Патина

– Ну и зачем тебе все это? – Сочувственный взгляд гипсовой Афродиты будто намекал на бессмысленность вопроса. – Зачем тебе я?

– Мне нужен человек, который знает свое дело и который меня не предаст.

Она приблизилась и, балансируя бокалом, опустилась перед ним на колени. Внутренний голос по-гоголевски шепнул: «Не смотри!», и Роберт поспешно уткнулся взглядом в круглый мысок ее балетки.

– Ты ведь не предашь меня, Роберт?..

А он все молчал и смотрел мимо. Молчал, даже когда она подалась вперед и положила кудрявую голову ему на коленку.

– Ты совсем другой.

– Было бы странно, если б в тридцать я по-прежнему подводил глаза черным, не находишь?

– Дело не в этом. Ты… Что? Что такое? – заволновалась она, вскинув голову, и проследила за направлением его взгляда.

– Нет! Да ладно, нет!

Он вскочил и стремительно пересек комнату, чтобы замереть возле дальней стены, не видимой из-под картин, вот только привлекла его вовсе не одна из них.

– Лилия-Лилия… – произнес он, покачиваясь из стороны в сторону, словно от перемены угла зрения изображение могло измениться. Но оно, разумеется, не менялось, а она пробормотала что-то вроде: «Так вот чего тебе не хватало», впрочем, он все равно не услышал. – Лилия, это уже слишком.

– Что и требовалось доказать! – весело крикнула она в его спину. – Раньше ты готов был заплатить за то, чтобы твой портрет украшал заведение вроде этого! Причем, в полный рост!

– Я уважаемый человек, художник, ты пойми, у меня госзаказы… А что, если кто-то узнает?..

В молчании, которое показалось ему бесконечным, она подошла, по-прежнему неразлучная с бокалом, встала рядом в точно такой же позе – чуть отставив ногу, со сложенными на груди руками, – и подарила стене улыбку.

– Узнает твои обтянутые черной лайкрой коленки десятилетней давности? Ты шутишь?

– Не понимаю, зачем ты вообще…

– Потому что это отличный кадр, – обронила она и вдруг сцепила пальцы, и набросила ему на шею петлю своих рук. Мед брызнул в лицо, как кровь из лопнувшего капилляра, Роберт почти задохнулся, он не дышал им, он его ел. – Покажи мне… – Ее язык упорно искал лазейку, но он не мог заставить себя ни что-то почувствовать, ни хотя бы притвориться. – Я хочу увидеть того прежнего Роберта. Ты ведь ничего с ним не сделал?

– Сама же сказала… – Он с усилием разжал ее руки и продолжил держать за запястья, чтобы она не вздумала повторить попытку. Так они оставались и близко, и спасительно далеко. – Я – другой. И этот другой тебя не хочет.

Волосы скрыли половину ее лица, единственный видимый глаз страдал. Если бы сейчас Роберт легонько толкнул ее в грудь, она, наверное, упала бы, не сгибая коленей, плашмя, будто огромная кукла – он вдруг отчетливо это представил и дернул уголком губ, подавляя усмешку. Чего-то не хватало. Он беспокойно осмотрелся по сторонам, но ничего подходящего не нашел и, опустив взгляд, стянул с шеи клетчатый шарф-кашне.

– Пожалуйста, не шевелись…

Ткань легла ей на глаза, несколько прядей затянуло в узел на затылке, и она шикнула от боли, но он успокоил ее поглаживанием по спине. Длинные концы обвились вокруг шеи – хватило на два обхвата, может быть, слегка перетянул, но дышала она ровно, хотя сквозь слой пудры уже проступал приятный глазу оттенок бургундского.

– Роберт?

– Ш-ш… – попросил он, бесшумно выставляя на середину комнаты стул и ощупью придвигая к себе коробку с пастелью. – Дай мне пять минут. Всего пять.

Стиснув зубы, он быстро-быстро водил рукой по холсту, не глядя на цвета, хватал первое, что попадалось, мелки ломались, пестрое крошево осыпало брюки, но он уже не мог остановиться: потел, дрожал, но все наращивал темп до тех пор, пока пальцы не зажили собственной жизнью и из правого верхнего угла в левый нижний не пролегла жирная черная линия, дважды изломанная и беспомощная, как и все, за что бы он ни брался.

Он коротко вскрикнул и стиснул мелок в потной ладони, а когда разжал, по запястью сползала липкая черная дрянь. Обмакнув в нее палец, он не глядя провел по векам. Справа налево и слева направо, без зеркала, привычно, а затем, пинком отшвырнув с дороги стул, зашагал к лестнице. На опущенной крышке пианино поникла женская сумочка и он, озаренный внезапной идеей, потянулся к ней и рывком открыл молнию.

Лаконичный флакончик, совершенный в своей простоте, нашелся почти сразу. С головы до ног окутав себя медовым облаком, Роберт бережно вернул духи на место и вышел.

Он проиграл.

4

Не уходила. Он притворился, что его нет, но она не уходила. Так и стояла под окном, он это чувствовал. Стояла и, должно быть, думала, какая же он тварь, тварюга настоящая, она ведь приехала, приехала на электричке, придумала слова, впрочем, не особенно-то и старалась, ведь любому нормальному художнику, мужчине, стопроцентно польстил бы уже тот факт, что такая-эдакая приехала к нему на электричке. Она хотела учиться. Учиться у него. Учиться у него патинированию. В каждом слове таился подвох. Роберт бесшумно потоптался на месте. Она сказала, что адрес ей дал Керн. Еще одно имя из прошлого, тень мертвеца: а ведь он его любил (под «он» и «его» можно было подразумевать как одного, так и другого). Любил непедагогично – облюбовав, любовался и критиковал на «вы», нежно-нежно поглаживая по затылку: «Примитивно, ничтожно, жалко». И одним метким ударом молотка сносил голову очередной изваянной Робертом пастушке или весталке. В ответ тот вздрагивал одним только животом, складывал на груди руки с вечно растянутыми до сходства со смирительной рубашкой рукавами, пытаясь незаметно промокнуть мокрые подмышки. Спрыгивал с табурета и тащился за пластиковой щеткой, вставленной в зажим на ручке совка. Он и сам знал, что халтурил, вечно доделывал в последнюю ночь, хотя времени давалось предостаточно, но он был уверен, что успеет, и действительно успевал с дрожащими руками, которых, чем ближе к рассвету, тем становилось больше: четыре, шесть, восемь – взъерошенный Шива перед скульптурным станком. Успевал, а затем сметал остатки своего успеха и на вытянутой руке, будто жертвуя нищему, нес осколки к мусорной корзине.

Если кто и мог опознать его колени на том усеченном по пояс снимке, сделанном Лилией, то это Керн, но Керн умер. Роберт узнал об этом из самой бесполезной в мире рассылки новостей своего факультета. На Керна упал мраморный Роберт Бойль, и произошло это примерно в ту самую минуту, когда Роберт Милович из плоти и крови гравировал во дворе своего дома эпитафию на мраморном же надгробии. И пока из-под его руки выходили утвержденные заказчиком модерновые литеры, сам не зная чему улыбался.

– Роберт Вильевич! – донеслось на этот раз с улицы, и в оконное стекло сухо брякнул обломок ветки. – Я видела, как вы танцуете!

Чтоб тебя. Уходи, уходи, уходи.

Нащупав пачку сигарет, он закурил и выпустил дым в темноту.

– Если вам будет скучно, я уеду!

Скучно. Почему она выбрала именно это слово? Оно короткое? Его легко прокричать?

Едва коснувшись шторы, Роберт выглянул наружу: стоит. Невысокая, блеклая, тяжеловатая в бедрах на грани с переизбытком, еще немного – и ее можно будет назвать толстушкой. Но пока она просто… да, именно, что скучна. Обыденная до зевоты, пресная и клеклая, как промокшая булка. Единственное, что ему хотелось бы рассмотреть поближе – волосы. Собранные в две нелепые косы, они – скорее догадка, чем уверенность, – доходили почти до талии. У всех женщин Роберта были роскошные волосы. Женщины Роберта были скульптурны, тонки в запястьях и щиколотках, плоскогруды – он никогда не захотел бы раздеть ту, чей размер одежды превышал сороковой. Но сейчас, когда он распахнул форточку и крикнул: «Поднимайтесь!», а затем раздосадованно слушал нарастающий стон ступеней, внутренний голос, который до этого никак не проявлял себя, вдруг шепнул: Было бы неплохо как следует ей вдуть, правда? Роберт застыл, будто молнией пораженный: он никогда, ни мысленно, ни вслух не позволял себе ни малейшей скабрезности в том, что касалось женского тела или отношений с ним, и даже если очередная возлюбленная, подрагивая и шаря руками по простыне, вдруг смущенно просила быть грубым, он делал вид, что слишком погружен в процесс, чтобы что-то менять, и слишком уверен в себе – для того же.

Вдуть. Достаточно коротко. Легко прокричать.

Она ворвалась в комнату и сходу, не задержавшись для приветствия, выставила на стол бутылку коньяка. Роберт облизнул пересохшие губы. Скука откладывалась на неопределенный срок, но пока он, принимая правила игры, тащил из кухни две робкие рюмки и беззащитные ломтики лимона, дурная мыслишка щекотала его под воротничком.

– Ева, – произнесла она низким голосом. – За знакомство.

Ева, безликая дева, прости, яблок нет, одни лимоны. Розовая вода, сирень, портулак. Никаких тебе злости и меда.

– Я вряд ли смогу вам помочь. Я не педагог.

– Зачем же вы так, Роберт Вильевич? Я ведь знаю, что вы преподавали в частной школе.

Раскопала. Наверное, это было несложно. В газетах, кажется, упоминали… Или нет?

– Да, но… – Знать бы еще, как много ей известно, чтобы не сболтнуть лишнего. – Все закончилось не очень хорошо. Я больше не работаю со студентами. Я больше вообще ни с кем не работаю.

– О’кей, – сказала она и уставилась на стену – там висели три посмертных маски с перевязанными дерюгой глазами. – Это же они? Те самые?..

Он кивнул. Она подошла ближе и остановилась, любуясь.

– Патинирование – не бог весть какая сложная штука, – промямлил он, мучительно пытаясь измыслить причину, способную заставить ее убраться вон. – Вы легко найдете все, что нужно, на любом профессиональном сайте.

– Но только не ваш способ. Я пришла… – Пухлый палец с облупленным на кончике ногтя лаком указал на маски. – За этим. Я хочу знать, как вы делаете это.

– Но зачем?..

«Но-но-но?» – заквохтало со стены трио мертвых голосов. Впалые щеки масок ввалились еще сильней, губы прошлепали: «Самая бессмысленная из бессмыслиц – мыслить себя творцом жизни, будучи творцом мысли».

– Я не стал ни богаче, ни счастливей, я потерял даже то немногое, что имел. И вы потеряете. Я не хочу учить вас, уходите.

Она обернулась. Косицы шевельнулись и улеглись.

– Я успела побывать на вашей выставке, пока ее не закрыли.

Это прозвучало так, будто он должен был быть благодарен. Но он не был. Тот день сломал ему жизнь, почему никто этого не понимает? Почему эти люди продолжают напоминать о том, что стало высшей точкой отчуждения от всего, что он делал? Почему так уверены, что ему льстит их внимание?

– И читала статью той женщины-блогера, собственно, так я о вас и узнала. Она написала, что вы выставили посмертные маски, обтянутые человеческой кожей.

– Это не кожа.

– Я знаю. В ответ вы отправили ей патинированный слепок собственного органа с предложением провести экспертизу… Покрытия. – Она хихикнула, слово «орган» ни на миг не замешкалось на ее губах. – В вас есть что-то пугающее, Роберт, и мне это нравится. Нам могло бы быть очень весело, но если вы меня прогоните, то никогда об этом не узнаете. И пожалеете.

Да что ж такое-то…

Вдуть, – ожил неугомонный внутренний бес. – Вдуть, вдуть, вдуть.

– Пожалуйста, уходите, – произнес он настолько неуверенно и жалко, что, будь он ею, сам бы не двинулся с места. В этом размякшем «нет» было слишком много «да». Не потому, что он его туда вкладывал, а потому, что не умел по-другому.

Мгновенно уловив слабину, она даже не подумала подчиниться.

– Нет, я не студентка. Меня отчислили с третьего курса. Моя мать погибла, и мне пришлось искать работу… Ох! – Ее взгляд упал на стол, рука потянулась к снимку, оставленному последней клиенткой – той неприятной особой, угостившей ребенка водкой. – Это же она… Так вот, значит, где она лежит…

– Вы знали ее?

– Видела в новостях. Она была театральным фотографом, кажется. Лилия… Лилия… Гордиева. Очень красивая. И так страшно умерла… Вам заказали памятник?

– Да.

– Вы покроете его той самой патиной?

– Лицо и руки, возможно. Я об этом еще не думал.

– Научите меня.

«Она не отступит, лучше соглашайся», – заметила первая маска.

Заткнись.

«Совершенно не в нашем вкусе», – пролепетала вторая.

Заткнись.

«Грязный мальчишка Роберт, ты не посмеешь, она же совсем дитя».

Заткнись, заткнись, заткнись!

– Дайте мне глину. Я докажу, что достойна.

Заранее сожалея о потраченном материале, он достал из буфета и бросил на стол брусок в вакуумной упаковке, а сам вернулся к бутылке в надежде выпить незаметно.

– Вы живете один? Дом такой огромный, но мне показалось, что остальные квартиры пусты.

– Да, здесь живу только я. Дом в аварийном состоянии. Все разъехались.

– А вы?

– А мне все равно.

– Я бы тоже не стала переезжать, – приговаривала она, пока он проглатывал содержимое рюмки и наполнял ее вновь. – Здесь кажется, что завтра не наступит и ничего, кроме этого дня, не имеет смысла, поэтому мучительно хочется успеть что-то после себя оставить. Никому не нужное, но честное, как пыль на полу. Здесь хочется творить.

Роберт беззвучно хмыкнул. Поколебавшись, вдавил кнопку старого кассетного магнитофона. Спустя мгновение шелуха обоев расправилась и зашелестела – комнату наполнило храмовое пение, всхлипнул гобой, и голос завел колючий речитатив, вышвыривая слово за словом прямо в центр захламленной комнаты; осколки разлетались под ножки деревянных стульев с сухими изгибами спинок и оставались лежать в ожидании запястий, в которые можно было бы немедленно впиться. Мерно покачивались хрустальные подвески люстры. Ждать больше не было сил.

– Покажи.

Она слегка посторонилась, чтобы он смог разглядеть то, что стояло перед ней. Несколько секунд он молча смотрел на самого себя, переломанного ее пальцами, выглаженного ими, наполненного и вновь опустошенного. Она придала его лицу несвойственную ему симметрию, отредактировала по своему образу и подобию, и теперь оно являло собой нечто среднее между ним и ею, пугающе схожее с ними обоими и одновременно ни с кем из них.

Он уже видел себя таким – в подвальчике художественной школы, где стоял обнаженным под взглядом гипсовой Афродиты, а та, что его раздела, смеялась, танцуя среди холстов и пылинок: «Смотри, такими будут наши дети!».

– Вам нравится? Нравится?

Роберт наткнулся на стул и оттолкнул его ногой – стул рухнул набок, загремев. Глина жирно облепила руку, чавкнула и поехала в сторону.

– Примитивно. Ничтожно. Жалко.

– Я все равно останусь, слышите? – взвилась она. – Здесь, в этом доме! Я останусь, и вы будете меня учить!

Он толкнул ее на стол, и она уселась прямо в глиняную кучу. Две косички, намотанные на кулаки – жалкие лимонные резинки соскочили и затерялись где-то под ногами – ладно обхватили ее шею: виток, второй, третий. Воспаленные губы приоткрылись, она всхрипнула, показав крупные передние зубы. Он попытался расстегнуть молнию на ее джинсах; почувствовав это, она сама завозилась пальцами. Кто-то из них сшиб лампу, и та продолжала бить лучом в стену, не освещая лиц и тел, только длинная черная тень подлокотника вздымалась к потолку и протыкала его острием; из вскрытой раны сочилась прошлогодняя плесень.

Und wir fielen – zusammen

Und wurden schließlich eins³.

5

– Она инвалид.

– Прости – что? – Одной рукой он удерживал чашку с кофе, второй – манипулировал слишком большим и дьявольски неудобным смартфоном. В кабинетике Лилии было всего два кресла – ее собственное и гостевое, для посетителей, но Роберт в него не стремился, потому что Лилия сидела, закинув ноги на стол, и ему неизбежно пришлось бы упереться носом в шпильки ее туфель.

– Твоя новая ученица. Только не говори, что я тебя не предупреждала.

– Ах, да, что-то такое припоминаю, – сказал он дипломатично. Лента Инстаграма пестрела красивыми людьми и нездешними пейзажами. Лора опять на Сейшелах. «А вы бывали на Сейшелах?» – спрашивала Лора. Роберту не свезло. Гершева с головой ушла в материнство. Муж ее бросил, и она с ребенком переехала в однушку матери, но разглядеть метраж и убожество обстановки за сладкой мордашкой младенца, разумеется, было невозможно. Не выдержав очередного колясочно-манежного безумия, Роберт отписался. Мика. Выставка в каком-то лофте. Женева, ну ясно. Роберт представил, как раздутый от гордости знакомый возвращается из Женевы в свой холостяцкий клоповник, заваривает лапшу и богемно скручивает голову поллитре вдохновения, и не удержался от смешка. Лилия тут же высунула нос из-за бумаг.

– Что там у тебя?

– Фильтры, фотошоп и пыль в глаза. Если б я не знал, как они живут на самом деле, подумал бы, что плещусь за бортом всеобщего благополучия в одиночку.

– А ты и плещешься там в одиночку. Я бросаю тебе спасательный круг, но он раз за разом бьет тебя по башке. Однако нужно отдать тебе должное – ты неплохой пловец… Послушай меня, пожалуйста.

Он неохотно отложил телефон и сцепил пальцы в замок.

– Вчера я встречалась с родителями этой девушки. Она слабослышащая. От живописи и мозаики отказались наотрез – я так поняла, там в анамнезе куча всего, включая карвинг, но надолго она нигде не задерживается. В последнее время увлеклась лепкой. Я разрекламировала твои занятия. Платить тебе будут наличными, по три тысячи за каждый академический час. Они твои. Себе я не прошу ничего. Но будь готов к тому, что все это закончится резко и без предупреждения, и твоей вины здесь не будет. Очередной спасательный круг, Роберт. Пожалуйста, схватись за него!

– Слабослышащая? Это мне что же, придется… – Он неумело изобразил пальцами жестовую речь. Лилия отмахнулась.

– Я поставила флип-чарт. Будете переписываться. Да-да, – кивнула она, проследив, куда он смотрит – это был тот самый постер. Его снятые на пленку коленки, увеличенные до формата А3. – Тебя пришлось потеснить.

– Если тебе интересно, я не в обиде.

– Мне не интересно. Скажи, я могу тебе доверять? Ты меня не подведешь?

– Я не понимаю.

Кофе остыл, и Роберт, едва пригубив, отставил чашку.

– Есть предыстория. Год назад эта совершенно нормальная девочка стремительно оглохла. Врачи не нашли никаких объективных причин. Лечение не помогло. Сейчас ей восемнадцать и она… странненькая.

– Послушай, я не дефектолог и не психиатр, и вряд ли смогу…

– Вот и умница. Ничего не нужно. Пусть себе приходит, лепит милых зайчиков и кошечек, а ты получай свои деньги. Просто stay correct.

– Я всегда correct.

– Я знаю.

Она подошла к нему со спины, обняла и выдохнула горячим. Он сидел без движения. Не поощрял, но и не вырывался. Как всегда. Она ударила его в плечо. Он стерпел. Она ударила снова.

– Почему ты все время меня бьешь?..

Она все время его била. Не больно, но постоянно.

– Ох, Роберт… Роберт, Роберт, Роберт… Все, иди. Иди, увидимся завтра.

Отпущенный на свободу, он сделал несколько шагов к двери, но вдруг обернулся – Лилия подозрительно терла глаза.

– А как ее зовут?

– Кого?

– Странненькую. У нее ведь есть имя?

– Разве я не сказала? Ее зовут Марта.

* * *

Он не был ни дефектологом, ни психиатром, вот только она снова и снова отрезала им уши. Маленьким крольчатам, глазастым котикам, которые получались у нее дивно единообразными, с одним и тем же умильным выражением на глиняных мордах, девочкам с корзинками и мальчикам на лыжах. Он пытался следить, не спускал с нее глаз, но стоило ему отвернуться хотя бы на миг, и проволочная петля начисто отсекала одни и те же части – не самые лишние части.

На грани отчаяния он велел ей изваять вазу. Ваза получилась похожей на ночной горшок, с двумя оттопыренными ручками, которые были немедленно отрезаны. Во всяком случае, ваза не смотрела на него так обиженно и жалко.

«Зачем? – яростно скрипел он маркером по металлической поверхности доски. – Ты обещала, что это будет подарком. Ты только что испортила мой подарок».

Марта не ответила. Насильно втиснутый маркер беспомощно повис в ее пальцах. Она была крошечным прозрачным привидением, которое привозили и увозили раз в неделю в одно и то же время. Спустившись в подвальчик, она вешала куртку на спинку стула и садилась перед скульптурным станком. Роберт регулировал высоту, ставил на вращающийся деревянный подиум заранее купленную «натуру», и его молчаливая ученица покорно принималась за дело. Он был рядом и изредка поправлял работу, делая пометки на доске. Чтобы привлечь внимание, он легонько касался ее плеча.

Загадка ушей сводила его с ума.

Пристал было с расспросами к Лилии, но та до синевы вцепилась в запястье, рявкнула, что ничего не знает и гневно запретила даже думать об этом.

С одной стороны, все выглядело элементарно. Собственные уши Марту подвели, и она, будучи не в силах причинить вред себе, вымещала обиду на том, что выходило из-под ее рук. Замещение – так, вероятно, сказал бы психолог, но Роберт не был психологом. Он был художником и наблюдал за движениями ее пальцев так пристально, что начинало пощипывать веки, и чувствовал плечом ее плечо, ловил малейшее напряжение мышц: в ней не было аффекта. В этом тщедушном тельце притаился палач.

Да, Лилия запретила играть в спасителя, да, она пришла бы в полнейший ужас, если бы узнала о том, что он задумал, но он и не собирался с ней советоваться.

Расправившись с ушами, Марта, как правило, ставила в занятии точку независимо от того, что думал об этом Роберт. Она обстоятельно натягивала куртку, обматывала шею шарфом, протягивала ему деньги и, кивнув напоследок, покидала студию. Он предположил, что все это время снаружи ее ждал кто-то из близких, и, понаблюдав за машинами на парковке, понял, что прав – в белом кроссовере, никуда не отлучаясь, сидела женщина в солнцезащитных очках. То курила поверх опущенного стекла, то говорила по телефону, то принималась читать одну и ту же толстую книгу.

В один из дней, оставив свою подопечную за работой, он выскочил на улицу без пальто и, выдыхая пар, постучал в водительское окно. Между ним и матерью Марты образовалась узкая щель. Ему пришлось согнуться в нелепом полупоклоне, чтобы туда говорить.

– Агнесса Юльевна, меня зовут Роберт, я – учитель вашей дочери.

Она жестом предложила ему обойти машину и сесть внутрь. Мгновенно окоченевший, он не стал возражать.

В салоне пахло классикой от «Диор» из тех, которыми одинаково охотно пользуются и студентки, и официантки кафе, и бизнес-леди.

Она предложила ему сигарету и закурила вместе с ним.

– Я хотел бы поговорить о Марте.

Тонкие губы под бесцветной помадой выпустили: «Говорите».

– Но сначала вам нужно кое-что увидеть.

– Марта что-то испортила? Я должна возместить ущерб?

Он вдохнул и закашлялся. Идея с разговором перестала казаться удачной.

– Не удивляйтесь, просто такое уже бывало. Эта засранка совершенно не пытается себя контролировать.

– Н-нет, она к-контролирует, все в порядке, – выдавил он, разгоняя ладонью сизую пелену перед глазами. – Она очень талантливая и скромная девочка. Никакого ущерба нет, дело в-вовсе не в этом.

– Тогда в чем же?

– В ее работах. Поверьте, у меня отнюдь не праздный интерес… Приезжайте, пожалуйста, без нее. В любое удобное время.

– Я очень занята. У меня нет удобного времени.

– Пожалуйста.

Кожаные пальцы побарабанили по рулю.

– Ну хорошо. Я отвезу ее домой и вернусь. Надеюсь, это ненадолго.

«Курица, – думал он, бегом возвращаясь в подвальчик студии, где Марта наверняка уже ждала его в своей курточке и шарфе, со смятыми в ладони деньгами. – Нет, цапля. Больше похожа на цаплю. Тупая и бесполезная красивая фигня. Рядом с тобой я бы тоже предпочел ослепнуть и оглохнуть, лишь бы не видеть тебя и не слышать».

Марта кивнула ему и ушла. Расписание ее занятий было составлено так, чтобы она не пересекалась в пространстве и времени ни с кем, кроме Роберта и иногда Лилии.

В ожидании визита ее матери Роберт извлек из шкафа и выстроил на крышке фортепиано шеренгу безухих, прибавил к ним сегодняшнюю лису, пропустил спешащего на занятие мальчика лет семи, поздоровался с его бабушкой и зябко потер ладонь о ладонь.

Предметом особенного страдания может стать любая, даже самая потаенная часть человеческого тела. Рука палача проникает вовнутрь, нащупывает живое, болезненное, чуткое место, и – раскаленные щипцы, струя кипятка, стальное жало…

Карнаушание. Вот как называется то, что делает маленький алебастровый инквизитор по имени Марта. В средние века карнаушили воров и мошенников. За первый проступок отсекалось левое ухо, за второй – правое. Третий становился последним.

Судя по всему, крольчата и котики изрядно проворовались…

Что произошло с тобой несколько лет назад? Может, ты увидела или… услышала что-то настолько страшное, что сознательно отгородилась от звуков? Может, кто-то очень сильно тебя напугал?..

– Так о чем вы хотели поговорить? – Алые перчатки, очки в пол-лица. Роберт глубоко вдохнул и медленно выдохнул классический аромат студентки-официантки-бизнес-леди. – Только быстрее, меня ждет больная дочь.

– Вот, взгляните. – Не вынимая рук из карманов, он кивнул на крышку фортепиано. – Это сделала она.

– Фигурки как фигурки, не вижу в них ничего особ…

– У них нет ушей. Марта отрезала им уши.

– Хм. – Отвернувшись, она уставилась на Роберта зеркальными стеклами. На лепку дочери так больше и не взглянула. – И что это, по вашему, может значить?

– Я думал, это вы мне расскажете.

С минуту они смотрели друг на друга в молчании. Она не выглядела ни напуганной, ни удивленной, ни хоть сколько-нибудь заинтересованной увиденным. Он боролся с желанием ее ударить.

«Будь корректен», – просила Лилия. Роберт покосился в сторону невидимого отсюда кабинета и закусил губу.

– Я не специалист, но мне кажется, причина ее недуга кроется вовсе не в физиологии.

– Марта посещала психолога, если вы об этом. – В ее голосе проступило плохо скрытое раздражение. – Результатом стали вспышки агрессии, с которыми мы не можем справиться до сих пор.

– С чего все началось?..

Мимо прошмыгнула девчонка с рюкзаком в половину собственного роста. Подтягивалась вечерняя группа по рисованию.

Цапля наконец-то сняла очки. Под ними оказались глаза. Запавшие глаза безысходности с сухими комочками туши на ресницах.

– Да ни с чего, – выдохнула она и покачнулась. Роберт придвинул стул, и она присела на край. – Ни с чего не началось, моя девочка просто перестала слышать, а потом и говорить. Никакой органики. Никаких нарушений. Ничего. Незадолго до этого мы гостили у моей матери, бабушки Марты. Все было в порядке. Марта отдыхала со своим молодым человеком – летние каникулы, музеи, кинотеатры, выставки… Она вообще все это очень любила, и Янчик – такой милый мальчик, мы были уверены, что через пару лет они поженятся. Он поступил в колледж в Англии. Мы нашли бы деньги, они уехали бы вместе. А потом начался весь этот кошмар, и Ян зашел к нам перед отъездом, чтобы попрощаться – он так плакал, просил прощения, что не берет ее с собой… Но его ведь можно понять, правда? Ему нужна нормальная девушка, а наша…

– Ваша дочь не ненормальная, – оборвал Роберт и снова быстро взглянул на угол, за которым скрывалась дверь в кабинет Лилии. Пока тихо. – Что это были за выставки?

– Самые обычные – маленький провинциальный город, там нет ничего особенного. Просто живопись, фотография, какое-то современное искусство… Боже, да какое это имеет значение? Люди не глохнут от того, что ходят в кино и музеи!

– Да, вы правы. Простите, это было неуместно. Простите.

– Я, пожалуй, пойду. – Аккуратно обогнув взглядом печальную экспозицию, она поднялась и вернула на нос очки. – Спасибо, Роберт. Марта нигде еще не задерживалась так надолго, как у вас. А уши… Не ищите подтекста, пожалуйста. В поступках Марты его нет.

Стеклянная дверь открылась и тихо захлопнулась. Глиняные звери глядели с укоризной. Янчик, хороший мальчик, будущий англичанчик, словно схватил его, Роберта, за шкирку и с размаху припечатал лицом к разноцветной плитке пола.

– Ты домой или?..

Со стороны кабинета к нему спешила Лилия. Он сразу же сдернул с вешалки свое пальто и прижал его к груди так, словно она могла отобрать.

– Да, домой. Собираюсь поработать.

– Снова метафоры бессмертия души?

Она мягко высвободила пальто из его рук и, расправив, подставила его так, чтобы Роберт мог одеться. Пальцы смахнули невидимую соринку с его плеча и принялись одну за другой застегивать пуговицы. Роберт наблюдал за этим сверху вниз.

– Как там твоя? Вернулась?

– «Моя», – передразнил он, нарочно сделав интонацию еще более издевательской, чем это прозвучало от Лилии, – вернулась, но она на седативных препаратах – целыми днями спит и совсем никуда не выходит.

– Выглядит, наверное, ужасно.

Она упаковывала его с преувеличенной тщательностью, будто бы каждая пуговица, стоило к ней прикоснуться, безбожно разбухала и переставала пролезать в петлю.

– На прошлой неделе я отправила ей несколько сообщений в Телеграме, а она не ответила. Теперь хотя бы ясно, почему.

– Не знал, что вы общаетесь.

– А почему бы нам не общаться? – С таких вопросов обычно начинались истерики. Он это знал. Он чувствовал. – Если ты помнишь, мы были подругами. Настолько подругами, что если бы не вмешался ты, то сейчас счета за ее лечение, скорее всего, оплачивала бы я.

– Еще скажи, что я получил по заслугам.

Ореховые глаза сузились, в каждом отчетливо виднелся нежный абрис контактной линзы.

– Мы все получили по заслугам. Думаешь, мне легко? Но спустя столько лет глупо таить обиду на, в общем-то, близкого человека. Она выбрала тебя, ты выбрал ее. А Вальцев хлебнул кислоты. Решил, наверное, что покроется патиной и станет лучше прежнего, но вместо этого умер, да так мучительно, что врагу не пожелаешь.

– Прекрати.

Она хотела сказать что-то еще, но вместо этого судорожно втянула воздух и накинула ему на шею клетчатый шарф-кашне. И затянула концы. Слишком туго.

– Ты мне снишься.

Роберт оттолкнул ее руки и поспешно ослабил узел. В горле запершило. Он сжал зубы и не закашлялся.

– Надеюсь, в кошмарах.

– Каждую ночь я кричу под тобой.

– Ли-ли-я…