем пчел вокруг улья, висящего на дорожном знаке пешеходного перехода. У людей и, говоря шире, у живой материи нет монополии на сотворение и структурирование миров.

Может ли созданный одной сущностью мир погибнуть и стать материалом для производства иного мира другой сущностью? И что из этого получится? Может ли однажды погибнувший мир быть воссоздан обратно и будет ли он тем же самым?

Что может быть еще потеряно? Известно, что лишиться можно любви, молодости, памяти. Для этого даже не обязательно оказаться ночью сезона дождей вне дома. Все они будут утрачены, стоит лишь прожить достаточно лет. В этом есть своя прелесть. Красота заснувших машин, ломающегося мира и меркнущих людей. Жаль, что вопросы эстетики перестали быть актуальными.

Что значит прошлое для личности и, широко говоря, для мира? Действительно ли оно может быть той спасительной ветвью, за которую можно ухватиться, чтобы вытащить себя из водоворота здесь-и-сейчас. Стоит ли отнести это не только к людям, но и к местам, артефактам и ландшафтам?

Подвопрос к вопросу о прошлом и личности: является ли история, рассказ от прошлого к настоящему, способом создать мир? Соответственно, рассказанная история несет в себе образ, правила и границы новорожденного мира, который примет форму героической индивидуальности, трагической оставленности банки с засохшей краской, спокойного разложения пустого города и так далее, в зависимости от того, чья история ляжет в основу. Что также становится подвопросом к вопросу о природе мира и свободы воли: возможно ли, что существование нескольких миров одновременно не обязательно, достаточно просто после окончания одного мира из его обломков создать другой, точно так же, как одна история разбирается и собирается в другую.

Подвопрос к подвопросу о прошлом: можно ли призвать мелкого беса аналогии и перенести рассуждения о прошлом, истории и создании мира на теорию личности?

Что мы имеем в виду, когда говорим, что все закончилось?

С практической точки зрения, тот факт, что люди ничего не значат, их жизни не имеют смысла и ничего не стоят, является благом или нет? Закончились государства, границы, исторические обстоятельства, социальные роли, экономические иерархии. Они больше не могут выступать отмычкой, никого не интерпретируют. Ничье место нельзя считать определенным, закрепленным и предписанным. Почти вырубленный лес некому валить, некому обрабатывать истощенные урожаями поля и запускать конвейеры фабрик. В этих местах рождается другая, никем не угаданная, жизнь. Больше не у кого и незачем спрашивать разрешение на существование или несуществование.

Подвопрос к вопросу о благе отсутствия смысла: насколько возникающая вне иерархий и чужого взгляда жизнь подобна другой жизни? Насколько универсальны процессы самоорганизации, подобия или даже тождества у тех, кто внешне не имеет ничего похожего. Колония сороконожек, собранная вокруг автомобильного диска, и десяток работников затухающего завода, который по инерции работает, как и во времена торжествующего перепроизводства. Насколько одно сложнее другого или все их различия меркнут перед общей сложностью существующего? См. вопросы о форме вселенной, природе мира и отсутствии смысла.

Чай с полынью

– Травяной чай?

– Только если он пахнет как куча прошлогодних листьев.

– По-другому и не бывает.

– Конечно. Спасибо.

Фон Силин поднимается, уходит в дом к закипающему чайнику. У книжника пока есть время обдумать ход. Он взвешивает в руке оставшиеся го-иси. Фонарик покачивается в отдыхающем от ливня воздухе. В его свете положение на доске кажется печальным. Впрочем, в полной темноте оно осталось бы таким же, только его печальность было бы сложнее рассмотреть.

Утром Аманогава выпила особый чай с полынью, приготовленный фон Силином и с тех пор беспробудно спит. Книжник и монах сторожат ее сон и следят, чтобы девушку ничто не потревожило. За то время, пока Аманогава видит сны, они успели обсудить достойные вопросы философии и руку-ветвь книжника, а также сыграть несколько партий. Книжник не выиграл ни одной.

Монах возвращается с чайником и двумя чашками на подносе. Подсаживается к доске и разливает напиток. Книжник собирается делать ход и берет один из камешков. Однако, фишка выскальзывает из деревянных пальцев и падает в воду.

– Я думал, что твоя новая рука будет лучше.

– Да. Я хотел не такую… К тому же, эту я успел надломить почти сразу же после того, как привил ее. Поэтому она такая неуклюжая.

– А поменять нельзя?

– Боюсь, что нет. Корни уходят глубоко в тело, даже если контролировать их рост. Мне придется жить с ней.

Книжник наконец делает ход. В этот раз он берет го-иси обычной рукой.

– Странно видеть тебя сопровождающим кого-то. Она тебе нравится, или есть другие причины? – фон Силин не поднимает голову от доски.

– Другие.

– Значит, не нравится?

– Раньше вы были изящнее в постановке вопросов.

– Со временем я понял, что это напрасная трата сил и слов. Прямой вопрос всегда лучше. Запомни.

Разговор прерывается, когда в дверном проеме показывается Аманогава, все еще видящая сон. Книжник и монах обступают сомнамбулу и следуют за ней, готовясь подхватить и удержать от падения. Она идет медленно и даже аккуратно. Когда девушка подходит к краю террасы – еще полшага вперед и упадет в море – спутники аккуратно подхватывают ее за руки и поворачивают. Так они обходят хижину по кругу. Книжник и монах продолжают разговор о достойных вопросах философии полушепотом. На втором круге Аманогава задерживается и мнется, а потом переступает чашки с уже остывшим чаем. Монах убирает их и возвращается на свой пост. Они проходят вокруг дома еще один раз.

Книжник спрашивает у фон Силина, действительно ли этот чай с полынью призывает все сновидения мира слетаться к одному спящему. Чтобы среди всех приснившихся снов можно было узнать те, что однажды уже являлись. Вспомнить их, а потом и того, кому они снились. Именно с такими словам монах предложил Аманогаве выпить свой отвар.

– Многим он действительно помогает. По сути, это тот же чай, что мы пьем с тобой. Только в нем есть щепотка трициклических антидепрессантов и нейролептиков, которые я растолок в порошок и добавил вместо сахара. В побочных эффектах у них есть необычные сновидения. Я ведь не варвар, чтобы кормить ее грибами или чем-то таким. Полынь нужна только чтобы скрыть запах аптеки… Ты говорил ей, что она ходит во сне?

– Нет. Не хочу давай ей повод не доверять самой себе.

– Но ты собираешься?

– После того как она получит имя.

– Если она не захочет остаться в городе, может понадобиться помощь твоего друга. Он сможет что-нибудь придумать?

– Наверное.

– В случае, если она ничего не вспомнит, ей придется идти дальше. В «Страну фантазий». Я расскажу где это. Там живет… сущность, которая вроде бы гадает по кассетам, дискам и другому барахлу. Слышал, у нее иногда получается вернуть память о прошлом.

– Почему за вами, монахами, пророками и мудрецами обязательно нужно идти в какую-то глухомань? Это так сложно, поселиться в большом городе или общине, где у многих людей будет доступ к вам? Где есть стабильная почта, хорошие дороги и прочее.

– Напомни мне, почему ты сам живешь в глухомани?

– А я не пророк и не гадатель. Не раздаю имена по собственным правилам, не удерживаю последние бастионы логики и порядка.

– Пророк в городе – не пророк, а шарлатан. Истина всегда ожидает в дороге. Где-то там, где тебя еще не было.

– Тебе стоит задуматься о правилах, которые помогут сделать истину домашней, прирученной. Чтобы являлась по команде и жила во дворе.

Аманогава замедляет шаг и начинает бессвязно бормотать. Едва перебирая ногами, она возвращается в дом и ложится в постель. Книжник и фон Силин садятся на прежнее место, напротив дверного проема. Начинают заново партию в го и продолжают разговор о достойных вопросах философии.

Перед рассветом Аманогава вновь ходит во сне. Книжник уже спит, поэтому ее сопровождают фон Силин и Ольвия. Грей некоторое время следует за ними, но быстро теряет интерес. Аманогава обходит дом один раз и садится на краю террасы, свесив ноги вниз. К ней подходит Грей и ложится на колени. Он разглядывает крыши небоскребов и плавающую у поверхности воды рыбу. Девушка гладит его и пустыми глазами смотрит в никуда. Рядом с ней садятся монах и Ольвия, готовые схватить девушку за плечи, если ее потянет спрыгнуть в воду.

Ритуал присвоения имени назначен фон Силином на полдень следующего дня.

Три буквы

Лист анкеты заправлен в печатную машинку и ждет последнее слово. Ольвия улыбается немного нервно. Книжник непроницаем, хотя Безымянная все утро сверлит его взглядом. Монах торжественно хрустит пальцами.

– В этом месте кончается земля и владения людей. Здесь граница нечеткая и размытая, как линия песка, которую оставил отлив, и которая исчезнет после следующего прилива. Здесь мы проводим ритуал присвоения имени для этой девушки. Мы сами проведем линию, напишем слово поверх неопределенности. Прилив смешает его с песком, как и всех нас смешает с ним время. До тех пор, имя останется с ней. Я подтверждаю, что ритуал называния проходит в соответствии с правилами. Моими, разумеется. Других здесь нет.

Фон Силин берет паузу, которая из торжественной быстро состаривается в неловкую. Остальные молчат. Монах поворачивается к Безымянной.

– Смысл владения именем раскрывается тогда, когда это имя у тебя есть. До этих пор размышлять о смысле имени бесполезно. Надеюсь, он откроется тебе быстро. Скажи мне, что ты придумал имя, – Силин смотрит на книжника.

– Придумал. Ты в порядке? Готова?

– Д-да.

– Мне кажется, что я встретил тебя в то же время, которое раньше носило это имя. Поэтому я предлагаю именно его. Я выбрал имя Май.

Первая буква с щелчком ложится на бумагу.

– Май?

Она произносит его еще несколько раз, пробует на вкус, проговаривает. Повторяет, пока эта последовательность звуков не становится бессмысленной. Ольвия тоже проговаривает имя несколько раз, а потом спрашивает:

– Что скажешь?

– Мне нравится.

Щелчок. Чернила второй буквы вплетаются в бумагу.

– Поздравляю, – Ольвия улыбается и легко хлопает в ладоши. Третий щелчок слышится как близкое эхо этого хлопка.

Май потягивается и с долгим выдохом облегчения откидывается назад. Она смотрит в потолок и, оправляя складки нового имени, рассматривает себя с ним.

Das Reisefieber

Ольвия тяжело дышит после долгого бега. В прохладный утренний воздух вырываются облачка пара.

– Я подумала ты… что ты…

– Опять хожу во сне?

– Значит, он рассказал.

Май оттягивает рукава ниже, чтобы согреть ладони. Дома на воде почти не видны отсюда, так далеко она ушла от Колыбели.

– Прости, если напугала. Мне надо было подумать обо всем в одиночестве. Поэтому я попросила фон Силина отвезти меня на берег… Я ничего не вспомнила. Ради другого шанса нужно идти еще дальше. Но и там мне ничего не обещают. К тому же я хожу во сне. Значит, что я могу уйти ночью, даже не понимая этого, и пропасть. Опять все забыть…

Они идут по берегу, мимо мусорных дюн, до которых еще не добрался монах. Может быть, если их здесь не было, вдали они могли бы увидеть Город.

– Что-то можно сделать, я уверена. Ты придумала, что будет дальше?

– Пойду в Город. Больше некуда.

За утренним чаем фон Силин говорит, что его гостям пора уходить. Возражения не принимаются. Доставив их на берег, монах просит книжника пройти с ним к кабинкам, в которых раньше переодевались посетители пляжа. Возвращаются они с проволочной тележкой, в которой лежит деревянный ящик. Книжник толкает ее перед собой. Маленькие колесики скрипят и вязнут в песке.

– Что это? Подарок? – спрашивает Ольвия.

Фон Силин подхватывает крышку ящика кончиком ножа. Внутри лежат переложенные соломой пистолеты и револьверы, пустые обоймы и барабаны.

– Заберете с собой. Отдашь Гарту.

– Вы договаривались об этом? – книжник потирает плечо.

– Какая разница?

– Значит, не договаривались, – книжник еще раз осматривает ящик. – Я возьму половину. Нет. Одну треть. Не больше.

Монах пожимает плечами, вытаскивает из сумки холщовый мешок, перекладывает часть оружия в него и бросает на песок.

– Идите. Тяжело будет только на подъеме с берега. Вам нужно пройти всего полкилометра к востоку, чтобы выйти на шоссе.

Фон Силин машет им рукой и, не говоря ни слова, уходит. Отвязывает лодку и толкает ее в море. Когда весла погружаются в воду, бывшие гости Колыбели отворачиваются.

Ольвия шумно выдыхает.

– Он невыносим. Грубо прогнал, не попрощался. Насчет таких вещей у него нет правил? Для всего остального он их придумал, а для вежливости?

Книжник снимает сумку с плеча и кладет ее в тележку поверх ящика. То же самое делают Май и Ольвия. Он берется за рукоять спереди и тащит тележку за собой. Спутницы подталкивают ее сзади. На полпути Май оборачивается, чтобы еще раз посмотреть на Колыбель и море.

Прощание

Май читала в книгах об обитаемых городах. Об этой странной идее собираться на большом участке земли, ломать плавный ландшафт и подстраивать его под геометрию прямых углов и линий. Книги часто описывали город как живой организм из неживой материи. Сейчас пепельно-серые развалины Города, стекающие вниз с линии горизонта, скорее пребывают в посмертной медитации. Без дыхания и пульса, но и без признаков разложения. Май внимательно рассматривает пустые коробки бетонных домов, братские могилы автомобилей и автобусов. Еще пристальнее она разглядывает движущиеся черные точки. Их движение, вялое и не слишком осмысленное, не похоже на строго организованное безумие муравейников. Хотя многие книги сравнивали города именно с ними. Май громким шепотом говорит Ольвии, что впервые видит столько людей. По крайней мере, с того момента как появилась на пороге дома книжника.

Они идут по шоссе мимо осевших и померкнувших двух- и трехэтажных зданий, промышленных построек, складов, заводов и фабрик с пустыми окнами. Когда горожане смотрят на Май, она отворачивается, жмется то к Ольвии, то к книжнику. Многие из местных носят при себе оружие, в основном винтовки. Они провожают гостей взглядом, но быстро теряют интерес. Чтобы не привлекать к себе внимание, книжник спрятал кленовую ладонь в кожаной перчатке.

Май выучивает короткий взмах руки. Ольвия и книжник обмениваются такими с другими людьми. «Я здесь», «я вижу», «я безопасен». Подражая своим спутникам, Май машет темному силуэту в одном из окон. Ее не удостаивают ответом. Грохочет выстрел и девушка вытягивается в дрожащую вертикаль. Ольвия быстро обнимает ее.

– Что это?

– Это выстрел. Они стреляют из винтовок. Все хорошо, они не хотят убить тебя, – Ольвия не столько обнимает Май, сколько не позволяет ей упасть.

– Я читала про оружие. Но не знала, что оно может быть таким громким. Зачем они это делают? Кто они?

– Ополченцы, – отвечает книжник.

– Убивают одичавших собак и других зверей, чтобы те не нападали на людей – добавляет Ольвия.

Минуту спустя грохочет еще один выстрел и ставит в беседе точку, которая распадается в многоточие, когда с вершины здания доносится «не-а, мимо».

Дальше, после опустевших заправок, промышленных складов и развалившихся пригородных домов, опять поле. Зелено-коричневые волны земли прорывают сотни невысоких бетонных столбов.

– Кладбище, – отвечает книжник на вопрос Май.

– Место казни, – добавляет Ольвия.

От шоссе направо, туда, где лежит остановившееся сердце города. Ольвия останавливается на повороте и забирает сумку из тележки.

– Здесь мне нужно идти в другую сторону.

Книжник протягивает раскрытую ладонь, но женщина подходит ближе и обнимает его. Ее обветренные губы касаются небритой щеки. Рука-ветвь медленно поднимается и приобнимает Ольвию.

Объятия с Май длятся чуть дольше. Женщина наклоняется ближе к темным завиткам волос и шепчет.

– Я надеюсь, ты найдешь то, что захочешь сохранить.

В ладонь Май опускаются карманные часы. Девушка медленно кивает, прижимается глазами к плечу Ольвии и оставляет на нем несколько влажных следов.

– Куда ты пойдешь?

Могила родителей – могила сына, потом опять могила мужа.

Могила родителей, могила сына, могила мужа.

Они говорят друг другу последние слова и расходятся в разные стороны. Пока книжник и Май погружаются в тело города, он не мешает ей оплакивать первое настоящее расставание. Вытерев слезы, она открывает часы. Фотографии Ольвии в них нет.

Кожа, как падающий снег. Волосы, как ночной ветер

Крышка печи сдвигается в сторону. В раскаленное горнило опускается тигель с несколькими пистолетными обоймами. Воздух над печью искажается от потока жара, но длится это недолго. Горнило опять накрывает крышка. Чугунный крюк на длинном пруте выскальзывает из кольца в ее центре. На траву рядом друг с другом падает сначала прут, а потом пара тяжелых перчаток.

Мужчина не сразу замечает гостей, которые сидят у него во дворе рядом с открытой калиткой. Пот заливает его лоб и глаза. Он стягивает с запястья платок, чтобы протереть лицо. Осматривается по сторонам в поисках очков и замечает две человеческие фигуры у своего порога. Они тяжело дышат, обмахиваются и передают друг другу бутылку воды. Мужчина еще раз осматривается, проверяет карманы кузнечного фартука. Пусто. Близоруко щурясь, он подходит к двум размытым фигурам и протягивает руку.

Книжник смотрит на него без слов. Но очень выразительно.

– Откуда…, – левая ладонь опускается, чтобы уступить рукопожатие правой. – Разве ты не собирался делать операцию здесь?

Одетая в перчатку ладонь чуть потрескивает в широкой загорелой ладони.

– Я потом расскажу.

– Она?

Кивок в сторону Май.

– Да. Вы все получили?

– Три коробки с бонсай, стопка книг и твое письмо…

Мужчина протяжно стонет вполголоса. Взъерошивает свои пепельно-серые волосы.

– Это дурное влияние, извините, – он поворачивается к Май. – Я будто забываю как правильно разговаривать, когда вижусь с ним. Приятно познакомиться, меня зовут Гарт.

– Приятно.

– А вас?

– Май. Можно на ты.

– Неужели ты придумал?

Книжник кивает.

– Мне оно нравится, – осторожно добавляет Май.

– Ох, это славно. А я как раз хотел похвалить его… Звучание этого имени. В нем что-то есть. Определенно. Когда-то я был поэтом, – на тон ниже, таинственным шепотом. – Ты читала стихи?

– Немного. У него мало таких книг. Но я знаю, что это, – Май отвечает без гордости в голосе.

– А это что? – Гарт наконец замечает тележку с ящиком, у которой сидят его гости.

– Подарок от фон Силина. Можешь открыть.

– Обязательно. О, я же держу вас на пороге. Где мои манеры? Наверное, остались в другой жизни. Поговорим о стихах чуть позже, ладно? Проходите.

Во внутреннем дворе лежат штабеля деревянных ящиков и кучи железного лома. В дальнем углу у каменной стены стоит большая печь для плавки металла. Огонь в ней тянет ноту «до» субконтроктавы. Рядом на земле лежат старые ванны, ведра и тазы, заполненные дождевой водой до краев.

Гарт поднимает подарок фон Силина из тележки и относит к штабелям таких же ящиков. Рядом с ними на узкой лавке он находит футляр с очками.

– Присядьте здесь. Еще минуту и я закончу с работой на сегодня.

Пока книжник и Май устраиваются на лавке, Гарт возвращается к печи. Надевает очки и поднимает с земли перчатки. Из печи появляется раскрасневшийся тигель с пистолетными обоймами. Гарт щипцами достает одну из них, прижимает к наковальне и бьет молотом. Когда обойма достаточно деформируется, он бросает ее в заполненную до краев ванну. Вода шипит, пузырится и превращается в пар.

– Что он делает? – Май пристально наблюдает за тем, как Гарт ломает следующую обойму.

– Портит оружие. Такая у него работа. Я собираю обратно книги, а он ломает оружие так, чтобы его уже нельзя было починить.

– Зачем?

– Чтобы из него нельзя было стрелять.

С оставшимися обоймами Гарт справляется быстро. Он тушит огонь в печи, снимает фартук. Напоследок достает из ванны одну из остывших обойм. Она похожа на черную раздавленную гусеницу.

– На сегодня работа закончена, – говорит Гарт гостям. – Пойдемте в дом, я познакомлю вас. Ты ведь ни разу не виделся с ней?

– Только переписка. Кажется, у нас не получилось подружиться. Она готова?

– Она боится.

– А кто бы не боялся.

Гарт провожает гостей в дом. Когда-то это была автомастерская, но теперь от нее осталась только покрытая ржавчиной вывеска, на которой не разобрать ни названия, ни номера телефона. Массивная дверь открывается удивительно бесшумно. За ней их ждет женщина в инвалидной коляске. Ее ноги укрыты плотным одеялом.

– Голоса на улице донеслись до моего слуха. Я подумала, что будет уместно… но… Желаю доброго дня гостям нашего дома, – голос, похожий на шелест листьев подсолнуха в жаркий день.

– Это Миртл, моя…

– Я его женщина. Вы, должно быть, книжник. А это…

– В письме было о ней. Ее зовут…

– Май, – она представляется сама и присаживается у коляски.

Миртл притягивает ее как водоворот. Не моргая, Май смотрит на ее белую, как падающий снег, кожу. Заглядывает в глаза, затопленные жидким обсидианом, рассматривает два рога, которые спиралью вырастают из волос, черных как ночной ветер.