Патина

7

– На лице Лилии Гордиевой нашли следы вазелина. – Поднимаясь, Ева втаскивала за собой небольшой чемодан. Она действительно собиралась остаться здесь надолго. – И еще гипса.

Колесики чемодана делали «скр-скр» по ступенькам. Роберт стоял наверху и окутывал тусклую подъездную лампу клубами табачного дыма.

– По-твоему, из этого следует, что убийца – я?

– По-моему… – выдохнула она и утерла лоб. – Из этого следует, что убийца снял с нее негатив. Только и всего.

Роберт фыркнул носом: то, что она воспользовалась термином, его позабавило. Ева между тем отпустила ручку чемодана и решительно распахнула дверь смежной с его квартиры.

– Я буду жить тут, – заявила она и скрылась внутри, но почти сразу выскочила обратно с комично вытаращенными глазами: – Там…

– Что?

– Кресты!

Роберт раздавил окурок подошвой тапка.

– Прости – они поселились здесь первыми.

– Тогда… – Ева неуверенно покосилась на противоположную дверь, взглядом спрашивая разрешения войти, и когда его не последовало, разрешила себе сама. Вспыхнул свет. Роберт представил, как она стоит сейчас в прихожей и рассматривает голые стены. Из мебели там были только диван и ни к чему не пригодное кресло.

– Прекрасно! – крикнула она. – Это просто прекрасно!

Он вошел следом. Все выглядело именно так, как он помнил – ни намека на уют. И все же она была довольна.

– И даже вода есть? И даже колонка? О, даже холодильник!

Холодильник, скорее всего, не работал.

Она сходила за чемоданом. Теперь, когда тот воцарился в комнате, сомневаться в твердости ее решения не приходилось.

– Одолжишь подушку и одеяло?

Роберт кивнул и вернулся к себе, преисполненный позабытого чувства перемен и суеты, которой он не любил, но сейчас отчего-то проникся. В ящике под кроватью он отыскал старое синтетическое покрывало. Встряхнул его и пожалел, что так и не собрался постирать. Там же валялась тощая подушка с пожелтевшим перьевиком. Понадобится постельное белье, догадался он и засуетился, выдвигая ящик за ящиком. В воздух взлетели клочья пыли, Роберт закашлялся, достал из нижнего запечатанный в фабричную упаковку комплект и с полными руками тряпья поспешил обратно.

Ева ждала возле окна, уже переодетая в бархатистый домашний костюм, с перекинутым через плечо полотенцем.

– Спасибо. – Она приняла его дары и осталась стоять напротив – диковинная, нездешняя, спящее в корзинке дитя, принесенное водой, и он протянул руку, чтобы не позволить стихии передумать и забрать ее вновь, он не хотел ее касаться, но она сама прижалась к его ладони щекой и опустила ресницы: – Я устала… Приму душ и лягу.

– Конечно. Конечно.

Он ретировался за порог так быстро, что сразу об этом пожалел – вдруг она решит, будто чем-то его задела? Прокравшись в собственную спальню, он погасил лампу, не раздеваясь лег на кровать и стал смотреть, как тени деревьев на потолке покачивают тенями ветвей. В пустой квартире было холодно. Нужно будет поставить Еве обогреватель. Он сделал бы это прямо сейчас, но постеснялся показаться назойливым. Завтра. Если только она не исчезнет с рассветом. Если только не сядет обратно в корзинку и не оттолкнется веслом. За стеной слышался плеск воды. Отвыкшие от всякой работы трубы натужно хрипели. Отвыкший от всякой близости Роберт задремал, стоило только закрыть глаза.

И сразу проснулся. Вернее, ему так показалось. Он поднял голову и прислушался.

Ева плакала.

Едва отделив явь от сна – Ева плакала – Роберт скатился с кровати и почти босиком, в одних носках, – она плакала – бросился в соседнюю квартиру и в кромешном мраке незнакомого пространства, не пройденного еще на ощупь ни разу, – плакала, – отыскал ее и схватил.

– Это теперь будет твой дом, – говорил он и прижимал ее к себе, и мял, и тискал, и не мог успокоиться. – Я устрою тебя на работу. Это теперь будет твой дом. Я куплю тебе новое кресло. Я знаю, где найти. И комод. И шторы. Мы повесим картины – у меня есть немного. По утрам мы будем ходить на работу, а вечером – пить чай и разговаривать. Я с тобой, а ты со мной.

– Ты научишь меня патинировать бронзу под живую кожу? – спрашивала она.

– Научу, – врал он и теснее ее обнимал, понимая, что не сможет уйти ни с чем, а потому протискивался между нею и стеной, чтобы прижиматься будто бы от безысходности и ерзать будто бы от тесноты. – Научу.

И когда она наконец устала всхлипывать и затихла, а он все еще колебался между похотью и сонливостью не в силах решить, чью сторону принять, Ева хрипло спросила: «Ты знаешь, кто жил здесь раньше?» – от слез она перестала дышать носом и загнусавила. Он же никак не мог перестать думать о двух забитых слизью дырочках в ее носу, двух нежных покрасневших дырочках, которые по какой-то невероятной случайности тоже принадлежали теперь ему, и он знал, что рано или поздно этим воспользуется, только пока не знал, как – даже просто думать об этом становилось небезопасно.

– В девяностые, – прошептал он в двух шагах от оргазма, – это была квартира Ады Казовны Прахт и ее сына Александра.

– Подожди. – Она задумалась и отодвинулась на край кровати. Он был уверен, что она понимала, как мучает его этим, и разозлился. – Прахт… Александр Прахт… Я где-то слышала.

Роберт протянул обе руки и водворил ее бедра на прежнее место.

– Мальчик с детства мечтал строить дома, – заговорил он, пока она снова не сбежала. – Его мать была учительницей в той же школе, где он проучился одиннадцать лет – другой в поселке нет до сих пор. После школы мальчик сам, безо всякой помощи, поступил в институт и каждое утро вставал с рассветом, чтобы два часа толкаться в набитых вагонах сначала электрички, затем метро, и выходить оттуда таким, каким его привыкли видеть новые друзья – чуть безалаберным, как все гении, продуманно помятым, богемно-измотанным после выдуманного «вчерашнего». Ему часто говорили, что он похож на Христа, и он нарочно отпустил длинные волосы. А всепрощающий взгляд мученика у него уже был…

Роберт был бы не против, если бы она заснула, но она не спала, он чувствовал это по неровному дыханию.

– Поклонниц у него было немало, однако он никому не отвечал взаимностью. А все потому, что свой выбор он сделал почти сразу, как только впервые вошел в аудиторию и увидел за кафедрой рыжеволосую женщину – невысокую, веснушчатую, кудрявую, словом, ничего особенного бы в ней и не было, если б он скорее в шутку не пообещал себе, что она станет его.

– Добился? – пробормотала Ева.

– Добился…

Он помолчал, глядя в пустоту. За окном занимался рассвет.

– Она стала его, и это вовсе не то, о чем принято трубить на каждом углу… Они таились, но правда все равно вышла наружу. Вышла и пошла себе дальше, шла, шла, шла, пока не дошла до обманутого супруга. А супруг оказался… Гордым? Ревнивым? Жестоким? Бандитом он оказался».

– Он убил их?

– Наказал. Сначала пропал мальчик – не вернулся с занятий, мать в панике металась по перрону, расспрашивала людей… Три дня весь поселок ждал новостей, а на четвертый она нашла его в подъезде нашего с тобой дома… Он лежал в закутке под лестницей – там, где его бросили – и истекал кровью. Ему порезали лицо. Чуть позже в реке всплыло тело женщины. За мальчиком, которого еще выхаживала мать, пришли. И его осудили.

– Но он ведь этого не делал?

– Не знаю. – Роберт погладил ее по волосам. – Боль ломает даже сильных, а он сильным не был.

– Я вспомнила.

Но он не дал ей договорить – медленно, чтобы не спугнуть, зажал левой ладонью рот. Правую он положил ей на живот, сполз пальцами чуть ниже, туда, где курчавились жесткие завитки волос, погладил их – и сжался, изливаясь до капли. Чуткая Ева замерла и почти перестала дышать.

– Я вспомнила, – тихо повторила она, выждав. – Прахт был маньяк. Про него писали в газетах. И он что… Жил здесь?

– После того, как вернулся из тюрьмы – жил. А потом умер. Покончил с собой, когда стало ясно, что это он их всех…

– Ты его знал?

Продолжать разговор не хотелось. Хотелось спать. Язык едва ворочался в пересохшем рту.

– Нет, конечно. Я поселился здесь позже. Все это мне рассказала Нина из квартиры напротив. Той, где сейчас склад. Они с Сашей дружили в детстве. Нина была безответно в него влюблена, но слишком мала, чтобы он обратил на нее внимание. Когда у соседей случались праздники, все собирались за общим столом или во дворе, а Саша следил за тем, чтобы Нина вовремя уходила спать. Он провожал ее до кровати, брал гитару и играл ей… «Тем, кто ложится спать, спокойного сна», и «Падал теплый снег», и «Я хочу быть с тобой».

– Я бы тоже могла в него влюбиться.

– Нежизнеспособный вид. Быстрее прочих ползут к смерти.

– Не продолжай, пожалуйста. Не продолжай. Мне страшно.

– Он писал книгу, – не внял ее просьбе Роберт, на которого любые запреты действовали в противоположную сторону. – Но о чем – неизвестно. Когда он понял, что мать пошла в милицию и его вот-вот арестуют, то бросил рукопись в ванну, облил ее спиртом и поджег. И пока горела бумага, дергался в петле.

Ева долго молчала, и Роберт решил, что разговор ее утомил. Но стоило ему потихоньку выбраться из своего угла и поставить ступни на стылый пол, как он почувствовал на запястье холодок ее пальцев.

– Как ты думаешь, почему он это делал? Зачем убивал?

В ночной тишине заунывно тенькала какая-то птица. Роберт вслушивался в этот звук, склонив голову к плечу.

– Я задал Нине тот же вопрос: она взяла меня за руку – ее пальцы были липкими и слабыми, она посмотрела на меня – слезы пополам с водкой размыли цвет ее глаз… Она все молчала, а я все не уходил. И тогда она сказала… – Ева ойкнула, резко села в кровати и, нащупав под подушкой пару носков, проворно натянула их на ноги. – «Да хрен его знает!»

– Подожди. Я с тобой. Хотя бы на одну ночь, умоляю! Я умру, если ты меня здесь оставишь.

Разумеется, он не оставил.

* * *

Куда ты бежишь, подожди, куда ты бежишь, не беги, подожди, куда ты бежишь, подожди, не беги, куда ты, подожди, обернись и посмотри на меня, посмотри на меня, обернись, посмотри на меня, что ты видишь, что ты видишь, ну, что ты видишь, ты сказала, что моя улыбка – свет, и они разрезали мне рот, тебе не было светло, ты сказала, что мои пальцы – боль, и они разрезали мне пальцы, чтобы тебе не было больно, из моего живота течет вода, из моего живого живота течет мертвая вода – они наполнили меня водой, чтобы я захлебнулся, но мы были обычные люди, обычные люди, как все в этом городе, ты щипала брови, я гладил брюки, ты гладила меня, грела щипцы, красила ресницы, я гладил тебя, ты полоскала рот живой водой, выплевывала меня, мы были обычные люди, не знали, что делаем плохо, мыли руки, гладили брюки, находили на щеке ресничку, гуляли в парке, ключи в кармане, не знали, что делаем плохо, а если бы знали? да, если бы знали, ты сказала бы, что моя улыбка – свет? ты сказала бы, что мои пальцы – боль? ты хвалила бы мой штрих? я построил бы тебе дом выше всех остальных, я построил бы тебе шалаш там, где водная гладь бледна, я бы вырезал на коре все шестнадцать твоих имен, ты б с утра уходила в лес, возвращалась ко мне в репьях, я бы ноги тебе обтер волосами, упал бы в пыль…

Ты кричишь, ты кричишь, ты кричишь: уходи! уходи! уходи!

Может, это не ты?..

(Ему часто говорили, что он похож на Христа, и он нарочно отпустил длинные волосы. А всепрощающий взгляд мученика у него уже был).

* * *

Дождь не унимался. Капли уютно постукивали по жести оконного карниза. Роберт свернулся в кресле и слушал дождь, не открывая глаз, до тех пор, пока Ева не заворочалась под одеялом в его постели.

– Бедный, – сказала она. – Бедный Роберт, как ты там?

– Чудесно, – просипел он в ответ.

– Дождь все идет…

– Это хорошо. Снег быстрее растает.

– Да.

Он думал о том, что было бы неплохо, если бы она сварила кофе, но вряд ли такое случится.

– Роберт.

– М-м?

– А кто были эти люди?

Сквозь щелочку век он смотрел на нее, а она – на маски.

– Вальцев, Кара и палачик.

– Палачик?

– О да. Истинный душегуб.

– Мне кажется, на выставке их было больше.

Он со стоном сменил позу. Подлокотник перестал давить на ребра, зато теперь в бедро впивался гвоздь. Выходит, Ева ничего не знала о том, что после трагедии выставка не закрылась – она вышла на улицы. Выползла ночью, той ночью, о которой он мало что помнил кроме того, что наутро был разбит и выпачкан грязью. Он вывихнул запястье, отбил себе палец молотком и где-то посеял стремянку, но дело было сделано – маски нашли свой последний приют на фасадах зданий. Их слепые глаза, сокрытые тканью, не видели ни птичьей суеты, ни первых прохожих, ни коммунальщиков, которые наверняка восстановили порядок в тот же день – Роберт вообще не знал, заметил ли кто-нибудь его манифест и понял ли его. При нем остались только три – слишком уж они умоляли с ними не расставаться.

– Почему у них завязаны глаза?

– Чтобы они не нашли меня.

– Допустим. А правда, что на ощупь они теплые?

– Да. Только не вздумай к ним прикасаться, – сказал он резко и тут же смягчился, сам напуганный своим порывом: – Раз ты проснулась, значит, они тебя приняли. Во всяком случае, пока.

Ева отбросила одеяло.

– Ты колдун. Злой волшебник. – Да, нечто подобное ему уже говорили. – А мне нужен кофе, иначе я умом тронусь.

– В шкафчике над столом! – прокричал он вслед топоту ее пяток и наконец-то скатился с кресла.

Странно было слышать шум чайника, которого он не включал, странно, что кто-то ходил там, где раньше была пустота; лилась вода, гремела посуда; обычно Роберт не пользовался электрическим освещением до наступления сумерек, а сейчас на кухне горела лампа, и этот незатейливый факт – лампа днем – внезапно сделал дождливую погоду не столь невыносимой, а когда в коридоре запахло поджаренным на сливочном масле хлебом и зашкворчала на сковороде яичница, он и вовсе понял, что жизнь не так уныла, как казалось раньше.

«И создал Бог жену, и привел ее к человеку…»

Взглянув на свои ноги, Роберт вдруг устыдился несвежего растянутого трико и устремился к шкафу.

«И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою, ибо взята от мужа».

– Божественно.

– Что? – засмеялась она, двигая к нему чашку.

– Твой кофе. Твоя яичница. Ты…

Она наблюдала за тем, как он ест, положив подбородок на сплетенные пальцы, и, должно быть, думала о том, как мало ему нужно.

– Покажешь мне могилу Прахта?

Поперхнувшись, Роберт поставил чашку на стол так резко, что содержимое расплескалось по столешнице.

– Зачем?..

– Мне надо, – смешалась она. – Иначе меня не попустит. Я должна увидеть, что он действительно под землей, что он умер и не вернется в свой дом, и не найдет там меня…

– Конечно, умер. И сгнил, и истлел, и превратился в прах. Прахт к праху, тленх к тлену, логично, правда? Да мне не сложно, покажу, если тебе так хочется. Собирайся.

Ева сорвалась с места, будто он пригласил ее на свидание, и убежала к себе – переодеваться. Роберт закончил завтрак в привычной тишине и закурил, не выходя из-за стола.

– В ритуальную лавку хозяйка нужна. Пойдешь?

Она предстала перед ним в полосатом свитерке и вчерашних джинсах.

– Пойду. Я шаурмой у метро торговала – та же ритуальная лавка, только санитарную книжку требуют…

Они вышли: Роберт запер дверь и приготовил зонт, чтобы раскрыть его, когда Ева покажется из-под козырька подъезда, но не пришлось – слабая морось того не стоила. Миновали сад, узкую тропинку, которая тянулась вдоль бараков, сопротивляясь натиску сорняков, перешли через дорогу – кладбище безмолвствовало, только утренний птичий щебет точил тишину да влажно потрескивала пропитанная водой земля.

Ева шагала следом с отстраненным видом: брови приподняты, губы сжаты, взгляд долу. Роберт, который давно уже не испытывал трепета при виде крестов и оград, обернулся, чтобы поговорить о погоде, но при виде ее скорбной физиономии сразу передумал. Он не нарушил молчание и после, когда остановился возле участка, поросшего заплесневелой прошлогодней травой. Здесь, в тени ограды, еще оставался снег – осевшая грязная куча, которую некому было раскидать.

Он кивнул на нее и кашлем в кулак сообщил: вот.

На Радуницу кто-то принес сюда цветы – скромную веточку желтых георгинов, артикул М-01, которая торчала теперь из земли. Самый грошовый товар. Цветы на холмик, отмеченный ржавым крестом без таблички и фото. Это могла быть мать, но она лежала рядом. Это могла быть Нина, но ее участок зарастал бурьяном в другой части кладбища. Это могла быть та… Повзрослевшая Иуда с архитектурным дипломом. Глупая влюбленная девочка, предавшая своего недостижимого бога.

– Цветы, – сказала Ева. – О нем еще помнят… А Гордиева? Где она?

– Не здесь, разумеется. Мне просто заказали работу.

– А-а…

Развернувшись, Ева побрела обратно к воротам, а оттуда дальше, вдоль кладбищенской стены, будто сама не зная куда. Теперь уже Роберт догонял ее с приподнятыми бровями и губами, сжатыми в нитку.

– Погода хорошая, – пояснила она. – Я к Борщу. Обижается, что не навещаю. – А когда он кивнул и продолжил идти следом, обернулась и добавила: – Одна.

8

До полудня работал, Ева все не возвращалась. Представлял, будто уже случилось, и она торгует в ритуальной лавочке: ждет ее к обеду, дверь вот-вот откроется, шаги в прихожей, она позовет: «Роберт!», а он – руки грязные, подожди…

Прошептал: «Руки грязные, подожди». Встал, шатаясь, подошел к раковине, намылил ладони – да, так хорошо, теперь можно… Обнимет: «Устала? Народу много?». «Нет, просто соскучилась очень». Она, наверное, всегда веселая, даже когда тяжело. «Сядь, поешь».

Сядет она вот сюда, здесь больше света и можно смотреть в окно. Он поставит перед ней тарелку супа – суп будет позже, а пока что… Вот, яйцо. Как будто бы суп. Совсем непохоже, соли бы к нему… И Евы по-прежнему нет. Какого черта и где она пропадает? Яйцо еще это… Покатал по клеенке, подбросил-поймал: а что, если она вообще не любит суп? Он же понятия не имеет, что она любит. Вдруг яйца? Тогда удача. «Спасибо, – торжественно произнес он, закрыв глаза. – Всмятку? – И сам себе ответил: Всмятку!» «А соль?». «Соли нет». «Прекрасно! Ненавижу соль». И ложечкой постучит. Хлеба? Хлеб я купил, специально утром сбегал, смотри какой мягкий… Макай, ух, вкусно!

Сам сковырнул скорлупу, вылил на тарелку недоваренный белок, поддел ложкой желтую жижицу и неловко отправил в рот – капнуло на подбородок. «Я такая неряха…» – «Подожди». Снова опустил веки. Стер пальцем густую каплю и поднес ее к губам. «Что ты делаешь, вот что ты делаешь? Мне на работу!» – «Ничего. Опоздаешь…»

– С кем ты там разговариваешь?

Роберт поспешно схватил со стола полотенце и бросил его на колени. Пьяная Ева уселась напротив – спиной к окну. Окинула взглядом остатки его трапезы и скривилась:

– Опять яйца? Тошнит уже от яиц. Хоть бы обед приготовил…

Он пожал плечами и виновато улыбнулся.

– Ладно. Соль где?

– Соли нет.

Ева потянулась к тарелке. Смотрела на Роберта и придвигала тарелку к себе так медленно, что он успел обрадоваться ее решению поесть, а вот испугаться не успел – тарелка сорвалась с края стола и разлетелась об пол чуть раньше.

Уже в одиночестве он подобрал осколки, еще поелозил на коленях, высматривая те, что помельче, отряхнул об себя руки и сунулся в холодильник. Нашел увядший хвост докторской, пристроил его на ломоть ржаного – с утра действительно сбегал в гастроном, но овощей купить не догадался, все овощи, кроме картошки, казались ему лютой ерундой. Бутерброд получился вполне себе, особенно когда он по кругу обре́зал подсохшие края – ожила, но можно было лучше. Несколько движений ножом – и сморщенная колбасная попка открыла глаза. Далее Роберт наметил нос и рот, ковырнул ямочки на щеках, снова задумался, открыл шкафчик и за неимением лучшего обрамил лицо, похожее на ехидного Ленина, сухими лавровыми листьями. Положил бутерброд на ладонь и понес в соседнюю квартиру.

Ева лежала на кровати и притворялась, что спит. Догадываясь, что она услышала, как он вошел, Роберт присел рядом, выставил перед собой руку и заранее улыбнулся: сейчас обязательно оттает – но она не обернулась. Он осторожно тронул ее за плечо.

– Уйди-и…, – простонала Ева.

– Я кое-что принес тебе, взгляни!

– Не хочу, мне плохо, – сказала она, но все-таки посмотрела. Снова легла, раздраженно дернула локтем и попала. Бутерброд остался лежать в пыли.

Роберт потер глаза, но ничего не изменилось. Смотрел на упавший хлеб – видел кусочек ольхи на траве. Недовырезанная птица. «Почему не сказал, что уезжаешь?» – а он деревяшку поднял, обтер о штаны и спрятал в карман, чтобы доделать позже: «Через неделю учеба». Итак два месяца впустую, с незнакомыми, хоть и дружелюбными людьми, в чужом доме, куда дядюшка с тетушкой сослали его «отдыхать, сил набираться, воздухом дышать». Дачника из него так и не вышло. Сидя на веранде, перечитал все книги, что привез с собой из города, но обсудить их было не с кем. Тут дело было еще в том, что Лилия, которая тогда уже у него была, развлекалась гораздо более изысканно – вожатила в летнем лагере и слала ему недвусмысленные эсэмэски, из которых следовало, что влюблены в нее были не только дети из отряда, но и опытный бородатый коллега – студент-математик, толкиенист и бард. Роберт же маялся, не зная, к чему припасть: то ли грудью к березе, то ли шеей к железнодорожным путям. Пытался рифмовать, но выходило топорно – бросил. Ни самогон, ни деревенский клуб облегчения не приносили. В клубе и прибилась к нему эта Малаша – звали ее, конечно, по-другому, фиг сейчас упомнишь. Договорились сходить на речку – начали ходить каждое утро: сначала с ее подругой, потом вдвоем. Подруга нравилась Роберту больше – та была живее: остроносая, похожая на белку и очень бойкая, но она под предлогом того, что слишком любит поспать – а вставали они рано – быстро слилась. Оставалась медлительная Малаша с румянцем во всю щеку. Она очень смешно говорила, некоторых слов Роберт не знал вовсе и, не сдержавшись, хохотал в голос. Малаша не обижалась. Она училась здесь же, в деревенской школе, и сама собиралась стать учительницей. Больше он не знал ничего.

В полдень начиналась страшная жара, всё было лень. Как-то возвращались в деревню через поле, у Роберта от духоты пошла носом кровь, заляпал рубашку, пришлось снять. Шел, запрокинув голову. В ушах шумело. Малаша держала его за руку: «Пойдем, квасу тебе налью и в теньке полежишь». Квасу хотелось – жуть. Думал попить и уйти, но она его все так же за руку уложила в прохладной полутьме и побежала за квасом. Вернулась с полной запотевшей банкой. Он пил и не мог напиться, а когда наконец оторвался и открыл глаза, Малаша стояла перед ним голая.

И ни тогда, и ни после у него не возникало мысли о том, почему она так поступила, на что надеялась, чем вообще стал для нее городской мальчик Роберт, приехавший раз и не намеренный возвращаться; обижать ее не хотелось, да и вообще вставать, говорить, одеваться – он и не ласкал ее вовсе: потеснился на кровати, а когда легла, подмял под себя, липкий после прогулки, с засохшей под носом кровью, но тогда это было и неважно.

Она оказалась очень тихой: не царапалась, не кричала, только изредка протяжно охала. Об оконное стекло настойчиво билась жирная муха. Лилия бы сейчас психанула, прервала процесс и шлепнула б заразу полотенцем. Роберт попытался представить, что наяривает Лилию, и ему это почти удалось, но сам он вдруг тоже перестал быть собой. Теперь он был не Роберт, а бородатый бард, и лежали они не на кровати в деревенской спаленке, а в подсобке пионерлагеря, прямо на полу – например, он точно знал, что справа стоит лестница-стремянка, под головой Лилии – старые стенгазеты, а то, во что он упирается правой пяткой – пробковый стенд с приколотыми бумажными буквами «Из искры возгорится вымя», и именно он должен был прибить этот стенд в красном уголке, за чем, собственно, и шел. «Панферова, – выдохнула Лилия, – знаешь что рассказала? Отчим к ней катит, а она матери боится пожаловаться». «Врет, – заверил он и ускорился. – Знаю я этого отчима, бывший фидошник, сисадмин в моем универе. Вот такой мужик. По скандинавским сагам угорает. Нахрена ему эта сопля?». «А саги типа укол милосердия? – резонно заметила Лилия и закатила глаза. – Прочел – и отсохло?». «Идей… – Язык совсем его не слушался. – Идейно… – попытался он снова и уронил голову на ее грудь, обтянутую ярко-желтой форменной футболкой с бейджиком отряда. – Наш, говорю, дядька-а-а!».

В высшей точке этого «а» Роберт посмотрел вниз и увидел свои пальцы с отросшими ногтями, которые он постоянно забывал подстригать, на Малашином горле. Она визжала, сам он не издавал ни звука.

Убрав руку, Роберт скатился с кровати, резво отыскал свою одежду и упаковался в нее со скоростью пожарника, вызванного на возгорание ликероводочного завода. Малаша, вопреки ожиданиям, испуганной не выглядела. Степенно, будто потяжелела разом на десяток кило, она сначала села, а потом спустила босые ноги на пол и сложила стеганое покрывало, на котором они только что возились, уголок к уголку. «Молофьей уляпалось, – пояснила она в ответ на так и не прозвучавший вопрос. – Постираю на свежую, к вечеру высохнет».

Спустя пару дней за ним приехали родные. Малаша прискакала, едва заметив у ворот дядюшкин автомобиль: «Почему не сказал, что уезжаешь?». Пустила слезу, выбила из руки поделку. А ему и в голову не пришло, что ей нужно об этом знать. Сейчас-то, конечно, пришло бы…

Выругав себя за сантименты, что я, честное слово, как маленький, Роберт отпихнул носком отвергнутый бутерброд и присел на край Евиной кровати.

– Ну и чего ты? – спросил он. – Зачем так с утра-то напиваться? Мне что, пойти Борща убить?

– Не трожь его. Он несчастен.

– А я? Я, по-твоему, счастлив? Почему ты обо мне-то не думаешь?

– Тебе не надо моих мыслей. Тебе нужно мое тело. Ты со мной даже не говоришь по-нормальному, всегда как с дебилкой. А я нормальная, я – художник. Я тупею тут с тобой, устала трахаться – ну ладно раз, два… Я думала, ты гений, а ты…

– Мудак, – завершил он, совсем изнемогая: она говорила это нарочно, водила за нос, поддразнивала, ей же нравилось, ей нравилось вчера, позавчера и раньше, Ева, девочка моя!

Взвизгнула, соскочила с дивана, забилась в угол: «Не хочу! Хватит!».

– Да ладно… – Роберт уже полыхал. – Чего ты?

Шагнул к ней, уверенный в том, что все закончится как обычно – побузит и ляжет, но Ева обеими руками схватила табурет и занесла его над головой.

«Не сможет», – трусливо подумал Роберт.

А она смогла.

* * *

Следующие несколько дней он провел в постели. Ева ударила его табуретом – на этом мысли заканчивались. Сама она бродила неподалеку. То приносила чай, то анальгин, меняла повязку, однажды даже легла рядом, но так и не уснула, равно как и он. Полежала, глядя в потолок, тихонько встала и ушла, кажется, наводить порядок в кухне. Извинений он так и не дождался. Да и не было у него для нее слов. Слова вроде бы вились вокруг – мучнистое, в ноздреватых дырах «а если б в висок», пульсирующее «углом», рыхлое, как блевотина, «насмерть», – но застревали в желудке, не доходя до горла, и Роберту стоило невероятных усилий не стошнить ими на ковер.

Иногда он вставал, охая и постанывая не столько от внешней, сколько от внутренней боли, и медленно, чтобы эту боль не расплескать, вел себя в туалет. Ева тут же вырастала рядом, готовая прийти на помощь, если стена, за которую он всю дорогу держался, вдруг подведет, но Роберт держался крепко, а стена крепко держала Роберта.

На исходе третьего дня он наконец вспомнил – когда увидел на тумбочке возле кровати наивную подделку своего давешнего колбасного вождя. Небрежность исполнения, несмотря на то, что Ева вырезала по яблоку, материалу куда более благодарному, совершенно его поразила. Поразила настолько, что слова сами прыгнули на язык, в крайне несвойственной Роберту пропорции сочетав в себе недоверие, грубость и сарказм:

– И это вот ее я собрался учить?!

С этой мыслью требовалось выпить и переспать. К первому он приступил незамедлительно и так яро, что не сразу заметил Еву, прилипшую плечом к дверному косяку.

– Повтори, – попросила она, и Роберт выполнил просьбу – налил и опрокинул. Теперь можно было переходить ко второму пункту, но стоило ему уютно устроиться под одеялом, принять правильную позу и задышать в нужном ритме, нисхождение слов одолело и Еву.

– Я ж не просто, – всхлипнула она. – Я не для себя.

Роберт невольно насторожился. За подобным интродакшном обязательно должно было последовать саморазоблачение. Он видел его как маркированный список в текстовом редакторе: «Я не для себя, я для…» Кстати, кого? Можно сколь угодно долго тренировать фантазию, воображая причины ее настойчивости, но только одного в этом списке нет и не будет – денег. Если только она не придумала способ монетизации патины, через, скажем, изготовление аксессуаров для кинки-клубов, но и в этом случае конкуренция с китайцами была бы слишком высока, чтобы говорить о выгоде, не подразумевающей исключительно любви к искусству.

– Я его уговори-ила-а…

Роберт не удержался и сел, откинув одеяло. Внутри еще саднило, но любопытство оказалось сильней.

Из сбивчивых реплик Евы, которая по-прежнему искусно огибала тему удара табуретом, ему удалось понять, что напилась она в тот день не просто потому, что напилась, а с терапевтической целью. В противном случае кладбищенский сторож не рассказал бы ей всего, что она узнала, а узнать было нужно. Хитрых финансовых схем не будет, с разочарованием подумал Роберт, но слушать продолжил.

Ева выведала у Борща тайну «хвостиков».

– Внучка, – говорила она, то и дело шмыгая носом. – Четыре годика. Очень его любила, ходила везде за ним. Это он придумал – Хвост, Хвостик. Хвостиком она и увязалась за ним на рыбалку, Михаил Палыч («Ого», – грустно отметил Роберт) с соседом по даче пили, а девочка крутилась рядом, они и не заметили, когда она пропала. Решили, что домой ушла, были уже очень пьяные. К счастью, там еще были люди, вытащили ее из воды – а она была уже без сознания. Положили в машину, отвезли в город. Михаил Палыч об этом узнал, только когда ему дочь из больницы дозвонилась. Уже утром. Вот представь, что было бы, если б все это время девочки никто не хватился… Спасли считай чудом, она долго в себя не приходила и до сих пор с речью что-то. Теперь он ни дочь, ни внучку не видит. Два года. Не приезжают. Сидит в своей сторожке, спивается… А я ему сказала – бросайте пить! Есть же всякие способы, кодирование… Надо только решиться, очень сильно захотеть, ну правда. И тогда уже позвонить дочери, и прощения просить изо всех сил – доказать, что любит! По-настоящему доказать, а не собаку свою косматую со слезами гладить…