Читать книгу: «Остров Буян», страница 3

– Как это – ненастоящий? – удивился я.

– Настоящий делают из антоновки, а это – так, взбитые белки, настоящий теперь не найти. Да ты не огорчайся, я любой зефир просто обожаю. А как ты узнал?..

В тот вечер мы увиделись лишь на несколько минут. Ей надо было перебираться в свое общежитие. И на следующий день она была занята.

– Давай встретимся в воскресенье и пойдем на пляж. Я знаю отличное местечко, – сказала она. – Грех упускать такую теплынь.

На пляж?! С ума сойти!

Все дни до воскресенья я заклинал небо, чтоб только не испортилась погода. Даже сидя в аудитории все посматривал в окно: не превратятся ли эти вроде бы безобидные облака в тучи? Прочь, прочь, облака! Прочь, осень!

Наверное, из меня получился бы неплохой шаман – когда в воскресенье я вышел на улицу, увидел над крышами почти безукоризненную синеву, лишь слегка приглушенную прозрачной дымкой, и понял, что день будет по-настоящему жарким. Оконные стекла пускали на асфальт ромбы зайчиков, а сиденья в полупустом трамвае уже были горячими, словно в полдень.

Я ждал Милену под расписанием электричек. В руках у меня была купленная здесь же, возле вокзала, увесистая дыня – серебристая и продолговатая, как артиллерийский снаряд. Люди тащили мимо тюки и узлы. Какой-то потный толстяк, кажется, полупьяный, подкатился ко мне и торжественно сообщил:

– А вы знаете, что сегодня за день? Не знаете?! Сегодня уже превышена рекордная температура за сто двадцать лет наблюдений! Что творится-то, а! – И гордо удалился, распираемый этой новостью, как будто сам он эту температуру и превысил.

Я высматривал Милену и гадал: на сколько она опоздает сегодня? Она почти не опоздала – какие-то двадцать минут – и, появившись откуда-то сзади, потащила меня в толпу:

– Давай скорей, электричка отправляется!

– А билеты?

– Не успеем. Да тут и ехать-то всего ничего.

Она была одета в короткие, чуть ниже колен, брючки и клетчатую рубашку, а в руке держала холщовую сумку. Проталкиваясь следом за ней по платформе, я старался не отстать, но ориентиром все же выбрал не яркую красно-белую рубашку, а загорелые ноги Милены, на которых при каждом шаге напрягались маленькие, крепкие мышцы. Дыню я нес, прижимая к груди, и она превратилась из снаряда в смирного младенца.

Мы успели на электричку. Зато нам пришлось выскочить из нее на две остановки раньше чуть ли не на ходу, спасаясь от контролеров.

– Ерунда, здесь уже близко, пройдемся пешком, – сказала Милена, отрывая от своей рубашки пуговицу. – Вот так, а то потеряется.

Пуговица действительно болталась на ниточке после нашей эвакуации из вагона.

Мы сначала пробирались не то по заброшенной стройке, не то по задворкам какого-то завода, прыгая по лежащим на земле трубам и бетонным плитам среди зарослей изогнутой арматуры. Но потом вышли в лесок и зашагали по тропинке между оранжевых сосновых стволов. Город остался позади и глухо ворчал нам вслед, но мы уже забыли о нем, окунувшись в прохладу, забрызганную солнечными пятнами.

Милена достала из сумки большое полотенце и перебросила через плечо, а на освободившееся место мы впихнули порядком надоевшую мне дыню, и сумку понес я. Милена скинула босоножки. Она, пританцовывая, прыгала через торчавшие из земли корни, будто играла в классики, а потом пошла рядом с тропинкой, причесывая траву растопыренными пальцами ног.

– Щекотно! Здорово как! Ты только попробуй.

Я с удовольствием стащил башмаки и носки и пошел с другой стороны тропинки. Жесткие стебельки путались между пальцами, под ноги попадались колючие шишки.

– Надо ходить босиком как можно чаще, – говорила Милена. – Это освобождает от вредных мыслей, они уходят в землю, как электричество. А еще, чтобы набраться сил, нужно просто постоять в обнимку с каким-нибудь хорошим деревом. Например, с сосной.

– А разве бывают плохие деревья?

– Конечно. Деревья, как люди. Вот, скажем, осина – дерево-вампир. Она не придаст сил, а, наоборот – отнимет. Поэтому дома никогда не строят из осиновых бревен, люди в таких домах наверняка будут больны и несчастны.

– Откуда ты все это знаешь?

– Лес – первое, что я помню в жизни. А когда мы жили на Алтае, там были самые высокие сосны – удивительные. Садишься к стволу спиной, задираешь голову, и дерево кажется таким огромным, до неба. А вверху плывут облака и дерево как будто падает, падает, так что голова начинает кружиться.

– Ты жила на Алтае?

– Ой, где я только не жила! И на Алтае, и в Забайкалье, и на Кавказе. Даже в Каракумах. Папа – военный, и его переводили то туда, то сюда. Я училась в пяти разных школах.

– Я тебе завидую – ты столько всего повидала!

– Да что я повидала! Гарнизоны серо-зеленые… Но, знаешь, рассветы везде – такие разные. И краски, и облака, а главное – само настроение рассвета. В горах солнце взлетает из-за вершин весело и неожиданно. А в степи рассветы торжественные, как ритуал, и наполняешься каким-то счастьем и ожиданием… У бурятов есть примета: если рано утром увидишь в небе розового ястреба, поймавшего первый луч, значит, в этот день случится что-то важное. Я привыкла вставать рано – там, в гарнизонах, жизнь начинается до рассвета. И вот я высматривала в небе этих ястребов, и радовалась, если замечала их.

В этот момент мне показалось, что она скучает по своей прежней жизни. Как странно!

– Знаешь, – сказал я, – сегодня я тоже видел розового ястреба. Нет, трех ястребов!

– А слоны розовые не пролетали? – рассмеялась она.

Мы все шли по траве. И Милена протянула мне через тропинку руку. Наверное, ей показалось забавным, что мы будем вот так идти каждый по своей стороне, но взявшись за руки. А у меня руки были заняты – в одной сумка, в другой башмаки, я как-то растерялся и даже остановился в замешательстве. А она увидела это, засмеялась и взялась за носок моего башмака, и так мы пошли, держась за башмак и улыбаясь друг другу… Господи, как же она мне нравится!

Впереди, за деревьями, заблестела река. Я и не знал, что в Москве есть пляжи, мне это даже в голову не приходило. Неужели сейчас мы окажемся среди почти голых, загорелых людей, и тоже разденемся, и будем рядом лежать на песке!

Пляж оказался довольно пустынным и не таким, как я представлял. Правда, левее по берегу виднелись какие-то навесы и киоски. Там было больше людей и оттуда доносилась музыка. Наверное, мы просто не дошли до настоящего пляжа. А ближе к нам из песка торчали только железные стойки с провисшей волейбольной сеткой. Возле них суетились два белобрысых парня – кажется, братья-близнецы. Они пытались играть в волейбол, но то и дело роняли мяч на песок.

Река в этом месте разливалась широко, и другой берег виднелся где-то на самом горизонте. Пожалуй, это была даже не река, а какое-то водохранилище. Песок казался горячим после прохладной тропинки.

– Здорово здесь, правда? – сказала Милена.

Она вытащила из сумки старенькое одеяло и расстелила его на песке. В сумке еще оказалась бутылка с водой, и мы отпили по несколько глотков – сначала она, потом я. Милена сняла свои короткие брючки (они, оказывается, и внизу расстегивались, возле колен), а потом и рубашку. Сегодня она была в другом, закрытом купальнике. Впрочем, я и не надеялся, что она рискнет надеть на пляж тот, оранжевый. Но и этот очень шел ей и придавал неожиданную плавность линиям ее тонкой фигурки. Купальник был желтым. По-моему, она вообще любит яркие цвета. Потом Милена, стоя на коленях, складывала одежду на уголке одеяла, а я все топтался рядом и не мог оторвать от нее глаз.

– Ну! Чего не раздеваешься? – прикрикнула Милена.

– Сейчас-сейчас, – засуетился я. – Просто на тебя смотрел.

– А, это уважительная причина, – смягчилась Милена. – Ну тогда ты раздевайся, а я тоже посмотрю.

И она действительно смотрела, лежа на одеяле и подперев голову рукой. И, наверное, не только смотрела, но и слушала – так в тот момент колотилось мое сердце.

Надо сказать, накануне я «решал проблему плавок». В магазине их было всего два вида, и я выбрал шерстяные, невзрачные, какие-то буро-малиновые только потому, что они оказались поплотнее: я не знал до какой степени дойдет на пляже мое возбуждение и опасался, что оно может стать слишком явным. Плавки пришлись как раз впору, но, надев их, я пришел в ужас. Раньше я носил только обычные трусы, а эти – плотные, облегающие – ни на секунду не давали расслабиться. Я чувствовал все, что в них происходит. А происходить стало сразу, и я подумал о несчастных средневековых принцессах: должно быть, пояс целомудрия лишь больше будоражил их желание.

Я даже спать лег в этих плавках, чтобы привыкнуть, да чуть не «обновил» их ночью, но вовремя проснулся и стряхнул с себя сон – медленный, скользящий танец в розовом свете под задыхающийся шепот на незнакомом языке. Этот сон часто снился мне, и я знал, чем он кончается.

Подставив спины солнцу, мы лежали рядом на сером выцветшем одеяле. Прямо перед моим носом на нем красовалась стойкая черная печать «В/Ч 8696». За краем одеяла простирались песчаные барханчики, и я мог различить каждую песчинку. Локоть Милены был рядом с моей щекой. По ее руке, меж золотистых волосков карабкался маленький паучок. Милена почувствовала его, сдула на песок, и паучок исчез за ближайшим барханчиком.

Она повернула голову, наши лица были совсем близко.

– У тебя такие глаза, ты так смотришь, – сказала она.

– Как?

– Пойдем купаться… Пойдем, правда, а то жарко!

И мы побежали к реке, и сначала увязали в песке, а потом он стал мокрым и твердым, и я хотел с разбегу броситься в воду, как видел в каком-то кино. Милена так и сделала. А я не решился. Вода оказалась холодной и странно сковывала движения – не хотела впускать в себя сухопутного чужака. Но когда я вошел поглубже, вдруг стал легким и даже повисел немного, оттолкнувшись от песчаного дна. А Милена плыла вперед, не то по-собачьи, не то по-кошачьи, в общем, из воды торчала только голова.

– Эй, где ты там? – крикнула она, оглянувшись.

– Я не умею плавать! Я купаюсь первый раз в жизни.

Она, отфыркиваясь, повернула обратно, подплыла ко мне и удивленно спросила:

– Как это – первый раз?

– Вот так. Я жил на Севере. Море там холодное, купаться нельзя. А тебя кто научил плавать?

– Папа. Когда мы жили на Байкале. Там тоже вода холодная – жуть, но мы купались.

– А сейчас твои родители где?

– Отец в дальней командировке. А мама… Она умерла, когда я была маленькой. Я знаю ее только по фотографиям.

Мы немного постояли в воде. Мне было неловко барахтаться рядом с Миленой. А ей, наверное, неловко плавать вокруг меня.

– Подумать только: первый раз в жизни! – все восхищалась Милена, когда мы уже вышли из воды. – Слушай, а что ты чувствовал?

– Было так легко! Мне кажется, я смогу научиться плавать.

– Конечно, сможешь! Я тебя научу. Но неужели там, у вас, совсем не было теплых дней?

И тогда я рассказал ей про забитый ноздреватым льдом залив, и про ветер, и про вечно замерзших, укутанных до глаз людей. И еще – про сладкий запах растопленной смолы, заменявший аромат весенних цветов. А потом, подумав, прибавил, что рассветы там тоже бывают красивыми, особенно когда солнце в первый раз за полгода пробьется на минуту между тучами и горизонтом. Тогда мы все выбегали из школы и вопили: «Солнце! Солнце!» И нас даже не ругали за сорванный урок.

Милена слушала сочувственно и удивленно. Она вообще умеет удивляться и радоваться самым простым вещам. Она сидела на песке у кромки воды, откинувшись и опершись на руки. На ее коже смеялись капли. Грудки под мокрым купальником зябко заострились. А я стоял на коленях и размахивал руками, изображая восторг маленьких северных дикарей, встречающих солнце. И вдруг мне так захотелось губами собрать капли с ее ключиц – просто до головокружения. Но я, встав на четвереньки, только потерся головой о ее плечо, и она пригладила рукой мои мокрые волосы.

Потом я говорил, как мне нравится Москва и все москвичи, и рассказал про смешного толстяка на вокзале, который хвастался рекордной температурой, и еще про то, как я долго считал, что остановки в метро объявляют сами машинисты и восхищался их благородными голосами, пока однажды не услышал рычание «Двери не держите!». А Милена сказала, что ее отец тоже любит Москву. И когда приезжает, всякий раз тащит ее в ГУМ и хочет скупить все, что ей понравится. А она тогда бывает и счастлива, и несчастна, ведь хочется ей много чего, но приходится сдерживаться и не подавать вида, потому что отец готов истратить на нее все деньги. И я подумал, что, наверное, он очень любит Милену, но любит как-то слишком прямо и конкретно, по-военному.

Потом мы ели дыню, кромсая ее ручкой железной расчески и просто ломая, когда кончалось терпение. Вокзальная торговка не соврала – дыня действительно была «чистый мед». Потом мы побежали смывать с себя сладкий сок, и когда оказались в воде, Милена решила, что пора учиться плавать, и стала учить меня не просто так, а по системе, вычитанной где-то. Сначала я отталкивался от дна и двигался вперед, вытянув руки и опустив лицо в воду. Потом поджимал ноги и старался держаться на поверхности, подгребая воду руками. Потом мы сводили эти упражнения в одно, и мне удалось проплыть несколько метров, а когда я начал идти ко дну, почувствовал у себя под животом ладонь Милены, которой она легонько поддерживала меня, и я опять вспомнил про мешок и воздушный шарик. Потом мы замерзли, и вылезли на берег, и я растирал ей спину полотенцем. Потом мы просто сидели, молча глядя на воду и касаясь друг друга плечами. Потом снова легли рядом на одеяло, подставив спины солнцу.

На правой руке Милены между указательным и средним пальцами я заметил темную продолговатую родинку и дотронулся до нее.

– Ой-ей! – сказала Милена. – Какой развратник!

Я удивленно уставился на нее. Она засмеялась:

– Это моя достопримечательность. Смотри.

Она сделала из пальцев человечка и прошлась им по песку. Произошло маленькое чудо – у всех такие человечки получались бесполыми, а это, без сомнения, была женщина, и родинка между пальцами стала уже не родинкой.

– Познакомься, – сказала Милена. – Это Мими. Но только имей в виду: я ужасно ревнивая!

Мими стояла передо мной, кокетливо скрестив ножки.

– Привет, Мими, – сказал я и, заслонившись от Милены ладонью, шепнул: – Ты мне очень нравишься.

– Но-но-но! – прикрикнула на нас Милена и убрала человечка. – И вообще я на нее еще сержусь. Это сегодня она – Мими, а вчера была Машкой негодной.

– А что она натворила?

– Представляешь, потеряла колечко, которое папа подарил, растяпа несчастная! Говорит, забыла в душе на скамейке. Я побежала – да где там! Взял кто-нибудь.

Потом мы снова сидели рядом. В золотых глазах Милены были покой и тепло. Мими пригрелась в моей руке, и Милена, кажется, не ревновала. Потом она сказала:

– Слушай, да ведь ты здорово покраснел. По-моему, ты просто сгорел! Надевай скорей рубашку.

Мы еще посидели немного, и Милена решила, что пора домой. Мы отправились в лесок переодеваться. Возле каких-то густых и колючих кустов она оставила меня «на атасе» (так и сказала), а сама, взяв свои брючки и рубашку, исчезла за кустами и через минуту вернулась, держа в руке желтый комок купальника. А я не стал снимать свои плавки – во-первых, они были не такие уж мокрые, во-вторых, мне не хотелось пихать их в сумку Милены, а потом доставать, когда мы будем прощаться, а в-третьих… В общем, я натянул брюки прямо на них (я, кстати, и сейчас, вечером, не расстался с этими плавками, так мне понравилось).

Рубашка на груди у Милены немного расходилась – не хватало оторвавшейся пуговицы. Теперь это выглядело довольно вызывающе.

– Так. Непорядочек, – сказала она, перехватив мой взгляд, отцепила от воротника маленькую булавку и заколола опасное место.

Мы пошли к электричке, но другой дорогой – по берегу, мимо тентов и киосков, вместе с другими пляжниками, которые тоже потянулись на станцию. Уже на перроне выяснилось, что мы забыли одеяло, но Милена решила не возвращаться.

– Ой, ну и фиг с ним, – сказала она без досады.

Я был словно пьяный от этого длинного, счастливого дня, от белого песка и солнечных блесток на воде и от такой долгой близости с этой чудесной, легкой, лучистой, магнитной девушкой. А тут еще нас притиснули друг к другу в электричке, но между нами в самом важном месте оказалась сумка с полотенцем, и именно она, эта мягкая сумка, чувствовала все, что со мной творится. А Милена устало и доверчиво положила мне голову на плечо, и ветер из открытого окна гладил меня по лицу ее волосами, и так мы летели в грохоте и качке, одни в переполненном вагоне.

– Жжет спину? – тихо спросила Милена, не отрываясь от моего плеча.

– Ага, – выдохнул я, думая, может ли быть на свете большее счастье.

– Жжет? – уже озабоченно спросила она. – Надо тебя полечить, а то ты сегодня не уснешь.

– Я и так не усну, – шепнул я ее волосам.

– Вот что, – Милена опять стала деятельной. – Надо где-то раздобыть сметаны или кефира, это лучшее средство. Я тебя намажу.

Кефир мы нашли в вокзальном буфете. Возник вопрос: где мазаться? Милена решила его быстро:

– Идем в какой-нибудь подъезд!

Мы зашли в парадное огромного старого дома с остатками зеркал и каминов в необъятном вестибюле. Стены здесь были странные, будто сложенные из серых каменных глыб, а широкая лестница шла наверх спиралью.

Следом за нами топала тетка в белом плаще до пят – нелепом в такую жару. И мы, делая вид, что живем здесь, стали подниматься по мраморной лестнице, стертой тысячами ног до мягких углублений. И тетка «гнала» нас до самого последнего этажа и, наверное, удивилась, что мы поднимаемся еще выше.

А там, под самым чердаком, оказалась низенькая площадка, где обитали только старые рамы от картин, сломанная детская коляска, да еще пара кошек, рванувших вниз при нашем появлении. Закатные лучи пробивались сквозь занавешенное паутиной круглое оконце. От квартир доносился запах жареного мяса.

– Давайте-давайте, больной, раздевайтесь, – тихонько приказала Милена и сама расстегнула мне одну пуговицу.

Уже почти не соображая что делаю, я снял рубашку и бросил ее в коляску. Рубашка почему-то летела медленно, и мы завороженно смотрели, как она пересекает оранжевый луч и скрывается в коляске.

– Не волнуйтесь, – опять зашептала Милена. – Больно не будет. Будет очень хорошо.

И я почувствовал, что голос ее дрожит. Она чего-то боялась?

Она налила на ладонь кефира и стала мазать мне спину, едва прикасаясь. Кефир был такой холодный, что, казалось, он должен шипеть на моей раскаленной коже. Но скоро я привык и стал слушать, как пробегают по моим плечам пальцы Милены. И даже – я точно помню – уловил тонкое тепло, исходящее от ее тела. Где-то за гранью обычных ощущений – теплый, нежный ореол. А может, это был лишь пыльный луч, падающий из оконца?.. Но нет, нет, я чувствовал ее тепло – солнце в этот момент уже погасло и, когда я повернулся, мы стояли лицом к лицу в полумраке.

Я взял ее мокрую молочную руку и притронулся к ней губами. Поцеловал? Не знаю, можно ли считать поцелуем простое прикосновение. А когда я поднял голову, случилось необъяснимое: мои губы вдруг стали таять в чем-то горячем, влажном (нет, все слова – не те, наверное, это просто не имеет названия), и я не успел ничего понять и сделать, только запомнил, что губы Милены были какими-то бесконечными и другими – совсем не похожими на остальной мир. А потом она стала торопливо надевать на меня рубашку, кажется, потому, что на лестнице зашаркали шаги, и возник седой дед – огромный, точно великан. А мы шмыгнули мимо него вниз, совсем как те кошки, и услышали за спиной раскаты его баса:

– От-жешь хорьки поганые! Гоняешь вас, гоняешь! Щас патруль вызову! – И через секунду, уже удивленно: – Кефир, что ль, пили?! Это ж надо!

Так… Опять кто-то шаркает по ступенькам. Ну куда же от них от всех деться?!

Ко мне на черную лестницу только что приперся дежурный комендант, не спится ему. Постоял, тупо на меня уставясь, и убрался, ворча: «А, между прочим, существует комната для занятий. И она, между прочим, открыта, хоть уже, между прочим, третий час ночи».

14 СЕНТЯБРЯ

Все пропало. Я потерял ее. Потерял. Я даже не понял, что произошло. Она осталась в каком-то клубке странных, необъяснимых событий. Исчезла. Растаяла.

Вечером, на следующий день после того чудесного воскресенья, я пришел к Толстому. Купил ей цветов – желтых, лохматых – и пришел. До пяти оставалось еще минут десять, но она была уже там. Я так удивился. Она побежала мне навстречу, схватила за руку:

– Пойдем отсюда куда-нибудь.

– А что такое?

– Идем-идем!

Она была сама не своя.

Мы оказались в крошечном пустом дворе, проникнув туда через длинную подворотню. Облупленные стены с черными, нежилыми окнами почти смыкались над нами. Наверное, она заранее решила притащить меня в этот двор.

– Что-нибудь случилось?

– Нам нельзя больше встречаться.

– Почему?

– Так будет лучше и для тебя, и для меня.

– Но почему? Я сделал что-то не так? Тебе со мной плохо?

– Нет, ты хороший, ты мне нравишься. Поэтому и не надо.

– Я не понимаю.

– Ну что ты не понимаешь?.. Нас видели вместе. Может, следили, может, случайно кто-то из однокурсников. Настучали куратору. Меня «трясли».

– Разве вам запрещают с кем-то встречаться?

– Запрещают, не запрещают – неважно… Не думаю, что они тебя вызовут, но если все-таки что-то будет – прости, это все из-за меня. Во всяком случае, мы с тобой ни о чем не говорили.

– О чем не говорили?

– Мне нужно идти. Спасибо за цветы.

Она взяла букет, обняла меня за шею, быстро прижалась губами к моей щеке. Пошла. Обернулась.

– Пожалуйста, не ходи за мной!

Из двора-колодца выкачали воздух. Дыра подворотни уже втягивала Милену, а я все не двигался с места. Но ее притяжение было сильнее всего, и я пошел за ней.

У входа в метро она остановилась, резко повернулась ко мне.

– Ну я же сказала: не ходи! – Ее голос был полон отчаяния.

Автоматический турникет ударил меня – я пытался пройти без карты, у меня не было, да я и не искал. Я еще раз сунулся, и турникет ударил опять, да так, что я упал в узком проходе. Людской поток уже уносил Милену на эскалатор. Она оглянулась и стала пробиваться обратно, может, хотела мне помочь, а эскалатор тащил ее вниз, и она исчезала, словно погружаясь в трясину. Я выполз из щели турникета, рванулся вперед и столкнулся с Миленой на эскалаторе. Мы обхватили друг друга и чуть не упали. Люди вокруг зло шипели на нас. Мы спустились на дно, где текла и завихрялась толпа, ввалились в поезд, и он с грохотом помчался в тоннель. Свет в вагоне без конца мигал. Я пытался кричать свое идиотское «почему?», но Милена закрыла мне рот ладонью.

Я подумал, что мы едем обнявшись, так же, как вчера. Значит, все будет хорошо? Но вместо сумки с мокрым, душистым полотенцем между нами были изломанные цветы. И Милена вдруг стала что-то говорить, но я мог расслышать только обрывки фраз: «Что я делаю… Не надо было приходить… Я сошла с ума…»

Мы вышли на станции, где вместо эскалатора – обычные надежные ступени. На этих ступенях Милена резко отстранилась от меня, почти оттолкнула:

– Все! Уходи! – И побежала наверх.

Каменная лестница вдруг ожила и подло ушла из-под ног. Но я решил, что все равно не отстану. У меня не было никого и ничего, кроме этой девушки. Я бежал за ней по улице, и под ноги мне попадались цветы из моего растрепанного букета, будто здесь недавно провезли покойника. Последний цветок валялся у входа в странный дом без окон и лишь с одной дверью. Рядом с дверью была привинчена неприметная табличка: «Первый Государственный Институт. Общежитие студентов факультета социальной психологии».

Я поднял голову. Окна начинались только на уровне второго этажа.

Какое-то время я пытался связать все воедино. Милена вошла сюда. Это ее общежитие. Значит, она учится в ПГИ?! Она – социопсихолог?! Несколько раз я выстраивал эту простую цепочку, не веря, что все так и есть. Может, Милена не живет здесь, а просто, убегая от меня, заскочила в первую попавшуюся дверь? Но ее бы сразу выставили: если уж в нашем общежитии режим строгий, то какой должен быть здесь!

Войти и спросить? Нет, слишком рискованно.

Я не знал, что делать дальше. Перешел через улицу и присел на каменный цоколь дома напротив. Я ничего не ждал, просто не было сил уйти.

Окна в общежитии были большие, все – с одинаковыми синими задернутыми шторами. Шестьдесят четыре окна. За каким из них Милена?..

Все вдруг предстало в ином свете. Я просто оказался ей не нужен. Она учится в этом институте, вместе с прочими «золотыми» мальчиками и девочками. Вот они слетаются в свой скворечник на такси и служебных машинах. Каждому обеспечено безоблачное столичное будущее. Они начинают с таких высот, куда мало кто добирается за всю жизнь. А я кто? Скучный, провинциальный вахлак. А одет! Одни эти облезлые башмаки чего стоят! Лох – одно слово. И зачем я ей рассказал про свое захолустье? Почему вообще был с ней таким тусклым, робким? Лучше бы врал ей напропалую, скакал вокруг нее козлом, истратил на нее все деньги. Женщину восхищает любая глупость, лишь бы она делалась ради нее. Где-то я это вычитал?

Я вспомнил, как ждал Милену в первый раз возле нашего общежития, пока она прихорашивалась. Ясное дело, она хотела от меня чего-то большего. А я? Просто ловил кайф рядом с ней, на дармовщину грелся ее теплом. Сам во всем виноват, сам все испортил!.. И все-таки она сказала, что я ей нравлюсь. Значит, соврала? Но зачем?..

Передо мной появился частокол ног. Я поднял голову. Патруль. Сержант и два дружинника.

– Сидим? – обратился ко мне сержант.

У него было красное лицо, а брови и ресницы совсем белые. Альбинос. Такие переносят жару хуже всех.

– Сидим, – сказал я.

– Документики покажем, – вяло распорядился сержант.

Я вытащил из кармана рубашки московский вид на жительство и новенькое студенческое удостоверение.

– Ага, первый курс. Салага, значит, – так же вяло и добродушно определил мою категорию сержант. – Ну а сидим-то здесь чего?

– Товарища ждем.

– А товарищ у нас где?

– Сейчас выйдет. Вот отсюда, – я почти с вызовом ткнул пальцем в сторону общежития.

– Ага, ясно, – сказал сержант, возвращая документы. – Только давай-ка мы подождем товарища стоя. А сидеть здесь не будем.

Я поднялся с узкого, неудобного цоколя, и патрульная троица двинулась по тротуару дальше.

Нельзя сидеть? Ладно. Черт с вами. Постою.

Мне было плохо. Не только на душе, а вообще – гудела голова, мысли путались, все казалось нереальным, чужим, враждебным.

На улице зажглись фонари – слишком рано, еще совсем светло. Жалкий, бледный, ненужный свет. Но я все стоял и стоял, глядя в наглухо зашторенные окна.

Как глупо я себя веду! Если хочу увидеть ее, мне нужно прийти завтра, встать где-нибудь поодаль и ждать, когда она будет возвращаться из института. Или даже утром, пораньше, когда она пойдет на занятия.

Возник какой-то силуэт завтрашнего дня, и я, наконец, сдвинулся с места. Сделал пару шагов сначала в одну сторону, потом в другую, соображая, где метро, и тут увидел, что ко мне через улицу идет Милена.

– Ну что ты? – тихо спросила она, подойдя. – Чего стоишь тут целый час?

Ее глаза наполнялись слезами. А я разулыбался, как последний кретин – она пришла, а больше мне ничего не нужно. Только бы удержать ее как-нибудь.

И я залепетал:

– Все это глупо, я знаю, извини, не сердись, я не мог уйти. У меня никогда не было друзей. И девушки не было. Так получилось. Я все думал: как хорошо, что я тебя встретил, и вот теперь… Мне ничего от тебя не нужно. Но если только ты можешь, не уходи вот так сразу, ну хотя бы еще несколько дней, хотя бы только сегодня…

Мне казалось, я стою на краю пропасти и сейчас, в эти секунды, решается моя судьба. Все зависит от того, что я скажу – помилуют меня или безжалостно столкнут вниз.

– Есть у тебя платок? – спросила Милена.

Я дал ей платок. Пропасть за спиной исчезла. Вместо палача с испуганными глазами передо мной опять была прежняя Милена.

– Почему ты плачешь? – спросил я ее.

– Да так. Плохо все, – сказала она, всхлипывая.

– Что?

– Да вообще. Вот здесь, например, просто ужасно. – Она кивнула в сторону общежития. – Все друг за другом шпионят, все готовы утопить друг друга в грязи. Как я их ненавижу!

– Вот как, – удивленно сказал я. – А мне показалось, здесь все такие чистенькие, приличные… Слушай, я сидел тут и не мог понять – какое это общежитие. Входят и парни, и девушки. У вас все разделено по этажам?

– Да ничего не разделено. Там такое творится!.. Знаешь, как наши парни знакомятся с первокурсницами? Подходят и спрашивают: «Ты чья?» Каждую ночь – пьянки. А каждое утро – очередь в «спецуху»: все бегут стучать друг на друга. И еще – касты, вожди, прихлебатели, рабы. Каждый хочет тебя унизить… Прошлой осенью одна девчонка бросилась с шестого этажа. Рано утром. Вот здесь лежала. – Милена показала на асфальт. – Никто не знает, что там произошло, может, просто обкурилась, а может, довели. И все это нарочно так устроено, чтоб мы привыкали быть жестокими, циничными… Идем отсюда, не хочу, чтоб они на нас глазели!

– Вот это да! – сказал я уже на ходу. – А я-то думал: как тебе повезло, что ты учишься в этом институте.

– Да уж, повезло! Сначала я тоже так думала. И папа так мной гордился. Это он меня сюда пристроил. Просто так, с улицы, не поступишь. Но у него знакомые в Москве, друзья по академии.

– Я тебя здорово подвел, что приперся сюда и торчал под окнами?

– Не знаю… Да ладно, будь что будет. Скажу, в крайнем случае, что ты – тема моей будущей курсовой. – Милена опять всхлипнула и вдруг спросила чужим, холодным голосом: – Это правда, что ты не был близко знаком ни с одной девушкой? Почему?

Я растерялся, начал что-то мямлить, но Милена замахала руками:

– Да перестань ты, не отвечай! Это я так. Психолога изображаю. Знаешь, самое отвратительное – лезть человеку в душу холодными пальцами, вытаскивать ее, препарировать и нести им на тарелочке с гарниром собственных комментариев – кушайте!

– Кому – им?

– Да всем, кто может затребовать личное дело любого человека и будет листать, пуская слюни. Они же все больные. Рексомания – жажда абсолютной власти. Идем, идем отсюда! – Милена тянула меня прочь от общежития.

– Но зачем? Мы же и так беспрекословны как муравьи. Чего им еще от нас надо?

– Ты что, правда не понимаешь? – Она резко остановилась, не отпуская мой рукав. – А вдруг появится какой-нибудь самостоятельный муравей? Да еще заразит других? Нет. Им мало согнать всех в послушные стада. Им нужна власть над каждым в отдельности. Они хотят знать то, что человек даже сам о себе не знает, или знает, но боится, стыдится. Но и все, что глубоко внутри, перестает быть частной собственностью. Они приспособили к этому делу психоанализ, и им, как отмычками, вскрывают людей. Я и есть такой взломщик. Вот, один из этих, – Милена ткнула рукой в сторону общежития, которое уже скрылось за поворотом переулка.