Всякое использование текста, оформления книги – полностью или частично – возможно исключительно с письменного разрешения Автора. Нарушения преследуются в соответствии с законодательством и международными договорами. For information address: Copyright Office, the US Library of Congress.

TXu 1-647-222

TXu 1-870-830

TXu 2-100-174

the US Library of Congress

0324

.

Конечно, ибо очевидно.

– Кутта Мл.

.

Книга Первая

Дверь с видом на раннее утро

Глава 1. Избранные выдержки из опыта прогностики погодных условий на будущее

Если не знать всех подробностей, отдельные прорывы далеких пятен света можно было отнести на счет грозовых разрядов. Возможно, отчасти так и было. Осадки обещали уже вторую неделю, но те, словно сговорившись, ходили кругами по всем темным горизонтам где угодно, но только не здесь. Не считая отдельных проблесков, там ни черта не видно было сейчас за плетьями ветвей и лютой темнотой. Было время самых крепких снов.

За деревьями теснилось несколько готических крыш. Строили их давно, ставили крепко, из расчета на период неблагоприятных условий и больших неприятностей. Чистенькую черепицу укрывали дерн и навоз вперемешку с сучьями. Их раскидало взрывом, но крышам пока везло.

Стиснутый меж колен «шмайссер» отдавал холодом, холодом отдавал воздух и овраг, шум в голове донимал, он так и не стал привычным, временами приходилось отпускать холодный металл и в сотый, в тысячный раз возлагать на нывший затылок. Обтертый до блеска на углах инструмент давно надоел. Все вокруг надоело тоже. Ни конца ни края этому видно не было.

У лесной полянки рядом, возвышаясь над кустами приблудным зданием и словно нигде не кончаясь, угрюмо торчала неподвижная тень танка. Коробка башни и тяжелая стальная задница под камуфляжем путались в кронах деревьев, за ними стояла ночь и висели звезды, деревья вздрагивали, ночь вздрагивала, временами становилась светлой – как день. Техника была тертой, видавшей всё, умытой дождями и битой неприятелем, под отвесной стеной клепаного борта стыли узлы траков, застрявшая земля выпирала в отверстиях и щелях. Танк встал здесь недавно, он уверенно глядел вперед, где его еще не было, но где все уже хорошо о нем знали. Почву трясло до основания. Общая процедура возгонки и притирки будущего рабочего места прямо с дистанции шла ровно. В размеренных багровых отсветах изредка вспыхивали на бронированных жженых бортах ядовитые пятна камуфляжа и черно-белый крест, опаленный местами и обветренный. Танк шарахал, бухая тяжко и голосисто, уже, наверное, минут пятнадцать, не переставая, как заведенный, утомительно и с равными промежутками времени, словно не нормативный боезапас там у него был – склад, так что все терпеливо ожидали, когда там у него выйдет все. В голове порядочно уже позванивало.

Вместо очередного давящего на глаза и голову уханья робко загремел роняемый на броню люк, и над башней обозначились едва различимые во тьме очертания головы танкиста в ушастом шлеме, с лицом заметно, впрочем, взмокшим, блестевшим, хмурым и невыспавшимся. Сделав усилие, преодолев шелушащиеся звуки в горле, танкист негромко спросил:

– Сигаретки не будет, мужики?

Блеснув, где-то за лесом снова что-то надсадно шарахнуло, заставив вздрогнуть. Будто приблизился, неспешно нарастая и хрустя, оглушительный раскат грома, и в воздух лениво поднялась, кружа, стая ворон.

А что, было спрошено у прикуривающего танкиста, далеко ли нынче неприятель. Окапываться будем сегодня или как.

– А хрен знает, – помедлив, невнятно отозвался воин, не поднимая лица. – Молчат же.

Он помахал перед собой спичкой, рассматривая усыпанное проклятыми звездами небо.

– Молчат же, – повторил он. – Уже второй день молчат. Мать их, отца и сына и святого духа. Безмолвствуют…

Переступив порог и сразу оставив позади себя холодную ночь, полянку и лес, я плотно прикрыл за собой дверь и снова оказался в длинном нежилом коридоре. Многообразие коридоров, дверей и лестниц уже начало угнетать. И так все время, подумал я. И вот так всегда. Ничего принципиально нового здесь не было, стоило прикрыть за собой дверь в нужное время и в нужном месте, как сразу наступала нехорошая, пугающая тишина. Снова возникла мысль пойти сесть, прижать пальцы к утомленным глазам, отдохнуть и вообще попробовать в другой раз.

В этой части бездонного коридорного пролета стояла гробовая тишина. Старые страхи и новые обстоятельства одинаковыми длинными тенями лежали на бетонном полу, убивая последние проблески надежды на благополучный исход. Они лежали, как провал в преисподнюю, как укрепления в тылу врага, словно переступивший их становился другим, частью их. Словно потом уже нельзя было вернуться назад. Они будто ждали. Если пересечь это слабо шаркавшее тебе вслед пустое пространство, можно сказать себе, что все не просто так. Ты движешься и время движется вместе с тобой. Но я перестал себя обманывать много дней назад.

Сидя на пороге с локтями на коленях, прижав усталую спину и затылок к стене, я утомленно разглядывал скучную череду мрачных дверных проемов. Дальше по коридору прямо посреди темноты возле створок шахты лифта горел, ожидая, красный немигающий глаз. Нужно было отсюда уходить, и как раз здесь начиналось самое интересное. Выглядело так, словно такой вариант событий не предусматривался исходным проектом архитектуры. Заблудился, надо же. Впервые за долгое время посетило что-то вроде иронии. Все-таки постоянная готовность быть непредсказуемым утомляла. С одной стороны, это было действительно неудобно – дверей много, ты один. Однако, с другой стороны, куда нам торопиться. Впереди ждала масса времени. Почти вечность. Этажом выше было то же самое.

Сумрачно, гулко и пусто. Я не помню, сколько я так брел, я уже думал, что память моя не содержала больше ничего, кроме все тех же коридоров, дверей и темноты. Длинные гулкие коридорные провалы этажей нигде не начинались и нигде не заканчивались, шли, словно на ощупь, повторяясь и сбиваясь, натыкаясь на непроницаемые склепы дверей бездействующих лифтов и теряясь уже где-то у линии горизонта. Они не казались покинутыми. Но здесь это ничего не значило. Было тихо.

Я внимательно осмотрелся. В небольшой полутемной комнатке никого не было – зато были комары. К этому невозможно было привыкнуть. Мягким заученным движением, самыми кончиками пальцев я приоткрыл дверь шире, впуская воздух из коридора, распахивая настежь и оставляя так, чтобы лучше слышать. Предосторожность давно стала привычной, хотя и бесполезной. Если не хочешь быть застигнутым врасплох, нужно быть непредсказуемым.

Я подошел к накрытому газетой низкому столу и взял в руку патрон перечницы, разглядывая. Перца оставалось не много, но тут лежал обычный черный перец. Не зернами и не стручками. Потемневший и одубелый от времени, ссохшийся разворот старой газеты на столе сохранял на себе закольцованные следы стаканов и неоднократных возлияний. Под плоским пластиковым донышком хрустнули крошки. Засунув руки в карманы, отрешаясь и расслабляя затекшие мышцы лица и затылка, без единой определенной мысли в голове, но продолжая еще непроизвольно вслушиваться в тишину за спиной, я встал у большого раскрытого наполовину окна. Не оставлявшее до сих пор напряжение медленно отпускало. Здесь жили люди.

Быстро темнело. Я смотрел на черный далекий горизонт, на прозрачно-зеленую тонкую полоску со свинцовыми кляксами и нитями, вызывавшую во мне непривычно домашние ассоциации, слышал рядом мягкий шорох листьев, различая в нем тончайшее унылое пение, и думал, насколько же отстояло от этих звезд, грозовых туч и деревьев время детской наивности и легкомысленного, беспечного, живого леса. Меня там не было уже тысячи лет. За этими дверьми стояла тишина. Она словно преследовала, говоря, что все зря, что бы ты ни делал, ты найдешь только это. Я знал, как это должно было выглядеть со стороны, если смотреть наверх откуда-нибудь снаружи: как окна. Провалы слепых окон, часть одного из которых целиком занавешена блеклым прямоугольником марли. Пустые глухие темные окна означали, что здесь коротали еще один поздний вечер, изнемогая от духоты лета. Марля шевелилась, чуть заметно колыхалась под давлением сквозняка. Здесь все еще был вечер. Снова вечер. Застарелая знакомая тоска вновь тихонько взялась своей холодной ладонью за мой затылок, так что было уже не вывернуться. Жить хочешь, спросил я себя. Пахло пылью.

На непроглядный рваный горизонт легла пурпурная нить, потом растаяла. За окном совсем рядом сонно и мертво кивали темные пятна листьев, недвижно зависали черточки комаров и колыхались пушинки комаров, пробовавших на прочность стекло и марлю. Потрепыхавшись, одному из них без труда удалось протиснуться сквозь сетчатую чрезмерно ячеистую структуру полотна, которую шевелило давление воздуха: он выровнялся, сориентировался и неторопливо направился мимо книжных полок, мимо меня – куда-то по направлению к безрадостной полосе неприметной картины. Это была не совсем марля.

Тюль, скорее. Светлая, узорчатая, дырявая тюль. По моей спине прошел ледяной озноб. Здесь, в распахнутой стороне небрежно принакрытого легкой шторой окна висел кусок старой зернистой тюли, сквозь которую без усилий проходил комар. Я почувствовал, как затылок с силой сдавливают стальные тиски. Здесь людей не было тоже. Так занавесить окно мог только тот, кто не представлял, зачем на окно вешают марлю.

А безжизненное, пустое пространство продолжало нудно шаркать мне вслед. Гудевший от нестерпимого напряжения слух вырвал из-за спины отзвук шагов.

Лишь один далекий отзвук.

В коридоре было уже сильно заполночь, мертвый рисунок дверей ждал прямо за спиной. Бездонный провал в обшарпанный прямоугольник темноты. Щербатые кирпичи, обнаженный участок голого каменного пола и предчувствие тени на нем.

Под нависший угрюмый ставень дверей выползло далекое, унылое, неживое шарканье ног: кто-то медленно и устало брел без определенной цели – из одной гулкой бесконечности в другую, брел потому лишь, что нескончаемый коридор вел и вел его, не давая ни на шаг отклониться от заданной траектории, увлекая в ночь, неизвестно куда, принуждая в конце концов войти в собственный сумеречный профиль, в окаменевший профиль. И брести мимо.

Это выглядело по-настоящему страшно: долгим разворотом головы, как оцепенелое едва различимое во мраке падение – нечеткий силуэт чужого рассеянного ожидания. Слишком открыто. В дверях всегда слишком тесно. Теперь уже слишком поздно. И он прошел, этот взгляд, не вписавшись в поворот, много мимо и ниже порога. И он ушел, безысходный, так и не успев ударить, навсегда унося с собой этот черный иезуитский профиль, словно весть извне. Словно негромкий выстрел в лицо, заставляющий бессильной ладонью хвататься за что попало и стены с опасением оступиться, уйти в скользкую тьму, прилагая усилия, чтобы хоть в последний момент, хоть частью совместить прилипшее к дверному косяку сознание с этим одинаковым мертвым пространством, стиснутым в один и тот же безмолвный, пустой, гулкий коридор… Он не имел ни конца, ни чувства меры. «04. Препараторская», – сухо известила табличка на дверях. Он остановился. Не стучась, вошел и оказался в небольшом помещении, заставленном шкафами и стопками книг. Оглядевшись, пройдя глубже, наткнулся на хрупкие тесные стеллажи, забитые академических размеров гроссбухами и фолиантами. Тут всюду пахло пылью и почему-то землей. В препараторской эксгумировали. То ли прошлое, то ли коридоры сознания.

Он склонил голову набок, пытаясь разобрать на затертом корешке машинный оттиск с некими каракулями от руки. На ярлычке, походя пришлепнутом к корешку регистра, в графе «срок хранения» какой-то умник, явно в приподнятом настроении, от руки распорядился: «Дискредитировать за двадцать четыре часа до ликвидации». Вытянув за кончик двумя пальцами листик, он, мучительно щурясь, без интереса подержал графику на лунном свету.

За спиной совсем рядом, где-то в смежной комнате вдруг резко заржала, наотмашь распахиваясь, полированная дверца, и донесся удаляющийся звук, очень похожий на шлепанье босых пяток по линолеуму. Входная дверь скрипнула, и все стихло.

Он отпустил листик прямо на пол и вернулся к порогу. За проемом двери прямо на стене напротив висела, предостерегая, наколотая бумага с идеально правильным круглым лицом и черной шахтой зияющего безгубого рта. Он уже видел такое лицо раньше, в подвальной части, после чего у него начались настоящие проблемы. Не надо было сюда ходить, подумал он. Помимо воли, как бы уже зная, что увидит, он повернул голову к бесконечно далекому концу коридора. В коридоре сгущались сумерки, было тихо; и на некотором отдалении, изредка подмигивая, тусклым одиноким окном светился стенд административной части со словами: «Используя силы зла, настройся делать добро».

…Когда до него дошло, что в коридоре больше никого нет, стало совсем темно. Влажный, теплый, неподвижный воздух собирал и членил звуки, вызывая вялые всплески далекого эха. Тянуло затхлым. Где-то капала вода. Жилым помещениям, собственно, не полагаюсь так пахнуть. Так могли пахнуть недостроенные здания или, может, уже отжившие свое и подготовленные к сносу. Один и тот же темный, одинаковый, как офисный каталог, коридорный пролет напоминал заброшенный военный бункер. Бетон, камень и конденсат на стенах. Звон капель. Слабая, бессильная музыка. Что-то напоминало все это, какой-то отрывок собственных запретных ожиданий, таких же холодных и бетонных. Откуда-то несло кубометрами неосвоенных строительных площадей; и только сейчас удалось разглядеть в темноте впереди дальше непонятное упорядоченное шевеление. Там угадывалось некое бесшумное качание, будто висело на невидимой перекладине белье. Раньше бы это заинтересовало, показалось бы важным понять, разобраться, а теперь туда не хотелось. Теперь просыпалось лишь глухое чувство по поводу обстоятельств, которые вечно застигали врасплох. И времени оставалось лишь пожалеть, что не разглядел всего этого раньше.

И уже рядом – близко, слишком близко, из глубокой тьмы проступила, разом просочившись, едва различимая шеренга конечностей в грязных полосатых арестантских лохмотьях, вздергиваемых развязно и щупло. Жуткий танец иссохших костей. До разреженной цепи едва одетых теней – внимательный взгляд, и уже не укрыться. Но ломающиеся силуэты плясунов были заняты только собой, безмолвные бетонные обстоятельства молча сыграли сумасшедших – мимоходом, наспех, – и ночь неслышно задернула за ними портьеру. Он глядел им вслед, чувствуя, как по затылку бегают мурашки. Он мог бы поклясться, что лохмотья арестантов пытались плясать канкан.

Здравый смысл не первый раз спотыкался, пугая стаи теней, но впервые посетило сомнение, что здесь вообще существовал выход. Что-то стало другим. Изменилось и перешло к активным действиям. Словно коридор ждал только повода, чтобы сойти то ли с ума, то ли с наезженной колеи тишины и покоя, – будто был дан сигнал к действию. Наступило начало рабочего дня, но вместо него объявили конец света, воздух качнулся, заполняя нишу, кто-то, негромко откашливаясь в кулак, прошел мимо, кто-то нашаривал в кармане ключи, рядом почесывали пальцем бровь, вспоминая, оборачивались, едва не разминувшись с нужной дверью и находя пропущенную табличку глазами; где-то возник и остался на пределе слышимости гул скопления людей. Стало по-рабочему людно. Здесь все будто чего-то ждали, как на похоронах. Все держались натянуто и неловко. Выглядело так, как если бы все чего-то ждали, и то, чего ждали, вроде бы наступило, и теперь оставалось ждать последствий, которые не заставят себя долго ждать.

Раз или два навстречу попадались люди в хороших дорогих темных костюмах. Все имели постановку руки, как у натасканного официанта со стажем, – эти чем-то сразу напоминали сушеную курицу. Предварительно удостоверившись, что тут никому до них нет дела, они пробовали на прочность ручки дверей: кто – осторожно подергав, кто – навалясь плечом. Наверное, им очень нужно было туда. «Сильнее», – посоветовал кто-то, двигаясь мимо. Двери не поддавались. И где-то все время бубнили. Вы мне это бросьте, сказали рядом, – устало сказали, с упреком. Все в протоколе допроса. Телевизор цветной, новый, для гостей – две штуки? Две. Так что не морочьте мне голову. Дальше. Щетка сапожная, для сотрудников, один экземпляр. Щетка одежная, для пылесоса, один комплект. Щетка одежная, для гостей, две, щетка зубная, для гостей… Он, оглядевшись, прижался ухом к прохладной поверхности. Там явно кто-то был. Приглушенные голоса с вялой настойчивостью тянули что-то относительно того, что как хорошо засыпать, отдыхать и в сгущенку совать шоколадки. Впереди что-то упало. Он неприязненно покосился через плечо, отвлекаясь.

Дальше по коридору что-то происходило. Даже на расстоянии было ясно, что кто-то стоял, приспустив узел галстука и сжав кулаки, а кто-то дробно двигался, переставляя ноги из одного угла в другой. Прямо над ухом кто-то кашлянул, и он огляделся, выходя из оцепенения.

Здесь собирались приглашенные. Или, напротив, собранные и немногочисленные еще приглашенные стали потихоньку разбредаться по столам, стульям, кушеткам, партерам и ложам. Потайные торшеры и синий свет. Убитый расстоянием блеск. Мрамор. Мрамора было много – даже по меркам полированных собраний.

Судя по отдельным репликам, никто тут никого толком не знал и виделся со всеми впервые. Властительно отсмеявшись, высокая дородная дама с весьма богатыми бюстом и тазом, с сильными руками, привычно блистательная и легковесно сдержанная, приятная в манерах и явно любившая пользоваться привилегией говорить то, что думаешь, движением двух пальцев поправляла на лбу локон, подаваясь бедром в сторону и поводя у массивной узорной металлической рамы то одним плечом, то другим.

Не отрывая от своего отражения невидящих глаз, она трогала подвеску на широком плече и низким, доброжелательно-мягким голосом рассеянно замечала: «Что же, радость моя, вы будете первая блондинка, которую я не люблю…»

Из одной из дверей рядом без всякого предупреждения вылетел, сразу же безжалостно и жестко остановленный дверью напротив, некто чрезвычайно невысокого роста и не вполне причесанных очертаний. Посетитель, оторвавшись от пола, восстанавливая пошатнувшееся душевное равновесие, спотыкаясь и поминутно роняя и подхватывая папочку, по плавно изогнутой траектории ушел на дно коридора. Однако тут у них весело, подумал он. В коридоре имело место оживление. Теперь бегали почти все.

Он предусмотрительно посторонился, пропуская мужчину с артистично растопыренными пальцами простертых рук и широко раскрытыми глазами без единого проблеска мысли. Мужчина хрипло дышал. За ним шел галопом эскорт службы безопасности. Не отставая ни на шаг, следом с топотом несся джентльмен с решительным лицом, облаченный в развивающееся, иссиня-черное и глухое, напоминавшее средневековую хламиду духовного сановника. Все скрылись в приемной. Хлопнула, не закрываясь, дверь, и оттуда сейчас же вскричали с непередаваемым отчаянием и с тем содержанием, что вот как можно сердцу снесть: видев былое, видеть то, что есть? На это отвечали: немедленно и со спокойствием, с утомлением в голосе в том ключе, что какой тоской душа ни сражена, быть стойким заставляют времена.

Из дверей напротив неловко пятился и потно блестел тонзурой, прикрывая за собой дверь, другой джентльмен с потертым томиком под мышкой. Он прикрывал дверь в некоем тихом умиротворении и вроде бы даже не без понимающей улыбки, бормоча что-то про окончание споров и упавший топор. Позади его лысины можно было успеть разглядеть полотна в стальных рамах – что-то из серии Нитхардта, Брейгеля Старшего и Хиеронима Босха.

Он сделал пару предусмотрительных шагов.

Очертания кабинета тонули в темноте. То, что висело на стене, могло быть и скульптурой, и повешенным. Детали не различались. Вполне отчетливо различался лишь мужчина в носках, при галстуке, белой рубашке и черных брюках. Со скупым выражением дипломата на похоронах он, ссутулясь, стоял в ярком желтом квадрате у распахнутого настежь холодильника и смотрел в его недра, как смотрят, решая, как с этим жить дальше. Неприветливое сомнамбулическое лицо было освещено. Помещение было мрачным. Откуда-то снизу тянуло холодом. На приоткрытой двери висела табличка «Приемная». Больше в помещении никого не было.

Он медленно, скрипя половицей, ступил назад за порог. Он был уверен, что охрана и оба шекспира в бегах хлопали этой дверью.

За спиной в коридоре стало тихо и безлюдно.

…Тут нудно, с грехом пополам и никуда не спеша, без всякой надежды на сиюминутный успех, но в целом все же на более или менее приемлемом кандидатском уровне приканчивали доклад. Ожидалось, трактат будет носить характер серьезного проспекта, но докладчик, кажется, и сам больше в это не верил. Подзаголовок доклада висел на доске презентаций. «О некоторых свойствах реальности в свете нового положения индетерминатива и парадоксальности как принципа мироощущения…» За бледнополированной косой стойкой облокачивался невысокий коренастый человек весьма крепкого сложения в скромном поношенном свитере, средних лет, с чрезвычайно жесткими, мужественными чертами лица и железным взглядом неподвижных глаз. «Его никто не видит, но он пришел, как общий исход…»

Докладчик прилагал заметные усилия с намерением как-то оживить читаемое, сделать это повышением интонации и ужесточением вопросительной нагрузки; стилистика стояла насмерть. У нее были свои обязательства и свои планы на вечер. Хрипло и с расстановкой, не переставая ковырять пальчиком несущую плоскость кафедры под рукой, докладчик закрывал одну фразу, всем сердцем встречал другую, но текст не делался лучше; докладчик поворачивал голову к дверям, глядя прямо в глаза пристально и вдумчиво, успевая как бы случайно перевернуть под собой страничку, чтобы затем легко и неожиданно для самого себя обратиться уже ко всему присутствию в целом… Присутствие сидело в темноте.

Он вынул руку из кармана и остановился.

Рядом в темном дверном проеме тут же с угрожающей поспешностью поднялась встревоженная заспанная морда ненормально большого волкодава. За волкодавом стоял партер, над партером висел транспарант. Стыдливо вывернутое наизнанку, полотно оставалось непроницаемым. Из темноты коридора было отчетливо попрошено угостить сигареткой. Стараясь не делать резких движений, он двинулся мимо. Чье-то утро заглядывает в двери унылых душ, предупредили позади. Утро нерешительно. Будьте бдительны.

12 3 4 5 След.

Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга первая

.

.

Книга Первая

Дверь с видом на раннее утро

Глава 1. Избранные выдержки из опыта прогностики погодных условий на будущее

С этой книгой читают

Другие книги автора