Читать книгу: «На поздних поездах», страница 3

Как Пушкин, осенью холодной спрячусь

от неурядиц, страхов и чудачеств.

Ура, я начинаю рифмовать!

Как нынче сберегала б нимфу мать,

так я бегу за полнотой строки

среди ободранных сухих ракит.

20

Там, где музыку глушит попутный,

а дворы беспардонно молчат,

встрепенутся лохмотья как будто -

их ощупают руки врача.

Там, где рушится старенький цоколь,

из окошка всю ночь до утра

он следил за осиной высокой

и записывал что-то в тетрадь.

Там, где память еще не затёрта,

как в кладовке ненужный винил,

до сих пор у окна на четвёртом

он стоит и скучает по ним.

Там у бабушки рваная скатерть,

а под окнами пьяная рвань.

Силуэт остановки украл тень

и забрал в перспективу двора.

В полумраке заплёванных лестниц

я себя восьмилетним найду

с развалившейся книжечкой Клейста.

Под подошвой – этиловый клейстер.

Лейся, песня весенняя, лейся,

ты бальзам от безрадостных дум.

21

Перечёркнут узорчик промзон,

и узорчик судьбы перечёркнут.

Становились плохими назло

репутации, славе, почёту,

полюбившимся учителям,

матерям, чей характер заносчив,

шарлатанам, что проще, чем нам

доводилось вставать среди ночи.

Среди ночи я шёл на вокзал,

а потом просыпался в промзоне.

Нас разбудит в окно бирюза,

даже если будильник трезвонил.

Ты звени, колокольчик, динь-динь.

Я же для ностальгии вернулся -

мы останемся снова одни

за промышленной зоной Уктуса.

Приглашают поближе к столу,

но глуха, хоть ори – не ори ей.

У обшарпанных баков Колумб

не отыщет пакет с эйфорией.

Поутру поджигают тряпьё.

Старый бак перевёрнут и сломан.

Работяга бутылку допьёт

и закусит подгнившим лимоном.

22

Герой пропал. Сюжет раскромсан.

Стучит в окно сирени ветвь.

Кого-то ждал? Грустил о ком сам?

Зажмурился, как кот, от солнца -

не перестал в окно смотреть.

В соседнем доме окна жёлты.

Горизонтальная страна.

Он выпил воду и прошёл дым.

Себя накручивал за что ты?

Тот медный голос не про нас.

Уж больно скрип тот был задумчив.

У дома сквер. Квадрат двора

по-праздничному как-то тут чист.

На фоне мятой рваной тучи

он обещал себе не врать,

не нарушать типичных фабул,

не разрушать чужой сюжет.

Под окнами – толпа бомжей.

Она его убить могла бы,

разбив бутылку о башку,

и я откладывал Шекспира.

Этиловым конфликт прижгут,

к устам подносят стопку спирта.

Сюжет пропал. Герой раскромсан.

Осколки битого стекла -

под светом уличных реклам.

Теперь и я по ним прошёлся.

23

Город круглый, как лепёшка.

Утром выйдешь, и за руль

до оврага, и идёшь, как

будто первый раз в бору,

будто знаешь: шум и шелест

продолженьем станут сна.

К ночи тучи хорошели,

встретим утро у мансард.

Поцелуй летит воздушный,

ну и пусть себе летит.

Под изогнутою грушей

буду ждать тебя к пяти.

Подыграет Розенбаум.

Осень крутит вальс-бостон.

Сонные, подходим к бару,

чтобы взять ещё по сто.

Город круглый замыкает

в полчетвёртого маршрут.

Это жизнь у нас такая,

вот об этом и пишу.

24

Поверхность, плоская, как блин,

асфальтом вздыбилась.

Лежат помятые рубли,

нарушен синтаксис.

Рабочие ускорят шаг.

Звенел, похрустывал

снежок под вечер. В гаражах

горел искусственный.

Как занесло в такую глушь?

Уткнулось в небо, спит

пространство, смятое в углу,

разбившись вдребезги.

Горит искусственный, и здесь

нальют этиловый.

Ни инструментов, ни гвоздей,

зато опилок слой.

Осталась горечь на губах

блатной мелодией,

закуской, что была груба,

но эта вроде бы

поверхность, мягкая, как топь,

вела к мосту теперь.

Тупая боль, но кто же, кто

в висок постукивал?

25

Тревога внутри

как Байкал.

Нас тянет курить

в облака.

Налейте по три

старикам.

Горят фонари

баррикад.

Балконы трещат

как огонь.

В подъезды общаг

ни ногой:

там запах борща

с пирогом,

там спят на вещах

дети гор.

Им ноздри сожжёт

аммиак.

Не знают, за что

умирать.

Там спор из-за штор

о мирах.

Убавим наш тон.

В полумрак

уводит тропа

от пивных.

На них не пропасть:

я привык.

Пускали бы пар,

но, увы,

уводит нас парк

от Невы.

Тревога порой

как Нева.

Я знаю пароль -

не встревай.

26

Ты, гармоника, лучше не пой:

ненароком накличешь беду.

Мне в холодном подъезде тепло

от того, что за мной не придут.

Про тебя мне нашепчет фонарь

в белоснежном дворе на Тверской.

Если кто и придёт, то она

мне поможет с побегом насквозь:

сквозь туман и фабричную гарь,

мимо парка, больницы, тюрьмы,

сквозь ненастье, дожди и снега,

новостроя, что солнцем умыт.

Заплутавшего счастья маяк,

в переходе грустит гармонист.

Улетают в чужие края

косяки нерифмованных птиц.

Им до смерти ещё далеко -

пусть тоскуют у нас во дворе.

Извините, товарищ Сурков:

это всё Городилова бред.

27

В подъезде попутчики,

в маршрутке закладчики,

у здания серого

подтаявший лёд.

Наденьте наручники

и в следственный спрячьте их.

Конец биографии:

никто не найдёт.

Бегут переписчики

назло перебежчикам.

Как выехать за город,

не знает никто.

Декабрь очистит нас,

и солнце, что плещется,

улыбкой приветствует

у Дома Контор.

Закатом рубиновым,

и деревом срубленным,

и шаткой походкою

встречал Первомай.

Стоим возле винного,

потратили рублики.

В субботу окраина

как будто нема.

28

Пространство мечется

немым чудовищем.

Сказать-то нечего -

придумай. Вот ещё.

Посмотрит криво и

замедлит будто шаг,