Читать книгу: «Хвостиком махнула»

Глава первая. Падение в три слога

Голос актёра, доносившийся из-за высокого забора, был тонок и вкрадчив, как шелест крыльев баборицы.

– Бы… не… бы… Вот… ёмво…

Слова долетали обрубками, словно откушенные хищником. Сви-би, бывший Великий Крэгра Пандерии, вытянул толстую шею, силясь заглянуть в щель. Он ударил по шершавой стене и зашипел от боли, втягивая воздух сквозь стиснутые зубы. На содранных костяшках пухлых кулачков выступили алые капли. Запах собственной крови, сладковато-металлический, смешался с тошнотворным страхом. Земля у забора, утоптанная до каменной твердости тысячами ног недостойных, вдруг поплыла у него под ногами, превратившись в зыбкую трясину. Он проваливался. Падал. Летел в бездонную чёрную пропасть Закраины. Пропасть!

Воздух ворвался в горло с болезненным свистом. Сви-би вскочил, тряся головой, пытаясь вытряхнуть кошмар. Видение рассеялось, но сердце колотилось, как барабан на пиянте. Этот грохот отдавался в висках, пульсируя в такт его падению. Он вцепился ладонями в грудь, в роскошный, но теперь бесполезный камзол, пытаясь задушить этот предательский стук.

– Сви-би? – Голос прозвучал как удар хлыста.

Бывший Великий Крэгра дернулся, лихорадочно нахлобучивая на голову почётный шлем – массивный, золотой, украшенный завитыми рогами. Символ власти, которой больше не было. Перед ним стоял Ла, штукла с узенькими, хитрыми глазками-щелочками, похожими на трещинки в скорлупе. Его тщедушная фигурка была искривлена под тяжестью навьюченного товара – тряпья, дешевого меланжа, поделок для отбросов общества.

– Почему ты здесь? Почему не на пиянте? – Вопрос повис в воздухе, густом от пыли и унижения. В каждом слоге Ла слышалось сладкое издевательство, смакование чужого краха.

– Я… в общем, я… дело в том… – Сви-би заерзал, и тут же осёкся: он сказал «Сви-би»! Отсёк два «би», словно отрубил от бывшего Великого Крэгры два лучших куска. Ла знает. Знает всё. И спрашивает лишь затем, чтобы вдоволь напиться его позора.

Ярость, внезапная и жгучая, вспыхнула в груди. Сжав окровавленные кулачки, он шагнул к штукле.

– Иди к Мышке, глумила! – выдохнул он, и голос его хрипел от бессилия. – И не заговаривай со мной больше, иначе я…

«А что «я»?» – насмешливый, всепонимающий взгляд Ла впился в него, как шип скорлокраба.

Не проронив больше ни слова, Сви-би сорвал шлем и побрёл вдоль забора. Дорожный мешок, набитый впопыхах неумелыми руками, колол спину грубыми углами, натирал плечо. Из-за забора грянула музыка пиянты, пышная, знакомая до боли. Зрители взревели в восторге. Звук был как нож, вонзенный в самое сердце его былого величия.

Лишиться всего. За один день. Что может быть хуже перед лицом вечного света Скорлупы и неминуемого Конца? Еще позавчера он восседал по левую руку от король-левы Люди в её Совете. Слушал лучших актёров, чьи голоса звучали громко и ясно. Жевал меланжевые трюфели высшего сорта. Пил искристый желточный эль со сладкими пузырьками. Командовал вымуштрованными крэграми в сияющих доспехах. Перед ним заискивали, склоняя обрезанные уши, все глэглы Бластодиска, столицы Пандерии. Его звали на ужины, где блюда подавались на золоте. Даже король-лева обращалась к нему «Сви-би-би-би», подчеркивая его значимость. Но вчера… вчера началось обрушение. Надежд. Возможностей. Всей жизни, выстроенной за две эпохи с каторжным тщанием паука, плетущего паутину.

Всё началось с микросов, приведенных халазарами Тянуки прямо к порогу Циготы – королевского дворца, сердца Бластодиска. Мерзкие, маленькие, но уже с пандерской осанкой – целых трое. В их черных, как смола дейтоплазмы, глазках прыгали зайчики счастья. Они озирались, ощупывая взглядом мраморные плиты, золотые статуи Курочки, алтари Курорябизма – словно хозяева, оценивающие новое владение.

Сви-би-би-би, тогда еще Великий Крэгра, Страж Порядка и Главный Меч Пандерии, стоял рядом с король-левой. Его сапоги, отполированные до зеркального блеска глэглами, вдруг показались ему невыносимо тесными, уродливыми. В голосе Люди, приветствующей микросов сладкими, как перезрелая мелань, словами, он услышал фальшь, тонкую, как паутина, но смертельно опасную для его положения. Он поднял голову только когда королевская свита скрылась во дворце вместе с новыми жителями.

Трое ведунов Тянуки стояли в ряд. Оборванные, пропахшие потом и кровью. Но в их глазах горело то же наглое счастье, что и у их подопечных. Они смотрели на него, не опуская взгляда, с прямым вызовом.

– Радуйтесь, зверьё! – прорычал Сви-би-би-би сквозь стиснутые зубы, чувствуя, как ярость пульсирует в висках.

Все трое усмехнулись. Словно актёры, сыгравшие удачную шутку на пиянте. Один, высокий и худой, с лицом, исполосованным свежими шрамами, сорвал с плеча потрепанный дорожный мешок. Не сводя спокойного, насмешливого взгляда с Великого Крэгры, развязал шнуровку. Что-то тяжелое и металлическое с глухим стуком упало к ногам Сви-би-би-би.

Стальная рука. С уникальной гравировкой. Он узнал бы её из тысячи. Рука его лучшего петеря, заказанного за баснословные деньги у Абсолютного Грандмастера Овомантов в Падающем Городе. Символ его силы. Его неуязвимости.

Халазары стояли и молчали. Казалось, они ждут его приказа. Безумного приказа, который станет их билетом в последний бой, а его – в пропасть. Сви-би-би-би затрясло. Он до крови прикусил губу, заталкивая обратно слова приказа: «Взять их! Убить!» Его личная охрана, пандерские крэгры в сияющих кирасах, замерли в ожидании.

– Пошли вон отсюда! – выдохнул он хрипло, ощущая вкус крови на языке. – Вонючие мышиные глызы!

Они развернулись и ушли. Не спеша. Им было всё равно. Их миссия завершена. Их жизнь, по их меркам, закончена. Он же стоял над осколком своей власти и чувствовал, как почва уходит из-под ног.

Сви-би-би-би мог бы попытаться. Запудрить мозги Люде, нашептать о происках мышистов или кознях завистников. Заказать новых, еще более страшных петерей у овомантов. Преподнести роскошные дары Курорябиту. Но страх ослепил его. Вместо этого, движимый паникой, он пошел в запретный храм. Попытаться задобрить Мышку, отвернуть ее гневный хвост от себя… Глупо было не заметить слежку.

Вечером, когда он упал в кресло с бутылкой дорогущего пропастного портвейна, чтобы утопить ужас в густой смолистой жидкости, в дверь постучали. Три раза. Оглушительно. Так стучал только один человек в Бластодиске. И только по одному поводу.

– Великий Крэгра Пандерии Сви-би-би-би? – проскрипел голос, холодный и безжизненный.

В дверях стоял Великий Курорябит. Одетый в рясу цвета запекшейся крови, расшитую золотыми яйцами. Его лицо было бледным, как мел скорлупы, а глаза – черными, бездонными, как сама пропасть. Запах ладана и древнего страха предшествовал ему.

Сви-би-би-би сглотнул. Он почувствовал, как лицо его расплывается, теряя форму, будто белок на жаре. Он заплакал. Громко, по-детски всхлипывая. Упал на колени и залепетал оправдания: что микросы не должны были просочиться, что овоманты сделали плохих петерей, что проклятые халазары нарочно…

– До меня дошли слухи, – вкрадчиво, как змея, перебил его Курорябит, – будто бы вы хотели их… наказать? – Он сделал паузу, давая ужасу проникнуть внутрь Сви-би-би-би. – Например, убить? Просто так взять и убить верных слуг Курочки Рябы? Халазаров из клана Тянуки?

– Ложь! Клевета! Подлый навет! – захрипел Сви-би-би-би, цепляясь за соломинку.

– Что, не просто так? – Курорябит оглянулся на своих молчаливых послушников, затем наклонился, и его шепот стал ледяным, пронизывающим: – Может быть, вы хотели убить их за то, что они привели к нам микросов? Живительные капли будущего? Может, вы хотели показать всей Пандерии, что мы, истинные чада Курочки Рябы, не желаем появления новых жизней в нашем тесном Яйце? Что мы препятствуем воле Великой Наседки?

– Нет! – завопил Сви-би-би-би в животном ужасе. Мысль о такой ереси была страшнее пропасти.

Курорябит поморщился, будто почувствовал запах гниющей мелани.

– Конечно, нет, – сказал он мягко. – Мы всегда рады дарам Пуги. Курочка благословляет каждую новую жизнь.

Он выпрямился, его черные глаза вонзились в дрожащего крэгру.

– Но мы не рады вялым болванам, которые именуются Великими Крэграми, сидят возле королевского трона, но не могут защитить даже собственных петерей от жалких халазаров!

– Я всё исправлю! – залепетал Сви-би-би-би, стараясь сделать голос тихим, подобострастным. – Закажу лучших петерей! Найму Закраинских головорезов! Приручу реновин! Клянусь Курорябитом! Больше такого никогда не…

– Не повторится, – отрезал Курорябит, и в его голосе прозвучал приговор. – Потому что Сви-би-би-би теряет первый слог уважения и слог пиянты. Отныне он – Сви-би. – Пауза. Холодная. – А завтра, после второго глашатая, он лишится и слога пандерца. Он будет зваться Сви. И навсегда покинет Бластодиск с тем, что сможет унести на своей спине. Такова воля Курочки.

Слушая непоправимые слова, Великий Крэгра бормотал: «Никогда… Никогда… Никогда…» – заклинание, пытающееся отвратить реальность. Он замолчал, только когда смысл слов обрушился на него всей тяжестью скорлупы. Такого наказания он не боялся, потому что его разум отказывался подобное вместить. Курорябит ушел, унося с собой запах ладана и последние крупицы его мира. Сви-би-би-би остался стоять на коленях. Три утерянных слога бились в его опустошенной голове, как три удара Бабы по обреченному миру: «Би… би… би…»

***

Он сидел на низенькой табуретке посреди моря собственного прошлого. Картина Зэмилана, изображавшая его самого в полный рост, в парадном облачении, смотрела на него с презрением. Дорогие бутылки рубинового игристого валялись у ног. Золотая цепь с каменьями, символ былой роскоши, бесцельно блестела на полу. Слёзы горькие, соленые катились по его щекам. Он не пытался их смахнуть. В этом унижении была последняя искра его прежнего «я».

Четырежды он начинал собирать дорожный мешок. Четырежды вытряхивал его обратно, скуля от обиды и бессилия. Выбрать самое ценное? Но как выбрать самое нужное из частей собственного тела? Две эпохи жизни – от Шестого Удара, когда он был юным крэгром, до Восьмого, пика его власти, – он только и делал, что копил. Копил лучшее: напитки, яства, украшения, оружие. И целую гору «символов статуса»: картины, антикварную мебель времен Эпохи Деда, ковры тоньше паутины, драгоценности, которые здесь, в центре мира, были всем, а там, за стеной – просто никчёмными блестяшками. Кому это достанется? Какой-то безродной твари? Которая будет топтать его ковры босыми и грязными глэгловскими ногами? Лежать на его диване? Пожирать его меланжевые трюфели за его столом из полированного корня мелани, из его маленьких фарфоровых тарелок? От этих мысли Сви начинало трясти мелкой, унизительной дрожью.

– Ща-а-асс! – Отчаянный шепот сорвался с губ.

В дверь заглянул слуга. Единственный, кто не сбежал. Не из преданность, просто потому, что бежать ему было некуда. Его ободранные уши нервно подрагивали, но глаза, обычно потупленные, теперь смотрели прямо, с туповатым любопытством. Сви вдруг безумно захотел увидеть в них сочувствие, но Щасс только присвистнул, окидывая взглядом разбросанное по комнате богатство.

– Не-е… – протянул он, чеша за ухом. – Столько мы точно не унесём. Давай я помогу тебе разобраться. А то до второго глашатая ковыряться будем…

– Ты будешь разбираться? – Ненависть к этому единственному свидетелю его краха, к его тупости и равнодушию, закипела в груди Сви. – Что ты понимаешь, каплоухий? – Он ткнул дрожащим пальцем в ближайшую картину. – Сам Зэмилан! По моему заказу! Знаешь, сколько за нее просили? Даже у Люди ничего подобного нет!

Щасс прислонился к косяку, приняв нарочито скучающий вид. Сви прожигал его взглядом, но глэгла лишь почесывал живот. Сила прежнего взгляда, от которого трепетали крэгры, испарилась.

– Ну давай, разбирайся, барбар! – бухнул Сви, сдаваясь. Слёзы опять, предательски, потекли по щекам.

Щасс мерзко ухмыльнулся. Словно ждал этого. Он схватил мешок и принялся совать туда всё подряд с грубым проворством: меланжевые шарики, грязные одеяла, тупые ножи, дешевую горелку, – весь жалкий скарб изгнанника. Набив мешок до отвратительной пухлости, забросил его на плечо.

– Это мой. – Тон не допускал возражений. – Твой – собирай сам. И неси сам. И пошевеливайся, я ждать не стану. Неохота на каждом углу мешки выворачивать.

Он вышел. Сви остался один на один с призраками своего величия. В мешок полетели две бутылки самого дорогого альбувина, несколько коробочек с трюфелями, тяжелая золотая цепь. Взвесив мешок, он ощутил его убийственную тяжесть. Оставалось последнее, самое ценное. И самое опасное при встрече со стражей.

Он подошел к потайному ящику в комоде, оглядываясь, как вор. На бархатной подложке лежали две вещи. Зеркало на длинной ручке, в чехле из кожи тяглоха. И шлем, золотой, с завитыми рогами – корона его павшего королевства. Зеркало он сунул в мешок. Шлем прижал к груди – он мог еще пригодиться, не все в Бластодиске знали о его падении. Блеск золота, рога власти – последний щит, последняя иллюзия.

– Идём, – бросил он Щассу, скучавшему у порога, стараясь вложить в голос былую властность. Звук получился плоским.

Дверь запирать он не стал. Дикое, безумное желание схватило за горло: хватать горстями нажитое, его кровью и потом, и швырять прямо на улицу! Пусть слетятся ничтожные глэглы! Пусть дерутся! Пусть рвут друг друга в клочья за его добро! Но мысль о том, что какая-нибудь вонючая тварь с ободранными ушами будет трогать картину Зэмилана своими грязными лапами, заставила его содрогнуться от физического отвращения.

Ноги, тяжелые, свинцовые, понесли его по знакомым улочкам Бластодиска. Там, где еще вчера он шествовал в окружении щеголеватых гвардейцев, и толпа глэглов и купцов жалалась к стенам, шепча почтительные: «Слава Курочке! Слава Крэгре!» Сейчас на него косились. Кто-то узнавал – и глаза округлялись от изумления. Другие проходили мимо, нарочно задевая плечом его мешок. «Это хуже смерти, – пронеслось в воспаленном мозгу. – Хуже падения в пропасть. Хуже удара Мышиным хвостом». Последней каплей стали звуки начинающейся пиянты – фанфары его былой жизни.

– Ты, вот что, – резко обернувшись к Щассу, зашипел Сви. – Вернись! Запри дверь! На ключ!

Глэгла фыркнул, но в его глазах мелькнуло понимание – последний каприз поверженного господина. Он поплелся обратно. Сви стоял, чувствуя, как горит лицо. Едва ободранные уши Щасса скрылись за углом, он припустил к забору, как голодный к похлёбке. Приник к щели всем телом, впитывая звуки вожделенной пиянты.

После короткого музыкального вступления – визгливая скрипка, нежная арфа, тоскливая свирель – началась пьеса. Он знал ее наизусть, шептал слова вместе с актерами, забыв сюжет, но помня пышность декораций, громкость голосов, восторг толпы. «В последний раз, – Ударило в висках. – Это – конец. Навсегда!» Две эпохи, прожитые ради медленного восхождения к вершине мира, теперь катились вниз, в черную бездну, увлекая его за собой.

– Сви-би? – Голос прозвучал прямо за спиной.

Он вздрогнул, подпрыгнул, как ошпаренный, и криво напялил шлем. Ла, штукла с мешком за спиной. Былая услужливость сменилась плотоядным любопытством. Штуклы – кровеносная система сплетен Бластодиска. Он знал. Знал всё.

– Почему ты здесь? Почему не на пиянте? – Глаза Ла смеялись, готовые лопнуть от внутреннего торжества.

Сви буркнул что-то нечленораздельное, злобное и жалкое одновременно. Не в силах вынести пытку, он поплелся прочь, волоча мешок и шлем, как каторжник – колодки. За спиной актер продолжал бубнить, но звуки уже не радовали, а жгли.

Щасс догнал его у самых городских ворот, огромных, окованных железом – у границы между миром и изгнанием.

– Ну ты и деятель! – бросил он, запыхавшись. – Делать мне нечего, бегать за тобой по всему Бластодиску. Закрыл. Ключ отдавать? – Он протянул массивный железный ключ.

Сви не ответил. Он стоял, согнувшись под мешком и шлемом, как атлант под скорлупой мира. Лицо было серым, как пепел.

– Ладно, иди за мной, – не дождавшись ответа, буркнул Щасс. – И не отставай.

Но Сви не мог идти. Чем ближе были ворота, тем тяжелее становились ноги. Шаг за шагом – словно на свои собственные похороны. Он спотыкался, волочил ноги, натыкался на прохожих. В проеме ворот его качнуло. Он налетел грудью на что-то твердое и холодное. Громадная фигура в мрачном, закрытом шлеме – блуждающий рыцарь Ордена Великого Гоготуна. Громила придержал его за мешок, не дав упасть, и даже пробормотал: «Простите…» Сви не заметил. Его сознание плыло.

Нищий глэгла, которого стражники волокли к воротам, залился хриплым смехом:

– Не обращайте внимания, Ваше Безобразие! Этот колченогий – бывший Великий Крэгра Сви-би-би-би! А ныне – бродяга Сви! И гонят его взашей, прямо как меня! Ха!

Сви зажмурился. Унижение было таким острым, что хотелось кричать. Если бы мысли материализовались… Он проснулся бы в своей опочивальне. Сказал бы: «Какой мерзкий сон!» – и пошел бы во дворец, расчищая путь золотым блеском своего шлема… Но чуда не случилось. Только смех нищего звенел в ушах.

Перед тем, как шагнуть за пределы Бластодиска, за пределы своей вселенной, он замер. Взгляд упирался в утоптанную землю за воротами – он не мог заставить себя сделать следующий шаг. Он стоял бы так долго, если бы шедший сзади озорной нищий не пнул ему коленом под зад со всей глэгловской дури.

Глава вторая. Иллюзия в зеркале

Храм Курочки внутри был ослепителен. Не просто позолоченный – утопленный в золоте. Стены и сводчатый потолок – все сияло холодным, давящим блеском драгоценного металла. В центре, до самого купола, вздымалась колоссальная статуя Курочки Рябы в позе наседки. Ее полированные каменные перья, инкрустированные самоцветами, ловили свет и рассыпали его радужными зайчиками по залу. По бокам, чуть меньшие, но не менее устрашающие, замерли статуи Деда и Бабы – высеченные из черного базальта, но щедро покрытые сусальным золотом. Их каменные лица хранили вечную готовность бить по Яйцу-Миру. Длинный стол из черного дерева с толстыми, причудливо резными ножками в виде когтей был завален дарами, не убранными после службы: бутылями светлого альбувина, известного как Слёзы Курочки, горшочками с густым меланжем, мерцающим как запекшаяся кровь. Среди этого изобилия – как насмешка – лежала огромная картина. На ней был изображен самодовольный толстяк в сияющем золотом шлеме с рогами – Сви-би-би-би в дни былой славы.

Кариан Эзингдейл, громадная фигура в тяжелых, покрытых дорожной пылью доспехах Ордена Великого Гоготуна, возвышался над маленьким, черным, как смоль, человечком. Великий Курорябит Гечу-шу-шу-шу яростно размахивал руками, словно отбиваясь от невидимых врагов. Его визгливый, пронзительный голос бился о позолоченные стены, отражаясь жутковатым эхом. Он мог бы говорить спокойно, но таков был его ритуал, его броня против главного страха пандерцев. Он неустанно демонстрировал презрение к Мышиному Хвосту: громко стучал подкованными каблуками по мраморному полу, бил кулаком по маленькому, украшенному перьями барабану, висевшему у пояса, и никогда не шептал. Запах дорогого ладана смешивался с едким потом ярости, исходящим от него.

– Ваш Магистр променял мозги на слизь жилоцепа, не иначе! – вопил Гечу, топая так, что звенели подсвечники. – Он слепой червяк в навозе! Никто здесь ни мышки не понимает?! Что за дряхлое племя?! Пока Мышиный Хвост не хлестнет по скорлупе, глэгла задницу не поднимет!

Кариана нисколько не трогала эта истерика. Он стоял неподвижно, как одна из статуй, лишь свет от золотых стен дрожал на его нагруднике. Курорябит и сам понимал бессмысленность собственных воплей, – перед ним был всего лишь посыльный, каменный истукан в латах, – но остановиться не мог. Гнев, как пена, клокотал в нем, требуя выхода. Его бешеная тирада, под аккомпанемент топота и нервного постукивания по барабану, затягивалась. Кариан не выдержал, его металлический голос прорвал шум:

– Будет все же ответ Великому Магистру?

– Набить бы ему морду! – рявкнул Гечу, брызгая слюной. –Да Курочка не позволяет! Вы совсем ополоумели от своего дурацкого кодекса! Вам кричат: мир на краю пропасти! А вы? Сопли в кулак крутите! Никакого проку от твоего Магистра! Придется, как всегда, все самому тащить!

– Так насчет ответа? – неизменно спросил Кариан, как заведенный.

– Проваливай, тупоконечный! От тебя пользы меньше, чем от мышиного чиха!

Рыцарь, будто только и ждал приказа, развернулся с грохотом лат и мерно зашагал к выходу, не оглядываясь. За его спиной застучали пальцы Гечу по барабану – дробный, язвительный, провожающий звук. Задерживаться в этом золотом гробу, пропитанном желчью и тщеславием, Кариан не желал. Тем более, его гнала вперед срочная потребность в «добром деле». Мысль о том, что он отложил это дело ради почтовой миссии, грызла его. Кодекс Ордена Велигого глаголил первым пунктом: «Отложи все дела, какими бы важными они не казались, и делай добро. Самое ничтожное доброе дело важнее…» Кариан замялся, пытаясь вспомнить, важнее чего. Махнул рукой – ясно же, важнее всего. Выбор между доставкой пустого послания и возвращением утерянной вещи простому человеку был очевиден.

Кариан как раз проходил мимо городских ворот – того самого места, где накануне он столкнулся с тем самым путником. Тогда из мешка незнакомца выпала вещица в мягком кожаном чехле. На ощупь – зеркальце с ручкой. Кариан винил себя: узкие прорези шлема – словно щели в темнице – сильно ограничивали обзор. Расплата за оплошность была суровой. Собрав волю в кулак, он стянул ненавистный шлем, открыв миру свое лицо. И принялся осматривать пыльную мостовую, не потерял ли несчастный еще что-то. Прохожие шарахались, прятали взгляды, шептались. Кариан стойко терпел этот пытку взглядами. Один глэгла, видимо, впервые увидевший рыцаря без шлема, замер, разинув рот, словно рыба. Кариан стиснул челюсти, развернулся к нему лицом – пусть насмотрится на это безобразие досыта! – и лишь тогда надел шлем обратно. Нищий у самых ворот дотронулся до его набедренника – на счастье.

У ворот Бластодиска царил привычный хаос. Глэглы с поклажей на горбах ждали досмотра, воздух гудел от их галдежа и скрипа телег. Тут же сновали штуклы со своими бездонными мешками, выкрикивая товар. Кариан шел сквозь толпу, как ледокол, глядя сквозь узкую прорезь. Толпа перед ним расступалась почтительно, но с опаской. Уважали рыцарей Велигого за следование идеалам добра и справедливости, прописанным в кодексе. Боялись – потому что их борьба за эти самые идеалы чаще всего происходила не с помощью убеждения. «Добро на лезвии топора» – девиз Ордена. Два топора, прикованные цепями к нагруднику Кариана блестели отточенными лезвиями.

Сейчас, когда он шел в толпе, добро лилось ручьём: воришки прятали руки, наперсточники замирали с шариками в кулаках, надсмотрщики опускали занесённые кнуты. Кариан прекрасно видел эту фальшивую идиллию, зная, что за его спиной все вернется на круги своя. Его это не волновало ни капли. Искусство самооправдания рыцари Велигого оттачивали не хуже боевых приемов.

Несправедливость лежала в основе учения Орден Великого Гоготуна. Микрос, обреченный стать рыцарем, являлся в замок Велигого уже некрасивым. И чем усерднее он вгрызался в кодекс и боевые искусства, тем чудовищнее становилось его лицо. Великие умы Ордена слагали трактаты о «благодати уродства», но сами прятали лица под стальными шлемами. Погоня за тенью красоты толкала слабых духом на мерзости: они сыпали пудру на рябую серую кожу, подпиливали клыки, тайно брили клочковатые бороды, подкрашивали синеватые губы. Конечно, только вдали от резиденции Магистра: наказанием за подобное было изгнание в Закраину. Но даже эта угроза не могла заставить принять дарованное природой.

– Ваше Безобразие! – окликнул его слащаво-ядовитый голос штуклы.

Кариан медленно, с достоинством, повернулся.

– Я слыхал, ты кое-кого ищешь.

Кариан не удивился. Сплетни – воздух штуклов.

– Да, добрый человек. Ищу того, кто обронил сие. – Он достал из-за пазухи зеркало в чехле.

– Узнаю штуковину, Ваше Безобразие. Сви, бывший Сви-би-би-би. Его это.

– Ведомо ли тебе, где его найти?

– Как же неведомо? Шел в Падающий Город, со своим слугой. Догоните запросто.

– Благодарствую, добрый человек.

– Ла. Зовут меня Ла. Надеюсь, помог… – Штукла понизил голос до шепота, озираясь. – Я еще могу помочь кое в чем… Пудра… Румяна… Помада… Тени… Острый нож для бритья…

Кариан вспыхнул, как факел. Против воли, с подлой трусостью, оглянулся. Он почти не глядя запихнул в свой мешок все баночки и коробочки, которые сунул ему Ла, швырнул горсть монет и почти бегом рванул прочь, сгорая от стыда. Он презирал себя за эту слабость, яростно кляня в душе весь несправедливый мир. Нырнув в первые же густые кусты на обочине, он рухнул на землю, лихорадочно развязывая мешок. Баночки, тюбики, коробочки манили, как запретный плод, и отталкивали, как падаль.

Чем дольше он смотрел, тем сильнее ненавидел себя заранее, но руки действовали сами. Он сорвал шлем. Пальцы дрожали, хватая баночку пудры. И тут взгляд упал на зеркало Сви. Кариан выдернул его из чехла, взглянул и сморщился, как от удара. Отвернулся. Тяжело вздохнул. Снова посмотрел. Привыкнуть было невозможно. Безобразие было абсолютным, как намерения Мышки: серая, бугристая кожа, словно потрескавшаяся пустынная земля; длинные желтые клыки, как кинжалы, торчали из нижней челюсти; щетина – редкая, жесткая, бурая – пятнами на подбородке и щеках…

Он уставился в собственные глаза в отражении: безумные, с кровавыми прожилками на белках и горящими желтыми зрачками. От долгого взгляда изображение поплыло. Кариан часто заморгал, вытирая рукавом выступившие слезы.

Проклятый, жестокий мир! Вопиющая несправедливость!

Незнакомая, черная злоба накатила волной. Выронив пудру, он сжал рукоять топора, чувствуя, как сердце бьется, как гулкий барабан в груди. Темные желания, всю жизнь скованные кодексом, рвались наружу. Механически, перед тем как убрать зеркало, он глянул в него еще раз. Румянец на гладких щеках. Черная, аккуратная бородка. Светлые, как небо Бластодиска, глаза, полные здоровья. И зубы – ровные, белоснежные. Красота!

Кариан вскочил, сгреб косметику в мешок, швырнул туда же зеркало. И только сейчас вспомнил о «деле». Вспомнил сияющий золотой шлем на голове жалкого изгнанника. Разве справедливо, что эта регалия – у ничтожества? Губы Кариана растянулись в жестокой усмешке. Он быстро зашагал по дороге к Падающему Городу, жаждая настичь бывшего Великого Крэгру.

Бластодиск сиял на Вершине Мира. Страны-вассалы – Вителлина и Латебра– ютились на Пологих Землях, в тени Пандерии, копя тихую ненависть. Именно туда, подальше от столичного блеска, сбрасывали все неудобное: монастыри еретиков, опасные гильдии, и замок рыцарей Велигого. Кариан радовался, что путь лежит вдали от Великого Магистра. Мысль о встрече с собратьями, об их кодексе, их лживом «добре», вызывала в нем приступ ярости, граничащей с тошнотой.

Неосознанно он ускорял шаг. Сначала пошёл быстрее, потом побежал. Грохот его лат разрывал тишину полей. Скрытность? Ему было плевать. Нужно было выплеснуть ярость. И пухлый пандерец с золотым шлемом был идеальной мишенью. Далеко уйти тот не мог – слишком тучен и слаб. Кариан, не сдерживаясь больше, выхватил оба топора. Он бежал, размахивая ими, как безумная металлическая птица – крыльями, поднимая тучи пыли.

Он пронесся бы мимо, если бы жертва сама не выскочила из кустов мелани на дорогу, крича ему вслед:

– Ваше Безобразие! Помогите! Нам нужна помощь!

Кариан резко остановился. Глубоко вдохнул пыльный воздух. Медленно, с нарочитой неспешностью, повернулся и пошел назад.

– Ваше Бе… – толстяк увидел лицо рыцаря, и голос его оборвался. Рот остался открытым в немом вопросе. – Как… как же так?

– В чем дело, мешок сала? Обознался? – голос Кариана был ледяным.

Сви опустил взгляд с лица рыцаря на топоры в его руках. Сделал крошечный шаг назад, к спасительным кустам.

– Так чего ты хотел? Тебе помощь какая-то нужна? – спросил Кариан вкрадчиво, делая шаг навстречу, нависая над ним.

– Помощь, да… – пролепетал Сви, язык заплетался. – Я хотел… В общем…

Он резко развернулся и рванул к кустам. Но Кариан в два прыжка настиг его. Обух топора обрушился на спину. Сви с грохотом шлепнулся на землю, покатился, поднимая пыль.

– Ваше Безо… Что вы де… – прохрипел он, когда тяжелый, окованный сталью сапог вдавил его позвоночник в пыльную землю.

– Где твой мешок?! – Рык Кариана не оставлял сомнений в его намерениях.

Бывший Великий Крэгра, барахтаясь, как перевернутый жук, указал обеими руками в сторону кустов. Кариан снял ногу, но на прощание пнул его носком в ребра. Воздух со свистом вырвался из легких Сви. Он закашлялся, заскулил, пытаясь отползти, потерянный в ужасе и непонимании.

Рыцарь вломился в кусты, споткнулся о полупустой мешок. Бутылки звякнули жалобно. Золотой шлем выпал и покатился к дороге. Кариан остановил его ногой.

– А ну не трожь, грабитель! – раздался грозный окрик.

Кариан мгновенно развернулся, пригнулся, топоры взлетели в защитную стойку.

Напротив, сжимая в трясущихся руках кривую сухую палку, стоял доходяга в лохмотьях.

– Ого, палочный воин! – фыркнул Кариан, выпрямляясь и опуская топоры с презрением.

– Отойди от шлема! Не то хуже будет! – голос Щасса дрожал, в глазах горело отчаяние.

– Как скажешь! – Кариан пожал плечами, сделал вид, что отступает, и в тот же миг бросился вперед с неожиданной для его габаритов скоростью. Древко топора с глухим стуком врезалось Щассу прямо в лоб. Тот беззвучно рухнул на землю. Кариан усмехнулся, сверкнув ослепительно белыми зубами. Подцепил шлем за ремешок и неспешно вышел на дорогу.

Сви еще не пришел в себя. Он сидел, жадно глотая воздух, полный пыли, обеими руками ощупывая больные ребра. Увидев золотой шлем в руке Кариана, он взвизгнул, пронзительно и безнадежно:

– Нет! Ты не смеешь! Отдай! Я не позволю!

– Не позволишь? – переспросил Кариан, насмешливо. – Взгляни на себя, пузатое ничтожество! Твое величие лопнуло, как мыльный пузырь, стоило тебя ткнуть пальцем. И когда оно лопнуло, под ним ничего не оказалось. Пустота. Ты – ничто. Пыль. Червяк. И шлем червяку не к лицу. Учись ползать.

Увидев, как рыцарь развязывает свой мешок и наклоняется, чтобы положить шлем внутрь, Сви завопил нечленораздельно и подскочил. Он прыгнул, как загнанный зверь, отчаянно вцепившись в вожделенный шлем. Кариан, даже не глядя, не поднимая головы, отмахнулся. Лезвие топора чиркнуло по лицу Сви. Кровь брызнула алым фонтаном. Сви сразу сник, как проколотый бурдюк, и рухнул на дорогу без звука.