Читать книгу: «Комната утешения», страница 2

Шрифт:

История Девушки, которая пахла листьями розмарина

Мне кажется, я помню, что раньше видела в жизни смысл. Например, я думаю, что любила холодные зимние ночи с пустой обнимающей темнотой. Каждый раз, как только день опускал голову и начинало смеркаться, я кипятила воду, чтобы принять горячую ванну. Я втирала в согласную на все распаренную кожу мазь из листьев вечнозеленого розмарина, иногда примешивая измельченную сосновую хвою, цветки лаванды или апельсиновую цедру. Я оставляла приставшие частички растений на груди, животе, внутренней стороне бедра, а затем покрывала каждый сантиметр тела одеждой из разноцветной шерсти. Какие-то из вещей когда-то – в прошлой жизни? – вязали бабушка и мама, другую – бо́льшую – часть я сделала сама. Свитер, носки, рукавицы. Бескрайний платок вокруг шеи и головы. Выйти на воздух и поднять глаза к небу: в мире не было ничего лучше, чем смотреть на звезды. Если человек может видеть звезды, он никогда не будет одинок.

У меня давно нет близких друзей или родных, с которыми я могла бы разделить эти минуты, но звезды тогда светили только для меня. Я слышала, как воздух потрескивает от их свечения; мне чудилось, будто кто-то набросил шерстяное покрывало, дырявое, благодаря крупной вязке, на их свет, чтобы тот не разбил меня на мелкие частички и не притянул к себе. Может, это не звезды висели в небе, а небо ютилось между звезд? Это вполне возможно, если предположить, что самое ценное в сыре – дырки и пустоты, что заставляют нас по-настоящему ценить содержание.

Мне хотелось, чтобы как можно больше людей почувствовали то же, что и я. По этой причине – неужели у меня и вправду хватало на это сил? – я надевала голубые коньки в белую крапинку, прятала в кулек бутерброды с икрой, слабосоленым лососем и с сыром, добавляла в каждый из них по три листика розмарина и спешила к горному озеру у лавки старика Юнхо. Каждый встречный получал от меня теплый бутерброд и частицу свежей нежности звезд, стоило ему или ей только пожелать этого. Каждую зиму я переставала быть сиротой, неудачницей, городской сумасшедшей. Каждую зиму у меня получалось стать той, кем мне на самом деле хотелось быть – Девушкой, которая пахла листьями розмарина.

В один из далеких весенних дней, которые идут сразу после зимы, я решила, что наконец чувствую в себе достаточно смелости, решимости и любви, чтобы заботиться о ком-то, кроме себя. В то время, когда апрель переходил в май (в последний на моей памяти раз), я поняла, что жду ребенка. Я гладила тяжелеющий живот и представляла, как к концу новой волшебной зимы нас станет двое.

Я продолжала натираться розмариновой мазью, делить свое сердце со вселенной и звездами, кататься по городу на коньках и раздавать бутерброды, но теперь много чаще бывала среди людей. Я спрашивала себя, каким станет мой ребенок. Может, он будет похож на того мальчика с пепельными волосами и смешной складкой между бровей, говорящей о недовольстве лучше любых слов? Или это будет девочка, совсем как та, которая пробегает мимо меня, не оборачиваясь: смуглая кожа, темные глаза, черные прямые волосы и поразительная – особенно для ребенка – скорость? Что достанется ему, ей – тебе – от меня? Может, созвездие из родинок на щеке? Или форма носа? Причудливо растопыренные пальцы на ногах? Ломкие ногти? Частое до безумия сердцебиение – любовь к зиме и к свету звезд – излишняя изобретательность – тягучее и почти родное чувство всепоглощающего одиночества? Или ты – он, она – совершенно не будешь походить на меня?

В День, когда все пошло не так, по земле прокатилась волна, сбившая меня с ног. Когда я поднялась, то уже знала, что внутри меня потерялась жизнь. Ты-он-она больше не говоришь со мной. Я не чувствую твоего сердца. Снег падает иглистым полотном ужасающей, нечеловеческой плотности: больше не видно ни звезд, ни неба, на котором они сидели. В дни, когда у меня хватает сил подняться с постели, я принимаю ванну, наношу на кожу мази из трав (они теперь, правда, простая шелуха без запаха). Я кутаюсь в шерстяные одеяла. Я продолжаю верить во что-то на тот случай, если чудеса существуют. Я не помню, во что я верю.

История Ранеля и Син

Ранель

В День, когда все пошло не так, Син перестала говорить со мной. Холодное небо потерли на терке: снег валит так, что мы не выходим из дома. Мы всегда вместе, но я скучаю по ней и по длинным долгим вечерам с разговорами. Син ведет себя как умалишенная: разбрасывает мандариновые корки и листья мяты по квартире. Какая жестокая шутка: они смотрят на меня со всех поверхностей, эти выплюнутые остатки прошлого.

Все минувшие дни – а еще недели, месяцы, годы – Син можно было сравнить с букетом полевых цветов. Некоторые из них напоминали мне летние рассветы со сладким васильковым запахом и свежие зелено-травянистые, как листья тысячелистника, ночи. Другие были совсем как лютики: объемные и безумные в сердцевине, рубленые – по краям. Син приносит в мою жизнь радость, даже зимами каждая минута с ней по-своему прекрасна и уникальна – как одуванчик, медуница, колокольчик, ромашка, мак, иван-чай, незабудка, цикорий. Сколько еще цветов нам предстоит открыть будущим летом, если оно когда-нибудь наступит? Теперь же нить, которая соединяла стебли полевого букета, истрепалась, истончилась, превратилась в пыль. Пыльца, отвечавшая за магию, стала рассеиваться.

Все нынешние дни – а еще недели, месяцы, годы – с Син просто невыносимы. Она встает раньше меня, на сколько бы я ни заводил будильник. «Ты не хочешь лежать со мной в одной постели?» Уходит на кухню, гремит посудой, пачкает, наверное, всю за раз. Хватается за первую попавшуюся работу по дому: без конца подметает, чистит, моет, скребет, трет, проветривает, режет, придает форму, раскладывает по полкам – может, делает что-то еще, если придумывает этому название. «Син, постой, что происходит?» Как только участок становится чистым – я хочу сказать, до пугающего стерильным, – Син тут же оставляет на нем корки, или листья, или несколько капель эфирного масла – эвкалипт, бергамот, кедр, кипарис. Я сыплю вопросами, изобретаю формулировки, повторяю одно и то же по тысяче раз. Син улыбается – дает мне понять, что услышала, – но оставляет без ответа все, что я говорю. «Мне кажется, что я тебе больше не нужен. Ты перемещаешься по пространству совершенно автономно. Сандал, фиалка, пачули. Син, ты еще любишь меня?» Гвоздика, жасмин, иланг-иланг.

Я стал ходить за ней по пятам: так у нее не останется выбора. Так ей придется заговорить со мной.

Первыми словами, которые Син произнесла за много дней, были: «Что я делаю не так? Чего тебе не хватает? Что ты хочешь от меня?»

Я закричал: скала из накопившихся с устрашающим избытком слов трескалась, крошилась, рушилась. В крике я было замахнулся, но тут же опустил руку: до смерти испугался сам себя.

Просунул кисти в рукава свитера (мы когда-то купили его вместе у Девушки, которая пахла листьями розмарина, – где, интересно, она сейчас?), обхватил локти ладонями – крест-накрест.

Каждому чудовищу – по смирительной рубашке.

Син продолжила молчать. Смотрела на меня, совсем не шевелясь: кажется, даже почти не моргала. Спустя некоторое время она погладила меня по плечу: провела большим пальцем по шее, задержала ладонь на надплечье, легко сжала плечевой сустав и спустилась до самого локтя. Затем вышла из комнаты. Странно: кажется, ее губы шевелились, но я не услышал ни слова.

Через пару дней после этого случая Син подошла ко мне, села рядом и взяла мою руку в свои ладони. Она глубоко вздохнула и принялась говорить, медленно, с длинными паузами между словами и странными прыгающими интонациями. Снег шел и шел. Я продолжал смотреть в окно. Слова брели ко мне через сугробы – медленно, криво и вяло. Син сказала: «Милый, я больше тебя не люблю. Есть пары, в которых людям просто понимать друг друга, но это не про нас. Так было с самого первого дня. Давай проснемся завтрашним утром и попробуем еще раз. Правда, я не уверена, что у нас получится. Еще и еще».

Непонятно, что именно еще и еще.

Кожу на моем запястье ущипнуло несколько упавших капель. Кажется, лицо Син было мокрым от слез.

Син

Когда снег только повалил, я думала, что все это – просто очередная аномалия, антициклон, отклонение от общей закономерности, что это никак не сможет навредить кому бы то ни было. Потому решила продолжать движение так, будто ничего необычного не произошло. Это решение казалось настолько очевидным, что я бы ужасно удивилась, если бы мне сказали, что кто-то в городе считает иначе.

Я не испугалась, когда в квартире стало холоднее обычного: мы с Ранелем выставили обогреватель на середину комнаты, и раз в несколько дней я выкладывала на него свежие мандариновые корки и листья мяты. Я не придала особого значения тому, что двор опустел и дети перестали съезжать с горок на санках: бывают особенно ветреные дни, и что с того. А когда между нами с Ранелем начали исчезать слова, я не сразу поняла, что происходит. Даже сейчас, когда все кажется очевидным, мне сложно в это поверить. Вот бы только у меня была возможность перебросить несколько сотен минут из прошлого в будущее – когда белая тишина, сопровождающая снежные хлопья размером с ухо африканского слона, не разъедала звучание моего голоса.

В первый раз это случилось, когда я попросила Ранеля добыть томатов. Сугробы уже съели легкость и непринужденность передвижения по улице, поэтому за продуктами мы ходили раз в несколько дней, по очереди, все продукты – строго по списку. Я забыла сделать пометку о томатах и крикнула об этом Ранелю, слова вылетели за ним в закрывающуюся дверь. Вернулся Ранель, конечно, без них. «Ну ладно, ничего страшного, бывает, не услышал. Я сама возьму их в следующий раз». В свою вылазку я действительно набрала томатов – полную сумку: на той неделе я планировала сварить с ними суп, сделать чечевичные маффины, пожарить баклажан с чесноком и сыром, заправить овощное рагу пастой. Придя с улицы, я крикнула Ранелю, что томаты мы можем не покупать чуть ли не до конца зимы. Он засмеялся и, кажется, кивнул. Но через несколько дней принес из магазина еще. И очень удивился, что это было лишним. «Я не знал, что ты сама все купила. Тебе стоило сказать мне». Такая мелочь, правда? Вот и я никогда бы не подумала, что к такому нужно отнестись серьезно.

Недокоммуникации стали повторяться, мы все чаще терпели подобные неудачи: сначала – одна-две в неделю, позже – три-четыре в день. Я предложила записывать все, что говорю, оставлять записки на стенах, но Ранель только отмахнулся. Он не верил мне. «Я – человек, который относится к твоим словам с наибольшим вниманием и терпением. Я просто не мог пропустить то, что ты говоришь, мимо ушей». Я оглянулась по сторонам: и в самом деле, в комнате действительно не было человека, который слушал бы меня внимательнее, чем Ранель. Здесь давно уже были только мы вдвоем. «Ты ни в чем не виновата. Ты виновата только в том, что не говоришь со мной».

Эти слова меня ошарашили.

Ранель противоречил сам себе и наговаривал на действительность.

За этим непременно должен был стоять кто-то еще: я догадалась, что это была новая зима, которая не прекращала сыпать снежные хлопья, которая убивала тишиной и добивалась полного безмолвия. Мне нужно было время, чтобы обдумать, как бороться с ней.

Я долго собирала слова, чтобы каждое из них было соткано из любви вне зависимости от того, расположены они вместе или по отдельности. Чтобы Ранель, услышав даже выгрызенные из общего тела отдельные фразы, понял, что между нами все по-прежнему – несмотря ни на что. Мне нужно было, чтобы прошлое, настоящее и будущее переплелись в паузах между звуками. Чтобы интонации не оказались жалкими, просительными, отчаянными. Чтобы Ранель не услышал, а почувствовал – и вспомнил – о летнем дожде и промокших футболках,

о том, как мы кормили бездомных кошек у горного озера,

о музыке из граммофона, под которую мы скакали до сбитого дыхания,

о кофейной гуще, по которой нам нагадали долгие счастливые лета,

о танцующих огнях в черном небе,

о простудах, которые так много раз становились общими,

о поцелуях во все выпирающие косточки и прячущиеся ямки на наших телах,

о днях, когда во всем мире не существовало никого, кроме Ранеля и Син.

Наконец я подошла к нему, взяла за руку и сказала: «Милый, никогда не смей думать, что я больше тебя не люблю. В этом предложении целых три отрицания, потому что это трижды неправда: я люблю тебя вчера, сегодня и завтра. Каждое твое движение, каждый взгляд, каждую высказанную и не высказанную мысль. Есть пары, в которых людям просто понимать друг друга, но это не про нас. Каждое общее слово в нашем случае – это работа, старание, достижение. Так было с самого первого дня. Это наше преимущество: мы знаем, как преодолевать трудности, как идти навстречу, как учиться узнавать друг друга заново, с чистого листа, даже если мы знакомы уже много лет. Я точно знаю: если ты захочешь, у нас получится все что угодно, даже согреть эту белую снежную тишину, которая мешает нам говорить друг с другом. Давай проснемся завтрашним утром и попробуем еще раз. Правда, я не уверена, что у нас получится сразу, но – я обещаю тебе – мы будем биться со всеядной тишиной еще и еще. Еще и еще».

Ранель долго молчал, а потом ответил: «Ты просто не умеешь прощать».

Может быть, на самом деле он тоже говорит какие-то другие слова?

Теперь Ранель все чаще кричит на меня, хотя нет, не на меня – мне, а потом вдруг гасит громкость и спрашивает шепотом: «Может, ты еще любишь меня?» Избегает смотреть мне в лицо, старается, чтобы линия его глаз всегда была выше моего взгляда (никогда не садится рядом, выбирает стоять, предпочтительно – на расстоянии).

По утрам я просыпаюсь и не хочу начинать день. Я пытаюсь не показывать вида. Заставляю себя встать раньше Ранеля, чтобы сделать две кружки какао к завтраку. Довожу молоко до кипения, отсчитываю три столовые ложки и соединяю порошок с сахаром, добавляю коричнево-белую смесь в горячую кастрюлю тонкой строчкой, не переставая помешивать. Сыплю корицу, мускатный орех, имбирь и гвоздику. Разливаю в яркие цветные чашки из толстого фарфора, кладу в каждую мяту, ошпарив листья и растерев их в ладонях. Кладу на блюдце Ранеля белый шоколад (никакой другой он не ест с таким удовольствием – в обычные дни), который припасла для праздника.

Я сижу за столом до тех пор, пока всё – конфорка, кастрюля, какао, столешница, чашки – совсем не остынет.

Ко мне никто не приходит.

Но я пробую снова и снова.

Оправдание жалкого бога

Даже не знаю, что можно сказать, кроме как «мне жаль, я подвел всех этих людей».

Мне всегда нравилось тревожно-восторженное чувство в ладонях, когда берешь новую карту. И как бьется сердце, когда повышаешь ставку. И чувство свершившейся справедливости: мне повезло, потому что не могло не повезти.

Однажды в городе оказались странные приезжие, выглядели они совершенно обыкновенно, но в их присутствии отчего-то становилось не по себе. «Какой чудесный у вас городок. Впервые в жизни вижу, что люди празднуют зиму. Наслаждаются ею. Так чуднó».

Я вижу себя откуда-то со стороны: киваю и неловко улыбаюсь этим мужчинам в рабочей одежде, со строгими лицами и безупречным выговором. «Давайте сыграем на то, чтобы такая зима простояла еще день-другой?»

Я вижу себя откуда-то со стороны: сначала играю на маленькие суммы, потом – на огромные.

Я проигрываю.

Проигрываю.

Сейчас мой долг, исчисляемый в днях, шестизначен.

Я продолжаю играть в надежде, что мне повезет. Меняю лица, темпераменты, возраст. Играю как интуит (внутреннее чутье больше не помогает), как логик (стратегии рассыпаются), как агрессор (сочиняю злые слова, которые не работают). Я хочу, чтобы у жителей города появился хотя бы один шанс пережить зиму.

✳

(Количество слов в минуту: неизвестно, но меньше, чем в прошлый раз)

Календарный март в этом году почему-то похож на обычный ноябрь. И кто его за это осудит: если бы я была солнцем или почками-зародышами, мне бы тоже не хотелось показываться миру, пока он в таком состоянии.

У Али не получается ловить слова. Сегодня она назвала посудомойку машиной – поторопилась, забыла, перепутала.

– Мелочь какая, – говорит Аля.

Плохой знак, – бормочу я. Не свалиться бы опять в это.

Когда свои слова не идут, надо попытаться впустить в себя чужие. Я предлагаю Але полистать учебник шведского. Она соглашается. Вижу, что не хочет, но соглашается. Умница девочка. Мы начинаем рыбалку: из текстовой глади выуживаем незнакомое, посылаем в переводчик, возвращаем в предложение – плыть и исполнять предназначение.

Я спрашиваю:

Какие шведские слова тебе нравятся?

Она говорит:

– Ну, SAMBO прикольное – не нужно всяких вот этих гражданский муж / жена и генеалогических деревьев; еще DUKTIG классное: вот как ты скажешь по-русски «талантливый», «способный», «умница», «умелый» одним словом? И чтобы было не för mycket? И KISSNÖDIG: удобно, когда для концепта «хочу писать» есть что-то специальное и простое.

Это самая длинная – оформленная в слова – мысль, которую она породила за последние несколько дней. Спасибо тебе, шведский язык.

Любовь к шведскому открылась у нас в университетские годы. После поездки в Стокгольм Аля, как водится, полная энтузиазма, нахватала было случайных слов, а после быстро потеряла интерес к рутине. За это время я тоже полистала правила фонетики и грамматики, историю Скандинавии, книжки с художественными текстами – и влюбилась. Заказала сказки про Пеппи Длинныйчулок (которую в оригинале, оказывается, звали Пиппи), про Нильса со сложно произносимой фамилией, который летал с гусями, и какое-то из непереведенных на русский произведений Пера Лагерквиста.

Я смотрю на Алю и вспоминаю, как она открыла Лагерквиста и, обнаружив, что текст неподъемный, отказалась читать дальше третьей страницы. Мне пришлось накупить черных гелевых ручек с квадратными колпачками (ее любимых) и линованную тетрадь с толстой матовой бумагой (не хочу вспоминать, сколько она стоила), чтобы по сорок минут сидеть над каждой страницей и выписывать незнакомые слова.

Я улыбаюсь и заправляю ей прядь за ухо: кто бы мог подумать, что наступит в нашей жизни момент, когда шведский будет самым естественным языком для общения друг с другом.

Аля спрашивает вдруг:

– А у тебя?

Я отвечаю:

TRÖSTEN.

Это мое любимое слово на всех языках, которые я знаю.

– А как оно переводится?

Я улыбаюсь.

Утешение.

Вечером Аля просит рассказать ей что-нибудь. Я знаю, что ей просто нужно слышать долгую монотонную речь. Можно открыть инструкцию по чистке канализационных труб – вряд ли она заметит. Я сажусь на пол рядом с кроватью, по-турецки скрещиваю ноги, кладу руки на колени. Закрываю глаза. Я не могу отделаться от тревожно-навязчивого ощущения потери слов. Терять слова как терять жизнь. Я набираю побольше воздуха и говорю:

Майра идет дальше

Во вторник Майра в полной мере имеет жизнь. В значении HAVE, конечно.

Откидывает одеяло, ставит правую, а после и левую ногу на пол, освобождает оконный квадрат от ткани штор. Всматривается в утренние звезды. Говорит то ли долгой ночи, то ли минутному дню: «Ты сегодня подольше длись». Механическое приветствие, которое рождается на губах каждого из их деревни после пробуждения, Майра честно пропускает через косточки и внутренности. Она слишком стара, чтобы тратить слова попусту.

Майра берет из холодильного шкафа самодельный йогурт и варенье из морошки. Столовая ложка прыгает в правую ладонь и дважды ныряет в морошку. Майра прикрывает глаза и с наслаждением облизывает вареньевые остатки с металлической поверхности, оголяя длинный шершавый, как у кошки, язык. Левый глаз у Майры слезится. Майра ест на месте, некрасиво и не присаживаясь: нет нужды в театре лицемерия, когда живешь одна. Не мешая, она поочередно отправляет в рот то белую молочную часть завтрака, то оранжевую ягодную до тех пор, пока порция не закончится. Запивает кофе: набирает полный рот кипяточной жидкости и проглатывает. Мыть тарелку и чашку Майра ленится, но заливает водой – компромисс.

После завтрака Майра шаркает к станку и садится за работу. Для таких, как она, занятие выбирать не особенно приходится: старухи ткут сукно, или ковры, или что еще. Майра ткет одеяло. Берет заготовленную из оленьей шерсти пряжу, наматывает ее на станок. Говорят, деревенские старухи могут на один только вкус определить цвет и тип шерсти, поэтому их узоры считаются самыми искусными и работают как обереги. Может, это и правда, но Майра предпочитает пользоваться глазами, хотя бы правым – тот видит получше. Майра натягивает нити, поддевает, выравнивает; полотно ширится, богатеет, дольше длится. Приходит темнота, от усталости левый глаз слезится. Пора кончать.

Майра выгоняет себя на улицу. Бредет, шатаясь, до деревенского магазина. Замирает перед продуктовой полкой в нерешительности: прозрачная сорокаградусная вода послаще или погорче? Берет погорче. Или даже погорше.

В очереди перед Майрой и после нее застыли в ожидании стайки испуганных девочек и мальчиков. Подходя к такому же испуганному подростку за кассой, каждый из них ставит выбранный товар на столешницу и непременно получает вопросительное требование:

– Паспорт?

Мальчик за кассой не сверяет лица в жизни и на фотографии, утыкается взглядом только в год, напечатанный шрифтом Arial, поэтому каждый птенец вылетает из дверей довольный и с желаемым напитком в руках.

Майра ставит бутылку перед мальчиком и тоже получает вопрос-требование: «Паспорт?»

Майра смотрит на бутылку и на свою морщинистую руку и вдруг принимается хохотать, откинув голову и плача левым глазом. К ней присоединяется мальчик за кассой. Сперва он смеется смущенно и скованно, но скоро смех наполняет щуплое треугольно-квадратное тело, со свистом проветривая его, как застоявшийся погреб.

В какой-то из часов бесконечной ночи Майра с бесстыдством выпивает пару глотков новоприобретенной водицы, ставит рюмку к грязной посуде и благодарит день за то, что был таким добрым и долгим.

В среду Майра начинает терять жизнь.

В четверг руки дрожат и шторы не слушаются.

В пятницу у Майры не выходит пожелать дню дольше длиться.

К субботе Майра принимает решение:

она

раздвигает шторы,

доедает морошковое варенье прямо из банки,

накидывает сотканное полотно на плечи,

бросает взгляд на гору немытой посуды

и присаживается отдышаться.

Майра покидает дом, оставляя его незапертым, и бредет прочь.

Майра оглядывается по сторонам на