Читать книгу: «Скотленд-Ярд: Самые громкие убийства, которые расследовала полиция Лондона», страница 3

* * *

Томас, Хиггинс и некоторые другие сотрудники районного управления F, один из которых «имел в юности опыт работы садовником», вернулись к коттеджу утром в субботу, 19 ноября, вооружившись лопатами, «в расчете на возможное обнаружение каких-то иных улик, связанных с ужасным промыслом арестованных». Они копали более шести часов. Из земли пустыря, считавшегося придомовым садиком, вырыли «куртку, пару брюк и небольшую рубашку». В другом месте садика нашли под землей «синее пальто, жилет в темно-коричневую полоску, первоначально сшитый на взрослого мужчину, но переделанный так, чтобы подходить мальчику, а также пару брюк с прикрепленными к ним подтяжками». Эти предметы, зарытые на футовой глубине, «были покрыты пеплом и золою». Возле дома удалось отыскать и иные секреты: близ уборной, находившейся в задней части садика, полицейские выкопали куски человеческого тела и скальп, вероятно, женский – с длинными темно-каштановыми волосами¹⁰⁵.

В тот же день обыскали и сам коттедж. Всего через восемь дней после погребения ребенка сотрудники «Ярда» эксгумировали «мальчика-итальянца». Августин Брюн, «престарелый бирмингемский падроне»¹⁰⁶, приехал в Лондон осмотреть тело. Бирмингемец заключил, что оно принадлежит пареньку по имени Карло Феррари, которого он привез в Англию два года назад: Брюн стал распоряжаться судьбой мальчика после того, как отец Карло «отписал его за плату». В последний раз Брюн видел ребенка в июле 1830 года, когда «отписал» мальчика другому хозяину. Несмело заглядывая в гроб, Брюн через переводчика сообщил: он считает, что это Карло, хотя он не может быть в этом совершенно уверен. Позже падроне пояснил: «Лицо было обезображено, а отсутствие зубов весьма изменило обычную внешность мальчика»¹⁰⁷.

В тот же вечер Томас сообщил о результатах своего расследования боу-стритскому судье Миншаллу. Как отмечается в одном описании, «сей доклад был такого рода, что почтенный Судья немедленно исполнился изумления и ужаса». Через три дня обвиняемые предстали перед Миншаллом, чтобы выслушать новые доказательства против них. На основании находок в Нова-Скотиа-Гарденз Бишопу, Мэю и Уильямсу грозило дополнительное обвинение – в «умышленном убийстве неизвестного мужчины». Процесс над ними, занявший всего один день, прошел в пятницу, 2 декабря, в суде Олд-Бейли¹⁰⁸. Шилдсу повезло больше сообщников. Его отпустили, так как суд счел: имеющиеся улики «показывают, что он ничего не знал о деле и лишь перенес корзину» с телом мальчика в Королевский колледж¹⁰⁹.

«Никакой судебный процесс в этом или каком-либо ином уголовном суде страны не привлекал большего внимания общества и не возбуждал более глубокого интереса в умах людских, – уверяла одна из лондонских газет. – И, несомненно, еще не бывало, чтобы представшие перед суровым судом, обвиняющим их по страшному делу, касающемуся вопросов жизни и смерти, вызывали у публики столь же мало сострадания, как три человека, выведенных в тот день на процесс»¹¹⁰.

В девять утра они заявили о своей невиновности, к половине девятого вечера суд признал их виновными, а еще через полчаса их приговорили к смертной казни. Колеса правосудия вертелись споро: казнь назначили уже на понедельник, 5 декабря. Накануне того дня, когда им предстояло закачаться на виселице в Ньюгейтской тюрьме, Бишоп и Уильямс сознались в содеянном, причем именно Бишоп дал самый пространный отчет об их преступлении. Он заявил, что мальчишка был никакой не итальянец, а один постреленок из Линкольншира, которого они с Уильямсом подобрали в пабе «Колокол» в Смитфилде вечером 3 ноября, в четверг. Они заманили мальчика в дом Бишопа, пообещав бедняге работу. В доме, когда все остальные уже легли, они дали мальчику рома, в который подмешали опиум. Он запил ром пивом и вскоре без чувств валялся на полу. Два злоумышленника выволокли его на задний двор, обвязали лодыжки веревкой и затем головой вниз спустили в садовый колодец.

– Он почти весь ушел под воду, одни ступни торчали, – вспоминал Бишоп. – Уильямс привязал другой конец веревки к забору, чтоб тело совсем не утопло – тогда бы мы его не достали. Малец немного побултыхался руками и ногами, с минуту шли пузыри¹¹¹.

Они оставили его под водой на протяжении 45 минут, после чего вытащили, раздели догола и зарыли одежду. Спрятав тело в домике прачечной, убийцы улеглись спать. Почти весь следующий день (пятницу, 4 ноября) они провели в пабе «Превратности войны». Именно там они утром случайно встретились с Мэем. «Я Мэя знал, – сообщил Бишоп, – но перед этим его недели две не видал». Они стали пить ром и обсуждать, почем нынче идет свежий покойник. Порешили на том, что запросить девять гиней будет справедливо. Поздним утром отправились искать кэбмена, который помог бы им возить товар по городу. Не сумев найти подходящего извозчика, они наняли на Фаррингдон-стрит желтую коляску и вернулись в Нова-Скотиа-Гарденз показать Мэю, что у них есть. Мэй не знал, что мальчик именно убит (а не скончался от естественных причин или несчастного случая), и спросил, нельзя ли ему забрать его зубы. Бишоп согласился и дал Мэю пробойник, чтобы их вышибить.

Рисунок 1831 года, изображающий Джона Бишопа, Томаса Уильямса и Джеймса Мэя – «лондонских бёркеров»

– Обычно так и поступают – первым делом вынимают зубы, – пояснил Бишоп, – потому как ежели покойник куда-нибудь денется, так хоть зубы останутся. После того как мы вынули зубы, мы сунули труп в мешок и оттащили к нашей повозке.

Затем они покатили продавать «эту штуковину» (выражение Бишопа) – но попытки завершились прискорбно¹¹².

Уильямс подписал показания, из которых явствовало, что признание Бишопа – правда. Парочка также созналась, что сходным образом убила бездомную по имени Фанни Пигберн, которую они нашли в ночь на 10 октября (она ночевала под аркой возле двери одного из домов в Шордиче). Ее тело они продали в Анатомический театр Грейнджера за восемь гиней. Через две недели набрели на мальчика по имени Каннингем, ночевавшего на смитфилдском свином рынке. Они расправились с ним уже привычным манером и продали труп в больницу Святого Варфоломея, обогатившись еще на восемь гиней¹¹³.

Тот факт, что Мэй не участвовал в собственно убийствах, отсрочил его повешение на 12 часов. Бишопу и Уильямсу подобные послабления не светили, и они были казнены утром 5 декабря – близ здания Ньюгейтской тюрьмы, под улюлюканье многотысячной толпы. «Не прошло и двух минут после их восхождения на эшафот, – писала The Preston Chronicle, – как был подан обычный сигнал и люк под виселицей отворился. Бишоп, по-видимому, умер мгновенно, Уильямс же корчился еще несколько минут»¹¹⁴.

Следуя обычной практике, тела оставили висеть на протяжении часа, после чего веревки обрезали. После смерти два злодея двинулись вполне закономерным путем: труп Бишопа отвезли в прозекторскую Королевского колледжа, а тело Уильямса стало материалом для медицинских штудий в больнице Святого Варфоломея.

* * *

Впрочем, в деле оставались нераспутанные нити. Скотленд-Ярд так и не сумел установить личность «мальчика-итальянца». Заявление Бишопа, что жертва родом из Линкольншира, не вызвало особого доверия, так как власти графства не сообщали в последнее время о каком-либо пропавшем ребенке. Кроме того, общественность взволновало количество жертв, погибших (возможно) от рук «лондонских бёркеров» (как прозвали Бишопа с Уильямсом). Ходили слухи, что Бишоп хотел сознаться аж в 60 убийствах, но очень может быть, что газетчики сознательно преувеличили цифры, дабы поднять тиражи. Так или иначе, несмотря на все вопросы, остававшиеся без ответа, это дело стало одним из первых громких достижений Скотленд-Ярда¹¹⁵.

Преступление так заинтриговало публику, что «Ярд» даже убедил владельца жилища, где обитал Бишоп, разрешить любопытным организованно посещать этот «кровавый дом» в Нова-Скотиа-Гарденз, чтобы помешать неминуемому «безудержному наплыву сотен зевак, запрудивших узкие дорожки здешних садов и пытавшихся подобраться поближе к средоточию ужаса». У входа в дом установили пропускные будки, «притом предписывалось допускать лишь чистую публику». Охотники за сувенирами обобрали дом подчистую. Журнал The Examiner сообщил с немалой долей мрачного юмора: «Домовладелец, в чьих покоях произошло убийство, делается ныне вполне обеспеченным человеком… Если кто-то подобный Бишопу готов был совершить убийство за 12 фунтов (кажется, таковы средние рыночные расценки за один труп, проданный для вскрытия), то владелец сего скромного жилища мог бы счесть выгодным для себя нарочно убедить злодея обратить его в место трагедии, чтобы хозяин потом мог наделать зубочисток из здешних досок и планок и торговать этими зубочистками по кроне за штуку»¹¹⁶.

Отзвуки этого дела не затихали еще долго. Отреагировав на него (в числе прочих дел об убийствах), парламент в 1832 году принял так называемый Анатомический закон (четырьмя годами раньше парламентарии уже предпринимали попытку провести подобный закон, но она провалилась). Целью его был подрыв нелегальной торговли трупами. Для этого предлагалось обратиться к новому источнику «товара» – беднякам. Теперь невостребованные тела нищих разрешалось бесплатно передавать для легальных медицинских исследований. Впоследствии удалось принять еще целый ряд постановлений в данной сфере, и наконец в 2004 году появился закон «О человеческих тканях», собравший воедино все предыдущие законодательные акты и поправки к ним, касающиеся регулирования «отбора, хранения, использования и утилизации человеческих тканей»¹¹⁷.

2
Расчленители

«Трагедия на Эджуэр-роуд». Полюбуйтесь на отрезанную голову

Скотленд-Ярд, делавший лишь первые шаги, вступил в 1830-е годы без отдела детективов в штатском. Сама мысль о полицейском, тайно выполняющем свою работу в гражданском платье, подогревала общественную паранойю и вечный страх перед всевидящим оком государства. Такие полицейские, рассуждали опасающиеся, с легкостью могут играть роль соглядатаев. Тем не менее «Ярд» иногда прибегал к помощи сотрудников в штатском – скажем, во время Парада лорд-мэра¹¹⁸. Отсюда «оставался лишь один шажок до применения их для подслушивания разговоров в трактирах или даже для проникновения на разного рода собрания». Эта проблема вызвала в обществе ожесточенную дискуссию в мае 1833 года, когда сержант Попэй, выдавая себя за обнищавшего художника, проник в ряды Национального союза рабочих классов – «подрывной» (по мнению властей) организации, продвигавшей социалистические идеи улучшения положения рабочих. Попэй узнал, что ближайшее собрание состоится 13 мая в Колдбат-Филдс, «на этой пустоши близ Кларкенуэллского исправительного дома», в лондонском районе Ислингтон¹¹⁹.

«Ярд» привлек к операции 600 констеблей, которые, по словам очевидца, двинулись к месту проведения собрания «плотным строем, с военной четкостью». Как сообщала The London Courier and Evening Gazette, «последовало яростное столкновение; кое-кто в толпе орудовал дубинками, начиненными свинцом». Полиция усмирила разъяренную толпу, однако не без потерь. После стычки обнаружилось, что полицейский констебль Роберт Калли лежит на земле «с обильно кровоточащею колотою раною в левом боку; не прошло и десяти минут, как бедняга испустил дух»¹²⁰.

Коронерское расследование смерти Калли вынесло вердикт «оправданное убийство» – к большому неудовольствию Скотленд-Ярда. Созданный парламентом Особый комитет, призванный изучить этот случай, также осудил действия полиции. Он обвинил Попэя в том, что полисмен «привнес методы обмана и сокрытия правды в обычный ход частной жизни». Комитет заявил, что полицейские в штатском должны использоваться лишь для выявления или расследования преступлений, а не для безответственных попыток предотвращать их. Если же полиция использует подобных сотрудников под каким-то иным предлогом, это «крайне противно настроениям общества и совершенно чуждо духу конституции»¹²¹. Даже при таких ограничениях сама мысль о создании отдела полицейских в штатском продолжала вызывать беспокойство. Скотленд-Ярд все еще действовал как бы в рамках испытательного срока, ему лишь предстояло заслужить доверие общества. Как отмечается в одном из первых исторических исследований «Ярда», «случай с Попэем отвратил комиссаров от вступления на эту почву [т. е. от создания подобного отдела], которая казалась довольно опасной»¹²².

Хотя новой полиции предписывалось в первую очередь предотвращать преступления, а не выявлять их, ей следовало «по долгу службы расследовать всякое правонарушение, о котором становилось известно». Новая структура проявила неплохие расследовательские таланты в деле «мальчика-итальянца» – и вскоре подтвердит свою искусность в ходе так называемой Трагедии на Эджуэр-роуд¹²³.

Все началось днем в среду, 28 декабря 1836 года. Каменщик-мостовщик Роберт Бонд обнаружил нечто неприятное под камнем мостовой на стройке, которая шла на Эджуэр-роуд, близ одного конца Оксфорд-стрит. Камень четырех футов в длину и трех в ширину был выворочен из мостовой и прислонен к стене, сделанной из каменных же плит. Проходя мимо, Бонд заметил за этим камнем «что-то темное». Наклонившись, увидел мешок из грубой холстины, обвязанный веревкой¹²⁴.

Оттащив камень в сторону, Бонд увидел, что из таинственного свертка натекла лужа крови диаметром примерно девять дюймов. «Я вначале подумал, что там кусок мяса, – рассказывал Бонд, – но потом стал ворочать и нащупал руку». Он позвал напарника, который начал уговаривать Бонда открыть мешок. Бонд развязал бечевку, заглянул внутрь и с отвращением попятился. «Мы увидали человечье тулово, – сообщил он позже. – Руки на груди сложены и подвязаны». Его панические крики: «Полиция! Полиция!» – привлекли внимание полицейского констебля Сэмюэла Пеглера, сотрудника районного управления S (Хэмстед): находясь в патруле, он как раз шел по противоположной стороне улицы¹²⁵.

Возле мешка Пеглер заметил кусок материи (как ему показалось, от детского платья) и обрывок полотенца – оба были пропитаны кровью и, возможно, использовались, чтобы унять кровотечение. Мужчины положили мрачный груз на телегу и отвезли в находившийся неподалеку Паддингтонский работный дом (такие заведения обеспечивали бедняков жильем и пищей в обмен на выполнение определенных работ). Там они перетащили останки в «мертвецкую». Поспешили вызвать доктора Гёрдвуда, приходского хирурга. «Тело было обвязано веревкой так, чтобы скрещенные руки прилегали к животу, глубоко в него погружаясь, – отметил врач, – и в таком положении втиснуто в мешок»¹²⁶.

Останки явно принадлежали женщине средних лет. Голову отсекли на расстоянии трех дюймов от грудины, а ноги отделили непосредственно под тазобедренным суставом. «По обеим сторонам берцовая кость наполовину пропилена в наружном направлении и затем отломана», – заключил Гёрдвуд. Врач заметил неглубокие разрезы на левом бедре и на правой стороне шеи. В ходе вскрытия он обнаружил, что из тела вытекла вся кровь, однако все внутренние органы кажутся здоровыми. «Бескровное состояние тела заставляет предположить, что отсечения были произведены вскоре после смерти», – отметил врач. Он не увидел никаких признаков болезни или шрамов от хирургических операций (такие шрамы могли бы указывать на какой-то скрытый недуг или проблемы со здоровьем), а значит, женщина, по всей вероятности, умерла скоропостижно и внезапно¹²⁷.

По оценкам Гёрдвуда, покойной было от 30 до 40 лет. Судя по длине рук и туловища, ее рост составлял около 5 футов 8 дюймов¹²⁸. На безымянном пальце левой руки имелся вдавленный след от кольца, сами же руки, с мозолями и грязью под ногтями, позволяли сделать вывод, что покойная «занималась домашнею работою». Недавно шел снег, и морозная погода затрудняла определение причины смерти. Тело не показывало никаких признаков разложения. «Возможно, тело провело три или четыре дня на том же месте и в том же положении, в каком его впоследствии обнаружили, – заметил Гёрдвуд. – Свежий вид трупа объясняется сильным морозом и выпавшим снегом: то и другое способствовало сохранению такового вида»¹²⁹.

Пока Гёрдвуд осматривал тело, констебль Пеглер, не боясь холода, вернулся на стройку. По другую сторону стены из каменных плит, у которой нашли труп, строители возводили ряд из девяти отдельно стоящих домов¹³⁰ (этот квартал назвали «Кентерберийские виллы») – четыре из них пока представляли собой просто деревянные каркасы. Полицейский обыскал недостроенные здания, однако не нашел ничего подозрительного. Впрочем, обнаружение трупа заставило его по-новому отнестись к тому, что он увидел четыре дня назад, в канун Рождества, и чему поначалу не придал значения¹³¹.

В тот вечер, в восемь часов, Пеглер, совершая обычный обход своего участка, проходил мимо этой же стройки и заметил «стоявшую рядом старую коляску, залепленную грязью, притом лошадь обращена была головою в сторону [центра] города». Коляска стояла рядом с дорожкой, которая шла параллельно той самой стене из каменных плит. Полисмен издали наблюдал за повозкой минут двадцать. Наконец она тронулась с места и скрылась в темноте. Тогда он не усмотрел в этом ничего подозрительного, однако теперь задумался. Может быть, он, сам того не сознавая, видел, как убийца избавляется от трупа? Когда мешок нашли, он был с обоих концов занесен снегом, проникавшим под камень, который заслонял его от взглядов прохожих. Снег лежал на верхней части мешка, но не под ним, а ведь снегопад начался лишь на Рождество, в десять утра¹³².

Но если даже полицейский и видел убийцу – теперь-то что он мог поделать?

К десяти вечера 28 декабря Пеглер и инспектор Джордж Фелтем из соседнего управления T (Кенсингтон) были поставлены руководить расследованием. В те времена единственными следственными инструментами полицейского служили его смекалка и наблюдательность, так что Фелтему и Пеглеру предстояло справиться с непростой задачей. Им попросту не на чем было строить расследование. «Не удалось обнаружить других частей тела, – отмечалось по истечении двух дней после страшной находки, – а кроме того, не выявлено никаких улик, кои помогли бы установить исполнителей сего ужасного деяния»¹³³.

В пятницу, 30 декабря, The Times сообщала:

Начиная с середины дня среды величайшее возбуждение владеет жителями паддингтонского прихода и его окрестностей вследствие обнаружения женского трупа близ заставы Пайн-Эппл на Эджуэр-роуд, в ужасающе обезображенном состоянии, при обстоятельствах, не оставляющих никаких сомнений в том, что жертву бесчеловечно умертвили, после чего изувечили тело, дабы помешать опознанию¹³⁴.

Со времен «мальчика-итальянца» убийство не производило такого шума в обществе. Огромная толпа несла вахту вокруг Паддингтонского работного дома, так что «господа медики неоднократно просили позволить им осмотреть останки». Сотни зевак наведывались на место преступления, чтобы отколупнуть от пресловутой стены кусочек камня в качестве сувенира. Однако при всем неуемном любопытстве и газетной шумихе следователи пока не выявили ни одной сколько-нибудь значимой линии, по которой можно было бы развивать расследование. В дни после обнаружения трупа Фелтем и Пеглер прилежно проверяли бесчисленные сообщения, поступавшие от доброхотов, но никак не могли «уловить малейшие следы, кои указали бы, кто же эта злосчастная женщина». Расследование шло ни шатко ни валко более недели, «Ярд» и пресса толкли воду в ступе. Но в субботу, 7 января 1837 года, все переменилось¹³⁵.

* * *

Риджентс-канал проложен чуть севернее Центрального Лондона. Он соединяет Темзу (на востоке) с Гранд-Юнион-каналом (на западе) и служит одним из водных путей между столицей и промышленным севером Англии. Утром 7 января около половины девятого, после того как очередная баржа с углем проследовала через шлюз канала возле Степни (Восточный Лондон), смотритель шлюза Матиас Рольфе заметил, что шлюзовые ворота не закрываются до конца. Он решил посмотреть, в чем дело, и увидел, что створкам мешает закрыться плавающая в воде человеческая голова¹³⁶.

Достав лестницу, служитель спустился по ней в канал. Он сунул руку под воду, рассчитывая нащупать и тело, но «обнаружил, что голова ни с чем не соединяется и что она, очевидно, принадлежит женщине, так как на ней много очень длинных волос». Ухватившись за промокшие темные пряди, он вытащил находку на берег. Полиция доставила голову в усыпальницу при церкви Степни. Хирург городка Майл-Энд-Таун, действуя по распоряжению местного коронера, осмотрел голову и написал следующий отчет¹³⁷:

Лицо чрезвычайно обезображено из-за синяков. Нижняя челюсть с левой стороны треснула; левая щека и верхняя часть головы сильно иссечены. По всему вероятию, эти ранения получены уже после смерти: либо вследствие зажатия в шлюзе, либо при столкновении с судами, проходившими по каналу. Правый глаз выбит, но и это, по-видимому, произошло после смерти. Голову с немалою ловкостью отделили от тела неким заостренным орудием… Волосы темные, с небольшою проседью; можно предположить, что возраст жертвы – от сорока пяти до пятидесяти лет¹³⁸.

По оценке врача, голова пробыла в воде четыре-пять дней. Ее поместили в корзинку и вечером того же дня, в 10 часов, доставили инспектору Фелтему в один из паддингтонских участков (на Хермитедж-роуд). На другой день рано утром инспектор принес голову в Паддингтонский работный дом¹³⁹.

Пришлось эксгумировать туловище, которое успели зарыть в безымянной могиле на паддингтонском кладбище при церкви, «ибо оно источало ужасающий смрад». Доктор Гёрдвуд постарался хорошенько осмотреть голову. «Брови хорошо очерченные, – писал он, – и имеют темно-каштановую окраску, как и ресницы, которые не слишком длинны. Оставшийся глаз серый, с карим оттенком. Нос в верхней своей части приплюснутый, чуть выше кончика вдавлен… Все мы сочли, что лицо, скорее всего, принадлежит ирландке самого низкого звания». Голову отрезали в районе пятого позвонка; когда ее приставили к туловищу в области шеи, совпадение получилось идеальное. Однако и голова не дала никаких ответов насчет того, кому же она, собственно, принадлежит¹⁴⁰. Поэтому Фелтем (как сообщила The Evening Standard) сделал такое предложение:

Голова… сохраняемая в спиртовом растворе приходским хирургом, находится во владении властей Паддингтона, и всем, у кого в последнее время пропали родные или друзья, будут предоставлены самые широкие возможности для ее осмотра с целью опознания¹⁴¹.

Голову с искаженными и полуразложившимися чертами поместили в банке для солений на полку в Паддингтонском работном доме, и ею могли полюбоваться те, у кого имелись законные основания осмотреть мрачную находку. Впрочем, сюда рвались и просто одержимые нездоровым любопытством (таких нашлось немало). Однако никто не сумел опознать женщину, которой принадлежала голова.

Расследование вновь застопорилось, но 2 февраля, в четверг, получило новый импульс. Двое рабочих, расчищавших болотистый участок вдоль улицы Колдхарбор-лейн (Камберуэлл, Южный Лондон), наткнулись на обвязанный веревкой мешок из грубой материи, который «прятался в зарослях сорняков и камыша». Когда они разрезали веревку, из мешка вывалилась пара человеческих ног. Испуганные рабочие поспешно вылезли из кустов и побежали в брикстонский полицейский участок, до которого было всего ярдов триста. Несколько констеблей отправились за останками, а еще один уведомил местного хирурга об этой находке¹⁴².

Как выяснилось, одну ногу отрезали по тазобедренному суставу, близко к туловищу, другую же – пониже, «так что некоторая доля верхней части бедра должна была оставаться при туловище в виде культи». Ноги, с аккуратно подстриженными ногтями, «имели хорошую форму». «По-видимому, верхняя часть одного из бедер, близ тазобедренного сустава, пострадала от зубов крыс, – отметил хирург, – но обе конечности не слишком разложились». Ноги доставили в Паддингтонский работный дом, где их осмотрел Гёрдвуд, заранее отделивший верхние части берцовых костей от туловища и сохранивший их на тот случай, если вдруг объявятся подходящие конечности. Теперь, когда эти ноги оказались перед ним на рабочем столе, врач не стал скрывать, что они произвели на него сильное впечатление. «В целом можно заключить, что перед нами замечательно пропорциональная женская конечность», – отметил он. Врач аккуратно приложил левую и правую берцовую кости к соответствующим ногам и обнаружил, что те отлично совпадают «по всем неровностям наполовину разрезанных и наполовину сломанных поверхностей»¹⁴³.

Итак, в распоряжении «Ярда» теперь имелось целое тело, которое, однако, по-прежнему оставалось безымянным. Неутомимые Фелтем и Пеглер исследовали одну линию за другой, но все они заводили в тупик. Поток людей, требовавших, чтобы им разрешили осмотреть голову, не прекращался. Они полагали, что голова принадлежит кому-то из их близких, однако после осмотра все признавались, что не могут опознать это безжизненное лицо. Пытаясь найти хотя бы одну важную улику, которая помогла бы сдвинуть дело с мертвой точки, следователи опрашивали извозчиков и кабатчиков, проституток и лавочников. «Полиция, – писала The Northampton Mercury 18 марта, – предпринимает неимоверные усилия, дабы по возможности отыскать исполнителей этого кровавого и бесчеловечного деяния»¹⁴⁴.

Прорыв, в котором так отчаянно нуждались расследователи, наступил в пятницу, 24 марта, когда некий Уильям Гэй встретился с Фелтемом в полицейском участке на Хермитедж-роуд. Он сообщил инспектору, что в последний раз видел свою сестру, 47-летнюю Ханну Браун, в четверг, перед Рождеством и после этого от нее не было никаких вестей. «Мы с ней не очень-то ладили, – признался Гэй. – Характер у нее был не сахар». За два года до этого брат и сестра переехали в столицу из Норвича. Уильям устроился на работу в ломбард, а Ханна стала шляпницей. Она намеревалась выйти замуж за столяра по имени Джеймс Гринакр, о котором Гэй мало что знал. По его словам, тот разорвал помолвку незадолго до Рождества, поскольку обнаружил, что Ханна «надула его в денежных делах»¹⁴⁵.

Хотя Гэй и Ханна «не слишком хорошо уживались друг с другом», брат и сестра часто виделись. И вот, ничего не слыша о ней уже три месяца, Гэй задумался: может, она и есть та женщина, про которую пишут в газетах? Нельзя ли ему осмотреть найденную голову? Фелтем отправился вместе с ним в работный дом и показал банку. Гэй смотрел на нее совсем недолго.

– О Боже! – вскричал он. – Милая моя сестрица! Ее убили.

Фелтем спросил, уверен ли Гэй, что эти именно она.

– Левое ухо надорвано, как у моей сестры, – ответил Гэй, – и волосы каштановые, немного с сединой, как у нее. Это моей сестры голова, точно¹⁴⁶.

* * *

Ордер на арест Джеймса Гринакра Фелтем получил уже на следующий день – в субботу, 25 марта. Вместе с Пеглером он выследил столяра и проследовал за ним до его дома по адресу Сент-Олбан-плейс, 1 (в Ламбете). Инспектор проник в дом и застал Гринакра в постели с любовницей, Сарой Гейл. Был час ночи.

– Я инспектор полиции, – объявил Фелтем, – и у меня имеется ордер на ваш арест по обвинению в убийстве Ханны Браун¹⁴⁷.

Гринакр, поднявшись с кровати в одной рубашке и держа в руке свечу, выразил удивление:

– Не знаю я такой.

Обыскав дом, Пеглер обнаружил платье, принадлежащее юной дочери Гейл (девочка ночевала в одной из спален). Цвет и материал соответствовали обрывку, найденному возле мешка на стройке. Полицейские взяли парочку и дочь Сары Гейл – и разместили их в камерах паддингтонского управления¹⁴⁸.

«В ранние часы утра, – сообщал затем Фелтем, – из камеры, где содержался взрослый арестант, послышался странный шум. Отправившись туда, констебль обнаружил, что узник повесился на собственном платке. Платок обрезали, повешенного сняли и привели в чувство, хотя с немалыми трудностями»¹⁴⁹.

Попытка самоубийства не помогла остановить неизбежное. В понедельник в полдень инспектор Фелтем препроводил Гринакра и Гейл в Марилебонское присутствие на Парадайз-стрит, где они предстали перед судьями. Улицу запрудила толпа из примерно 5000 человек: зеваки жаждали хоть одним глазком взглянуть на обвиняемых. «Гринакр – человек лет пятидесяти, среднего роста, довольно плотного сложения, – сообщала The Evening Standard. – Он закутан в коричневое пальто и озирается по сторонам; лицо его не выдает особых чувств». После попытки повеситься он «явно пребывает в весьма ослабленном состоянии». Гейл неотлучно находилась рядом с Гринакром, держа на руках свою четырехлетнюю девочку. «Казалось, ее не слишком заботит то положение, в которое она попала, – отмечала газета. – Публика отнеслась к ней с таким же – а то и более острым – вниманием и интересом, что и к другому арестанту»¹⁵⁰.

Предварительное судебное следствие прошло для Гринакра не очень-то благоприятно.

– Когда я ухаживал за миссис Браун, она мне сказала, что у нее капитал в 300–400 фунтов, – показал Гринакр. – А я ей сказал, что у меня собственность на такую же сумму, хоть на самом деле это и не так. Получается, мы оба друг друга обманывали.

Он заявил, что Ханна явилась в его съемное жилище в канун Рождества, напилась рома и призналась, что наврала насчет своего богатства. В припадке ярости Гринакр пнул стул, на котором Ханна сидела, и опрокинул ее вместе со стулом назад.

– Она очень сильно стукнулась головой о деревяшку, лежавшую сзади, я эту штуку использовал для работы, – продолжал Гринакр. – Это меня очень встревожило. Я ее взял за руку и поднял. И поразился, когда увидел, что она испустила дух.

Опасаясь, как бы его не обвинили в убийстве, он решил не звать на помощь, а вместо этого «избавиться от тела в каком-нибудь самом что ни на есть публичном месте, сочтя, что это будет самый надежный и разумный план»¹⁵¹.

Рассказ Гринакра вызвал в зале суда большое возбуждение. «При этих словах, – вспоминал один из зрителей, – трепет ужаса пробежал по залу, и тишины удалось добиться не сразу»¹⁵².

Гринакр заявил, что Сара Гейл ничего не знала о его преступлении. Судья постановил, что обоих надлежит вывести на полноценный судебный процесс, который и начался 8 апреля. Друзья Ханны и ее брат показали, что она была женщина трезвая, не склонная к пьянству. Как заверили суд эксперты-медики, травмы на ее голове вовсе не указывают на то, что она просто упала вместе со стулом. Вероятнее всего, Ханна скончалась «от удара в переднюю часть головы, посредством коего был выбит глаз»¹⁵³.

Присяжные два дня заслушивали показания, после чего удалились совещаться. Вернувшись, они вынесли вердикт о виновности, неизбежный в таких обстоятельствах. Сару Гейл за соучастие в преступлении (она предоставляла Гринакру убежище и домашние удобства) приговорили к существовавшему тогда в британском законодательстве особому наказанию – ссылке «до скончания жизни в заморские края, в такое место, которое его величество… сочтет подходящим». Обрекая Гринакра на повешение, судья не стал смягчать выражений: