Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

Наконец, третий сохранившийся в архиве Третьего отделения список, составленный в 1867 году, включал 81 заимодавца^[139]. Он уникален тем, что в нем указаны вероисповедание кредиторов, их возраст и домашний адрес, а также сведения об их поведении и характере. В отличие от предыдущих списков в нем фигурируют 23 женщины (38 %): это связано либо с тем, что после финансовой либерализации 1860-х годов женщины стали активнее заниматься кредитованием, либо с тем, что участники расследования 1859 года старались не преследовать женщин. Из 64 кредиторов, чье вероисповедание указано, 39 были православными (а если судить по именам, то еще не менее восьми), 10 – лютеранами, восемь – евреями, четверо – католиками, двое – представителями реформатской церкви и один – старообрядцем. Таким образом, по крайней мере в том, что касается 1860-х годов, нельзя утверждать, что среди кредиторов было непропорционально много представителей какого-либо этнического или религиозного меньшинства, поскольку не менее 58 % данной группы составляли православные. Что касается возраста кредиторов, то 82 % из их числа были старше 28 лет и младше 51 года при среднем возрасте 39 лет. Лишь трем кредиторам было больше 60, из чего следует, что стереотипный образ пожилого скупого ростовщика в реальной жизни встречался редко. Примечательно и то, что лишь один кредитор из этого списка был и в списках 1859 года: судя по всему, карьера тех заимодавцев, которые привлекали к себе внимание Третьего отделения, не продолжалась более семи лет.

Помимо статистических данных, списки кредиторов, составленные в Третьем отделении, содержат и сведения об их поведении и моральном облике. Они состояли из нескольких элементов. Одним из них была «благонадежность» кредиторов, в контексте России XIX века обычно означавшая политическую лояльность, но в данном случае, должно быть, подразумевала и готовность кредиторов сотрудничать с полицией. Из 81 кредитора, числящегося в списке 1867 года, «благонадежными» были названы семь, включая попавшего и в список 1859 года ювелира Карла-Георга Фалька, уличенного в 1853 году в подлоге и помещенного под постоянный полицейский надзор, но в дальнейшем признанного лицом «поведения во всех отношениях отличного и благонадежного». В отношении десяти из 81 кредитора было сказано, что они замечены в незаконных занятиях. Сюда входили жалобы со стороны заемщиков, готовность принимать краденое в качестве заклада, участие в «грязных спекуляциях», принадлежность к числу аферистов, хищение закладов, а мещанин Василий Стабровский даже был известен как вор-карманник. Мещанин Александр Англин занимался тем, что немедленно перезакладывал доверенный ему же заклад у других заимодавцев. Как отмечалось в списке, четыре кредитора либо собирались выйти из дела, либо были слишком бедны для того, чтобы заниматься кредитованием, используя свой собственный капитал.

Наконец, значение имела и личная жизнь кредиторов. Наличие родственников, тоже занимавшихся кредитованием, рассматривалось как минус, в то время как наличие собственной семьи или владение собственностью, по-видимому, считалось плюсом: например, у дворянки Ювалии Барановской были сын и дочь, а два кредитора были домовладельцами. Согласно другому списку процентщиков, составленному в 1866 году, купец Борис Захаров проживал с любовницей, некто Миллер имел семью, а купец Кон был женат^[140]. У отставных чиновников Штейна и Кузьмина были хорошо обставленные квартиры, но скверная деловая репутация. Таким образом, этот интерес к личности кредиторов – параллельно которому проводилось аналогичное расследование в отношении должников, отправленных ими в тюрьму, – служил тому, чтобы обосновать допустимость рыночных сделок с моральной точки зрения, используя такие качества, как личная «благонадежность», непричастность к правонарушениям и примерное поведение.

Вместе взятые, эти списки, разумеется, показывают нам лишь то, что желало увидеть Третье отделение, но они свидетельствуют о поразительном разнообразии в рядах петербургских заимодавцев и процентщиков, если говорить об их социальном положении и размахе операций. Они также наводят на мысль о сильнейшей текучке среди практикующих кредиторов в период финансовой революции 1860-х годов, которая, возможно, сопровождалась также большим наплывом женщин в эту профессию^[141]. Однако в первую очередь эти списки следует воспринимать не как механические сводки данных, а как плоды активных неформальных переговоров и торговли влиянием, вероятно сопровождавшихся взятками полицейским агентам, которые тем не менее не могли сосредоточить в своих руках все козыри. На кону стояло многое: можно было попасть в список особенно вредных кредиторов, совсем избежать внесения в списки и даже заслужить благоприятную характеристику в докладах начальству. Таким образом, жандармский надзор можно считать своего рода разновидностью более знакомой нам процедуры – проверки кредитоспособности заемщика кредитором или рейтинговым агентством, с той разницей, что в данном случае проверяли не заемщиков, а кредиторов.

Сами жандармы признавали, что их техника надзора далека от совершенства, и возлагали вину на полученные ими инструкции, ограничивавшие расследование «розыском об одних лишь зловредных ростовщиках и в особенности о тех из них, которые вовлекают молодых людей в займы» и не позволявшие «распространять дознания на всех без различия ростовщиков»^[142]. В 1859 году уже упоминавшийся полковник Ракеев сетовал на то, что подобные инструкции связывают ему руки, поскольку заранее невозможно определить, кто из кредиторов является зловредным ростовщиком. Более того, процедура вызова кредиторов на допрос в Третье отделение не давала результатов, поскольку ни один из них не желал признаваться в каких-либо нарушениях. Нельзя было и допрашивать заемщиков, если только они перед этим не подавали жалобы, а на это шли лишь немногие из «опасения потерять кредит у ростовщиков»^[143]. Например, во время расследования 1859 года готовность жаловаться изъявили лишь два заемщика, и жандармы не могли ничего поделать, поскольку у них не было необходимых фактов, чтобы инициировать уголовное расследование.

Полковник Ракеев полагал, что гораздо более надежным способом сбора сведений были бы личные контакты с ростовщиками либо с их родственниками и знакомыми^[144]. По крайней мере один раз, в 1866 году, Третье отделение последовало его совету, отправив агента по 28 петербургским ломбардам, в которых он должен был предлагать в качестве заклада одни и те же часы стоимостью 35 рублей и записывать условия займа^[145]. Агент, составлявший доклад, отмечал, что в Петербурге очень много процентщиков и потому перечислить их всех невозможно, однако регулярно рекламируют себя в газетах более двух десятков из них, в то время как все остальные стараются работать по возможности без огласки. Из 28 заимодавцев шесть (21 %) были женщинами, а их социальная принадлежность, как и прежде, отличалась крайним разнообразием (см. приложение В). Лишь 14 из них присутствовали и в вышеупомянутом списке 1867 года, таком обширном и подробном, что эта незначительная преемственность, вероятно, указывает на большую текучку, а не на возможность избежать учета при помощи взятки.

Этот список крайне интересен не только по причине того внимания, которое его составители уделяли личным обстоятельствам и характеру кредиторов, но и потому, что он – единственный в своем роде документ, содержащий более-менее объективные сведения о ежемесячных процентах, реально взимавшихся российскими заимодавцами^[146]. Они находились в диапазоне от 5 до 12 %, причем нормой была ставка 10 % (то есть она чаще всего взималась, будучи в то же время средней и медианной величиной). Средний размер ссуды за 35-рублевые часы, предлагавшиеся агентом в качестве заклада, составлял 11,6 рубля, в то время как медианная и чаще всего предлагавшаяся сумма была равна 10 рублям. 16 заимодавцев предлагали «льготный» период, во время которого, по-видимому, не насчитывались проценты на проценты; его период мог быть и один месяц, и бессрочным. На первый взгляд эти условия кажутся довольно суровыми, но такое впечатление исчезнет, если сравнивать их с подобными высокорискованными операциями в других странах в XIX и начале XX века, когда займы выдавались под астрономические ставки^[147]. Что более важно, итоги этой операции Третьего отделения свидетельствуют о том, что даже такое нерегулируемое ростовщичество в период либерализации и трансформации финансовой сферы в России работало по законам рынка, соблюдая рамки общепринятых условий, и поэтому вовсе не походило на тот жестокий бесконтрольный мир ростовщичества, который подразумевается в существующих исследованиях экономической истории России XIX века.

Хотя жандармы специально разыскивали тех профессиональных заимодавцев, кто занимался рискованными операциями, но систематическое изучение вопроса показывает, что число таких заимодавцев было ничтожно мало по сравнению с разовыми инвесторами, желавшими просто вложить свой капитал под более высокий процент, чем тот, что предлагали государственные банки, родственники и друзья. Судя по записям долговых документов, зарегистрированных в Московской палате гражданского суда, можно предположить, что лица, выдававшие многочисленные ссуды на протяжении конкретного года, являлись профессиональными «ростовщиками» с большей вероятностью, чем те, кто появляется в этих книгах лишь однажды. Например, в 1852 году из выборки в 138 заимодавцев таковыми являлись лишь 5, в 1854 году – 7 из 122, а в 1864 году – 2 из 55^[148]. В то же время в реестре заемных писем из небольшого уездного городка Темникова (Тамбовская губерния) за первые три месяца 1820 года значится 35 кредиторов, из которых более одного займа выдали четверо, включая одного, выдавшего шесть займов^[149]. Займы под залог домов, лавок и земель, расположенных в городской черте, были более предпочтительны для профессиональных заимодавцев: например, в 1855 году более одного займа выдали 11 из 100 кредиторов (а в 1860 году – 11 из 132, хотя в том, что касается выдачи займов под залог недвижимости, находящейся в сельской местности, в 1862 году, таковыми были всего 3 из 97)^[150]. При этом были достаточно распространены долговые сделки между близкими родственниками: 12 в 1852 году, 14 в 1854 году и восемь в 1864 году, если считать по числу заемных писем. В реестрах должников начала XVIII века по Москве и нескольким другим городам тоже фигурируют лишь единичные кредиторы, выдававшие более одного займа^[151].

Считалось, что все классы населения уязвимы для хищнического ростовщичества и нуждаются в полицейской опеке. Полиция обращала особое внимание на ростовщиков, обслуживавших заемщиков из числа молодых аристократов, имевших родственников, чьи жалобы с большой вероятностью могли запустить официальное расследование. Тем, кто кредитовал богачей, приходилось вести себя очень осмотрительно, если они, конечно, сами не были аристократами. Считалось также, что эта проблема не ограничивается одними только высшими классами. Как отмечали агенты в ходе расследования 1866 года, «что же касается до того, кто жертвы такого ростовщичества, то это по преимуществу средний класс, т. е. мелкие чиновники и бедные люди, пробавляющиеся кое как трудом и вынужденные прибегать к подобным займам часто потому, что залог вещей в ссудной казне сопряжен с затруднениями и требует много времени на то»^[152]. Кредиторы, обслуживавшие трудящиеся классы, обычно оставались в тени, но иногда также подвергались преследованиям как по религиозному признаку (если они были евреями), так и в общем из-за необразованности и отсутствия социальных связей.

Формальное антиростовщическое законодательство могло применяться против кредиторов, не принявших необходимые юридические предосторожности. Европейские законы, контролировавшие ростовщичество, столетиями колебались между полным запретом процентов, установлением допустимой ставки и запретом лишь таких практик, которые считались хищническими, в первую очередь начисления процентов на проценты. По мере того как отношение западноевропейских обществ к кредиту становилось к концу XVIII века все более благосклонным, законы о ростовщичестве постепенно становились мягче, но в большинстве случаев продолжали существовать в том или ином виде. В Англии потолок ставки 5 %, установленный в 1713 году, был полностью отменен в 1854 году, когда в ходу уже давно был ряд весьма хитроумных юридических механизмов, позволявших обходить это ограничение^[153]. Французские законы до 1789 года запрещали займы под проценты, но содержали много исключений; в Наполеоновском кодексе 1807 года уже устанавливалась максимальная ставка – на уровне 5–6 %^[154]. В большинстве штатов США максимальная процентная ставка сохранялась до XX века и иногда даже снижалась, хотя законы о ростовщичестве содержали много исключений и, как правило, игнорировались на практике. В целом в США наблюдалась тенденция к сохранению максимальных ставок при росте числа исключений, а наказания ограничивались аннулированием займов либо наложением умеренных штрафов^[155].

В России так называемые законные проценты составляли 6 % при некоторых исключениях в отношении коммерческих долгов, по которым мог взиматься дополнительный сбор в размере до 8 %^[156]. Несколько законов, принятых в первой половине XIX века, привели к существенному смягчению ограничений. В 1834 году заимодавцам было разрешено взимать неустойку по невыплаченным ссудам под залог недвижимости. Закон от 1849 года отменял издавна существовавшее во многих правовых системах правило, прекращавшее начисление процентов, как только они достигали суммы основного долга. Наконец, закон от 1854 года разрешил сложные проценты^[157]. Наказания за ростовщичество в начале XVIII века иногда были суровыми вплоть до конфискации собственности заимодавца, но после 1786 года они были ограничены штрафом в размере процентов, наложенных сверх нормы. По Уложению о наказаниях 1845 года этот штраф утраивался, а для неоднократных нарушителей вводилось короткое тюремное заключение. Что существенно, заемщики при этом не освобождались от выплаты как основной суммы долга, так и установленных по закону процентов^[158]. В то время как осуждение за уголовное преступление влекло поражение в правах состояния, осуждение за ростовщичество не предусматривало утраты сословных и гражданских прав, тюремного заключения или ссылки, недвусмысленно демонстрируя, что закон относится к ростовщичеству как к одному из самых безобидных преступлений. Таким образом, подход к регулированию частного кредитования в России в целом не отличался какой-либо особенной жесткостью и не имел никаких принципиальных отличий по сравнению с важнейшими западными правовыми системами.

В первой половине XIX века моральная и религиозная неприязнь к ростовщичеству все же существовала, и высшие чиновники полагали, что частное кредитование относилось к сфере государственных интересов; вместе с тем задолго до реформ 1860-х и 1870-х годов законы определенно двигались к постепенному ослаблению ограничений. Хотя российской правовой системе были присущи свои особенности, рассматриваемые в этой книге, законодательные ограничения ростовщичества не выходили за рамки опыта, типичного для стран Запада, и их нельзя интерпретировать как препятствия для развития капитализма в России, подобно тому как это зачастую приписывают эволюции корпоративного права^[159].

Жандармы и ростовщики

Иллюстрацией к этим конкурировавшим политическим соображениям служат необычайно хорошо документированные злоключения одного персонажа, который привлек к себе внимание властей в марте 1859 года. Эти злоключения начались, когда всесильный шеф жандармов и глава Третьего отделения князь Василий Долгоруков получил прошение от престарелого генерал-лейтенанта Николая Александровича Бутурлина (1801–1867), заслуженного участника Польской и Турецкой кампаний и члена Военного совета империи. Бутурлин жаловался на то, что два года назад его сын (также Николай), в то время служивший в Петербурге в элитарном Кавалергардском полку, стал жертвой шайки мошенников, наживавшихся за счет молодых людей из богатых семей, поощряя их привычку к роскошной жизни и одалживая им небольшие суммы денег, в обмен на которые брали с них долговые расписки на непомерные суммы. Молодой Бутурлин получал от отца всего 6 тыс. рублей в год: это было совсем немного с учетом расходов, ожидавшихся от человека его положения, и потому он едва ли мог прожить без долгов^[160].

В качестве участников предполагаемой шайки ростовщиков назывались два купца – Гаврила Миронов (бывший крестьянин) и Александр Липгардт, сапожник Иван Гозе и отставной чиновник Василий Честноков. Совместно они получили от Бутурлина долговых расписок на впечатляющую сумму 280 тыс. рублей серебром. По причине намного более высокого статуса Честнокова по сравнению с другими его сообщниками – он имел чин коллежского асессора, что соответствовало армейскому майору, – именно на него в первую очередь жаловался генерал Бутурлин и именно он стал главным фигурантом последующего расследования. Главное обвинение заключалось даже не в том, что Честноков в реальности не выдавал таких денег молодому человеку, а в том, что он воспользовался неопытностью младшего Бутурлина и заставил его написать три письма, в которых тот признавался в нескольких уголовных преступлениях. Честноков якобы пошел на этот шаг, чтобы получить дополнительный рычаг воздействия на должника, поскольку он, несомненно, понимал, что в случае конфликта с такими влиятельными людьми, как Бутурлины, обычные законные каналы будут менее эффективны, чем угроза для их чести и репутации. В первом письме молодой человек попросил Честнокова о займе, заявив, что выступает в качестве законного представителя своего отца, имея поручение приобрести некое имение, и для этого ему якобы было нужно поскорее раздобыть денег. Впоследствии Честноков утверждал, что был уверен, будто давал ссуду для самого генерала Бутурлина, а вовсе не для его беспутного сына. Во втором письме молодой человек признавался, что он солгал и вовсе не выступал от имени своего отца, а использовал полученную ссуду для оплаты своих прежних долгов; в третьем письме он также признавался, что ранее обманул Честнокова, когда утверждал, что ему уже исполнился 21 год. Это было важно, поскольку в России лицам, не достигшим этого возраста, было строго запрещено заключать любые имущественные сделки, в том числе выдавать и получать займы без согласия опекунов.

Генералу Бутурлину нужно было действовать быстро, потому что Честноков, не сумев заключить приемлемого соглашения ни с ним, ни с его сыном (при том что сам долг было невозможно взыскать из-за несовершеннолетия Бутурлина), инициировал уголовное преследование, которое наверняка бы привело к осуждению младшего Бутурлина, признавшегося в том, что именно он написал эти письма. Генерал с «сокрушенным, растерзанным сердцем» признавал «тяжкую вину» сына, в то же время изображая себя старым и грубоватым слугой царя, пекущимся прежде всего об общественном благе, которое неизбежно бы пострадало в том случае, если бы преступник – которым на самом деле был Честноков, а вовсе не его сын – сумел избежать наказания и продолжил «гнусно[е] ремесл[о] сво[е] ко вреду общественной нравственности, к разорению благородных семейств и к личному злополучию незрелых юношей». Кроме того, генерал Бутурлин пытался сыграть на зачастую неважных отношениях между обычной полицией и Третьим отделением, которому был поручен надзор за ней: генерал завершал свое прошение просьбой передать это дело Третьему отделению, поскольку Честноков прежде служил в петербургской полиции, а значит, «может пользоваться особенным покровительством второстепенной полицейской власти»^[161].

Хотя эта история мало чем отличалась от многих других жалоб на заимодавцев, этот случай исключителен, поскольку генерал Бутурлин был обладателем связей и богатства. Через несколько дней о его жалобе было доложено самому царю, которому также сообщили, что помимо Бутурлина в Петербурге были и другие юные аристократы, аналогичным образом погубленные ростовщиками. Александр II приказал Третьему отделению создать специальную секретную комиссию с участием должностных лиц из городской полиции и канцелярии губернатора, а также офицеров из Корпуса жандармов, включая капитана Чулкова, который, как утверждалось, был знаком со многими причастными к этому делу^[162]. Месяц спустя, в апреле 1859 года, от жандармов был дополнительно назначен полковник Федор Ракеев, высокопоставленный офицер, которому были «известны многие из здешних ростовщиков»^[163]. Военные прислали своего представителя – генерал-майора Дубенского, который должен был защищать интересы младшего Бутурлина как представителя военного ведомства.

При рассмотрении жалоб на ростовщиков, часто подававшихся как в Петербурге, так и в Москве, создание комиссии с участием жандармов было обычным делом, особенно в тех случаях, когда заемщики шли на риск потерять кредит у других заимодавцев и подавали коллективную жалобу. Протокол работы данной комиссии дает уникальную возможность ознакомиться с правовой культурой России накануне судебной реформы 1864 года, а также с одним из многочисленных и прежде не изучавшихся неполитических дел, которыми занималось Третье отделение. Авторы существующих работ о Третьем отделении не уделяют должного внимания тому факту, что его Вторая экспедиция главным образом служила местом разбирательств гражданских тяжб и что особенно важные уголовные дела находились в ведении Первой (преступления, совершенные дворянами) и Четвертой (преступления, совершенные крестьянами) экспедиций. В целом Третье отделение во все время своего существования дублировало систему правосудия, некоторым образом сближаясь с английскими судами справедливости (equity courts), рассматривавшими те дела, в отношении которых обычные суды оказываются бессильными^[164].

Первым делом комиссия произвела разыскания в архивах судов, полиции и Третьего отделения на предмет сведений о прежних правонарушениях предполагаемых ростовщиков. Выяснилось, что Честноков уже был под следствием, когда выполнял роль душеприказчика другого чиновника, и даже обвинялся в подделке расписки о получении денег. Хотя эти обвинения так и остались недоказанными и вообще были обычным делом при тяжбах по поводу долгов, собственности и наследства, они, несомненно, дополнительно настроили комиссию против Честнокова, тем более что та уже, конечно, понимала, что тот по влиянию и связям безнадежно проигрывает Бутурлину. Еще больше компрометирующих материалов было найдено на купца Миронова, формально торговавшего фруктами. О нем было известно, что он продавал фрукты в кредит под большие проценты богатым учащимся петербургских пансионов, меню которых было очень однообразным даже в самых элитарных заведениях и, во всяком случае, недостаточным для здоровых молодых людей.

Более того, у Третьего отделения имелись «сведения» о том, что Честноков, Миронов и ювелир Липгардт «занимаются скупом и перепродажею заемных писем и векселей, действуют часто за одно и прибегают к предосудительным средствам по денежным своим оборотам». Это обвинение было особенно важным с юридической точки зрения, поскольку оно давало возможность преследовать Честнокова и других заимодавцев за соучастие в «шайке», что – в отличие от одного лишь ростовщичества – каралось пожизненной ссылкой в Сибирь^[165]. Такое наказание распространялось даже на второстепенных членов шайки и применялось даже в том случае, если шайке не удавалось довести до конца свои умыслы, хотя для этого и требовался приговор суда. Добиться его, как мы увидим, оказалось проблемой для Третьего отделения, но в любом случае Честноков, несомненно, понимал, что сибирская ссылка для него отнюдь не исключалась.

Помимо архивных разысканий, жандармы «негласно» собирали сведения об «образе жизни» Честнокова и его предполагаемых сообщников, скорее всего опрашивая соседей и слуг. В 1859 году Честнокову было 53 года и он провел на царской службе почти 31 год, главным образом как полицейский, занимавшийся сложными уголовными расследованиями. После службы начальником полиции в сельском уезде он был назначен на должность младшего полицмейстера в Киеве, а затем перебрался в Петербург, где работал следователем и служил в Управе благочиния (то есть в главном полицейском управлении города), занимаясь, среди прочего, надзором за взысканием долгов. За восемь лет до выхода в отставку он получил свое последнее назначение, заняв должность правителя канцелярии петербургского обер-полицмейстера. В противоположность стереотипной фигуре коварного и продажного мелкого чиновника Николаевской эпохи, с позором увольняемого с одной должности за другой и в итоге превращающегося в мелкого кляузника, а то и в кого-нибудь похуже, должности, которые занимал Честноков, были престижными и потенциально весьма доходными^[166].

К 1859 году Честноков был владельцем особняка ценой примерно 150 тыс. рублей около Харламова моста в престижном районе Петербурга. Его общее состояние оценивалось в 500 тыс. рублей. Это было намного меньше, чем состояние генерала Бутурлина, которое, как полагал Честноков, достигало 10 млн рублей, но все же таких денег было достаточно, чтобы скромное провинциальное дворянское семейство могло жить на них с комфортом не менее сотни лет. Материальное положение Честнокова нужно сравнивать с положением других преуспевающих заимодавцев, таких как подпоручик Александр Терский из Москвы, от которого после его смерти в 1856 году наследникам досталось 16 тыс. рублей наличными и 60 тыс. рублей в долговых бумагах^[167]. Еще более мелкий заимодавец Николай Попов был почетным гражданином небольшого городка Каширы. Он получил в наследство от отца 15 тыс. рублей и вложил их в займы, благодаря чему жил так, что больше походил на хорошо одетого парижского рантье, чем на московского купца: дни напролет он ухаживал за хорошенькими модистками и прогуливался по центру Москвы^[168].

По сравнению с другими заимодавцами, в ходе этого расследования попавшими в список Третьего отделения, Честноков имел крупный портфель займов (на общую сумму 43 тыс. рублей), состоявший, однако, всего лишь из шести сделок, в отличие от портфелей настоящих «ростовщиков» – таких, как Терский или предполагаемый партнер Честнокова Миронов, заключавших десятки долговых сделок. Более того, хотя среди 38 предполагаемых ростовщиков, фигурировавших в списке Третьего отделения, 20 были обладателями портфелей на сумму более 10 тыс. рублей, ни один из них даже близко не подошел к огромной сумме, якобы выданной Честноковым Бутурлину. Значит, либо Честноков был скорее инвестором, а не профессиональным заимодавцем, либо он ссужал деньги через Миронова или другое подставное лицо, что не было чем-то необычным.

В 1866 году, когда Третье отделение расследовало деятельность петербургских процентщиков, выяснилось, что из 28 заимодавцев – людей среднего уровня зажиточности – пять совершали операции с деньгами других лиц^[169]. Поскольку среди русских купцов по традиции считалось неэтичным продавать векселя других купцов Коммерческому банку, они обращались к услугам посредников, имевших дело непосредственно с банком^[170]. Высокопоставленные аристократы, желавшие участвовать в этом бизнесе, нередко действовали через купцов: князь Борис Николаевич Юсупов поступал так в XIX веке, а князь Александр Алексеевич Вяземский, занимавший при Екатерине II высшие государственные должности, сохранил репутацию чрезвычайно честного человека, поскольку вел дела через богатого ростовщика и откупщика Василия Злобина^[171]. Даже в конце XIX века, когда в России уже существовала современная банковская система, было известно, что отдельные инвесторы все равно доверяют вложение своих денег посредникам^[172].

Помимо величины состояния, про Честнокова было известно, что он вдовец и «имеет за хозяйку молодую и очень интересную особу». Кроме того, у него были замужняя дочь и сын, обучавшийся в Первом кадетском корпусе (за свой счет). Честноков питал амбиции в отношении сына, но поскольку тот не был принят в корпус на казенном коште, как обычно принимали сыновей офицеров, то, скорее всего, он считался не вполне своим в петербургском служебном истеблишменте. Наконец, на попечении у Честнокова находились три малолетних осиротевших племянника, а также был брат, с которым Честноков был настолько близок, что доверял ему подачу судебных документов от своего имени. Все были согласны с тем, что Честноков жил скромно и не занимался никакими «предосудительными аферами», хотя и ходили слухи о том, что он беспокоился о заеме, выданном им Бутурлину, опасаясь, что «обстоятельство это доведено до сведения Государя Императора в дурном свете». Кроме того, согласно отзывам, он был «весьма дельный и довольно умный, характера строгого». В другом докладе, составленном генералом Дубенским, представлявшим военное ведомство, Честноков описывался как «старый делец [это слово имело отрицательные коннотации, в отличие от положительного эпитета „дельный“], с практической опытностью и увертливостью, приобретенными в разное время в пройденных им званиях». Единственный – и, скорее всего, ложный – слух, очернявший личную жизнь Честнокова, сводился к тому, что он будто отправил своего сына в тюрьму за какую-то мелкую шалость и что юноша умер в арестантских ротах.

Коротко говоря, за 20 лет жизни в Петербурге Честноков обзавелся плотной сетью личных, родственных и деловых связей, в этом отношении обладая большим сходством с вышеупомянутым Степаном Шиловским из Москвы и не имея ничего общего со стереотипным образом скряги или ростовщика, распространенным в художественной литературе того времени. Одним из центральных мотивов этого образа – встречавшимся и в западноевропейской литературе, например в романе Диккенса «Николас Никльби», – было дурное обращение с членами семьи самого скряги. Например, герой одной из пьес Островского Крутицкий 20 лет морил себя и свою жену голодом, а в рассказе Некрасова ростовщик Корчинский довел жену до того, что она сбежала с их сыном. Напротив, реально существовавший Честноков явно проявлял большую заботу о своей семье. В сущности, мы видим здесь поразительное явление: произошедшую в ходе расследования подмену реальной личности знакомым культурным стереотипом под воздействием распространенных в обществе слухов^[173].