– Почем фунт лиха?
– Не торгую
лихом.

Дверь в детство открывается со скрипом.
В который раз
мне память подсказала
пустынную дорогу до базара.
А на базаре
                 шла торговля
лихом!
Оно в те годы
называлось жмыхом.
Сырыми отрубями называлось
и очередью длинной
                                извивалось.
Оно просило сумрачно и сонно:
– Куплю буханку
                           за четыре сотни…
– Меняю сапоги
                          на поллитровку…

Оно
       шагами мерило дорогу.
В дома входило,
улиц не покинув,
то строчкою:
«Оставлен город Киев…»
То слишком ясной,
слишком неподробной
казенною
              бумагой похоронной.
И песни вдовьи
начинались тихо:
«Ой, горюшко!..
Ой, лишенько!..
Ой, лихо!..»
Глазами мудрецов
смотрели дети.

Продать все это?
За какие деньги?
Кто их чеканит?
Из чего чеканит?
Кто радости от горя
отсекает?..

Да, люди забывают о потерях.
Обманы терпят.
И обиды терпят.
Да, пламя гаснет.
Стоны затихают.
И даже вдовьи слезы
высыхают.
И снова людям
                       новый век отпущен.

Но память
                возвращается к живущим.
Приходит память,
чтобы многократно
перехлестнуть календари
                                       обратно.
Она в ночи плывет над головами
и говорит неслышными словами
о времени
суровом и великом.

Я помню все.
Я не торгую
лихом.

«Голос начищенной меди…»

А. Флярковскому

Голос начищенной меди,
ты в детство зовешь меня.
Туда,
где сады соседей
обшаривала ребятня.
Туда, где, от пыли
желт,
полк через город
шел.

А мы, уяснив для себя
значение этого факта,
от зависти черной сопя,
смотрели на музыкантов.
Они нам казались
                           богами,
поющими песню свою.
Ничуть они нас не ругали.
И мы, торопясь,
                        подбегали
к последнему в этом строю.
Шагал он особенно веско,
хоть был без особых примет.
К себе прижимал, как невесту,
рокочущий инструмент.
И шли мы,
шеренгой равняясь,
сквозь город —
до самых казарм.
И солнцем до слез наполнялись
распахнутые глаза…

А после
немало отметин
на сердце оставили дни…
Под голос начищенной меди
товарищей я хоронил.
Звенящий решительный голос
в теплушки с перрона проник.
Стояли любимые,
                          сгорбясь.
А мы уезжали от них…
Никто нам, товарищ, не скажет,
что нас обделила
                          судьба…
Но если над миром
однажды
тревожно зальется труба…
Сквозь ураганный ветер,
по ноздреватому льду
я за тобой пойду,
голос
начищенной меди!

Следы

Я люблю,
               когда над городом —
                                               снег,
неуверенно кружащийся,
ничей.

Неживой,
               мохнатый,
                               медленный снег
одевает в горностаи
москвичей.
В горностаевом пальто
идет студент.
В горностаи
                  постовой разодет…
Я люблю смотреть на белую рябь.
Фонари плывут над улицей —
горят.
Как наполненные пламенем
                                          ноли,
по-домашнему
горят фонари.
Пухлый снег идет,
и я за ним бегу.
Снег запутался в сплетенье кустов…

На снегу,
на очень тихом
                       снегу —
восклицательные знаки
следов!

Города

Города, начинающиеся с вокзалов…
Есть у каждого города
возраст и голос.
Есть одежда своя.
И особенный запах.
И лицо.
И не сразу понятная гордость…

Города, города!
Сколько было вас —
разных?!
Деревянные,
                  каменные,
                                 глинобитные,
будто гвозди,
в промерзшую землю
                                 забитые,
города,
          где любовь,

и работа.
И праздник…
Сколько раз, города,
вы
бежали навстречу,
задирая над нами кулаки семафоров?..
Становился все ближе,
различался все резче
и домов
           и заборов запутанный ворох…
Города,
озорные и полные грусти…
Сколько раз
                  к запыленным вагонам несли вы
папиросы и яблоки,
рыбу и грузди,
крутобокие дыни,
размякшие сливы!
Пиво в кружках тяжелых
и пиво
          навынос…

…А вокзал,
как пальто для мальчишки, —
                                               на вырост!
Так и кажется:
он из грядущего года,
из грядущего года,
не от этого
                города..

Отправленье.
Под самые тучи запущен
паровозный гудок.
И, рванувшись на запад,
остаются в прошлом,
остаются
              в будущем
города,
начинающиеся с вокзалов…

«Я жизнь люблю безбожно…»

Я жизнь люблю безбожно!
Хоть знаю наперед,
что —
          рано или поздно —

настанет мой черед.
Я упаду на камни
и, уходя во тьму,
усталыми руками
землю обниму…

Хочу,
        чтоб не поверили,
узнав,
друзья мои.
Хочу,
        чтоб на мгновение
охрипли соловьи!
Чтобы,
          впадая в ярость,
весна по свету шла…

Хочу, чтоб ты
смеялась!
И счастлива была.

Реки идут к океану

Реки Сибири,
как всякие реки,
начинаются
                  ручейками.
Начинаются весело,
скользкие камни
раскалывая, как орехи…
Шальные,
покрытые пеной сивой, —
реки
       ведут разговор…

Но вот наливаются
                            синей силой
тугие мускулы волн!
Реки —
           еще в становленье,
                                        в начале,
но гнева их страшится тайга, —
они на глазах взрослеют,
плечами
расталкивая берега.

Они вырастают из берегов,
как дети
             из старых рубах…
В песок не уйдя,
в горах не пропав,
несут отражение облаков…
Смотрите:
им снова
              малы глубины!
Они нараспев текут.
Они уже запросто
                           крутят турбины.
Плоты на себе волокут!
Ворчат
и закатом любуются медным,
а по ночам
                замирают в дреме…
Становятся
с каждым пройденным метром
старее и умудренней.
Хотя еще могут,
взорвавшись мгновенно
и потемнев,
                 потом
тряхнуть стариною!
Вздуться,
              как вены,
перетянутые жгутом!
Но это —
               минутная вспышка…
А после,
освободясь от невидимых пут,
они застывают
                       в спокойной позе
и продолжают путь.
То длинной равниной,
то лесом редким, —
уравновешенные и достойные, —
реки – легенды,
реки – истории,
красавицы и кормилицы —
реки.
И солнце восходит.
И вянут туманы…

Свое отслужив,
отзвенев,
отсказав,
реки
       подкатываются к океану,
как слезы к глазам.

Крик родившихся завтра

Все казалось обычным.
Простым…
                Но внезапно,
зовя и звеня,
крик
       родившихся завтра,
родившихся завтра,
ворвался в меня!
Слышу я:
              по Земле,
                             качаясь, как в зыбке,
не боясь ни черта,
краснощеко и весело
                               горланят язычники —
нам
не чета!
Я их вижу —
                     мне время тех дней не застит,
не прячет во мгле.
Я их вижу:
                широких,
                               красивых,
                                              глазастых
на мудрой Земле!..
Я их вижу,
                порою таких же усталых,
как в мои времена.
Но они
           даже звездам поклоняться не станут
(а не то что чинам!)…
Крик
        родившихся завтра,
                                      как сигнал на поверку,
сердцем ловлю…

Кройте!
Кройте,
           родные мои Человеки.
Я вас очень люблю.
Матерям не давайте покоя!
                                        Кричите!
                                                     Кричите!
Все простится потом…
Я вас так люблю,
                          как любят мальчишки
босиком
бродить под дождем!
Я вас так люблю,
                          как влюбленные любят
сумрак лесов…
Я вас так понимаю,
                             как усталые люди
понимают сон…
Я мечтаю о вас.
Ожидаю вас жадно
ночи
       и дни.
Крик
        родившихся завтра,
родившихся завтра,
поскорей зазвени!

Телеграммы

Неужели ты такая же, как эта?..
За окном звенит разбуженное лето.

Нас хозяйка дома

                          в гости пригласила.
Ничего не скажешь,
да,
   она красива.
Да, красива.
Мы об этом ей сказали…
И она глядит глубокими глазами,
чуть раскосыми,
                        зелеными, сухими.

Муж ее какой-то физик или химик.
И слова ее доносятся как эхо:

«Он сейчас в командировке…
Он уехал…»
Никакой я тайны выдать не рискую —
телеграмму он прислал:
«Люблю.
              Тоскую».
И еще одну:
«Тоскую.
              Жду ответа».
Неужели ты такая же, как эта?..

Вот сидит она —
красивая, – не спорю.
Вот сидит она,
                       довольная собою.
И смеется,
и меняется мгновенно.
А глаза ее
предельно откровенны!
А глаза ее играют,
завлекая,
обещая,
предлагая,
намекая…

Никогда ханжой я не был, —
слышишь – не был!
Но сейчас поверю я
в любую небыль —
в наговоры,
в сплетни,
в выдумку любую.

Телеграмму я послал:
«Люблю.
              Тоскую».
И еще одну:
«Тоскую.
              Жду ответа».
Неужели ты такая же, как эта?..

Мы молчим и курим.
Тихо тянем пиво.
А хозяйка говорит:
«Совсем забыла!
Я сейчас…»

И щеки тушит
                       о ладони.
И подходит к телефону в коридоре.
Называет адрес
                       длинный, очень странный,
говорит:
«Прошу,
            примите телеграмму…»

И с усмешкой, торопливо и привычно
говорит:
«Любимый!
                 Все идет отлично.
Не скучай.
                Твоя.
                        Целую.
                                  Жду ответа».

…Неужели ты
такая же,
как эта?!

Песня Индии

Пела женщина,
                       глаза полузакрыв.
Пела женщина на странном языке…
И звучало слово каждое
как взрыв,
повторяющийся эхом вдалеке…
Эта песня иссушала,
                               песня жгла,
непонятными путями
                                 к сердцу шла,
нервной дрожью шла по спинам и бокам,
наполняла зал граненый, как бокал.
Зал сжимался,
тихой песней оглушен…

…Будто тот,
                 кому поет она,
ушел.
Не простился,
                      не сказал куда —
ушел.

Не сказал, когда вернется он, —
ушел.
Заплутался на шести материках,
и они не могут встретиться никак…

Может, так,
а может, все наоборот…
Звезды дальние пылают, как костры.
Продолжается Земли круговорот…
И я чувствую:
                     сюда,
                             через миры,
по Вселенной,
по всему,
наверняка
с колыбели породнившись с высотой,
очень радостный
                          и очень молодой,
человек идет за песней
сквозь века!
Он идет сейчас по Млечному Пути,
греет руки над мерцающим огнем…
Он
обязан
          эту женщину найти,
потому что песня женщины —
о нем.
Слышите,
               она зовет:
приди!
Голосом своим зовет:
приди!
Силою любви зовет:
приди!
Песнею своей зовет:
приди!

Солнце

Это навсегда запомни ты
и людям расскажи…

Солнце
            начинает в комнате
строить этажи.

Солнце продолжает древнюю
тихую игру —
тянет сквозь окно
                           из времени
тонкую иглу.
Вот плывет игла,
раздваивается,
шире становясь.
Ветром
           с потолка сдувается
солнечная вязь.
Вот и солнечные зайцы —
эй, посторонись! —
в зеркало,
               как в пруд,
                               бросаются
головами вниз.
И, тугим стеклом отброшенные,
вмиг осатанев,
скачут
         легкими горошинами
по крутой стене.
Вся стена —
                   в неровных линиях,
в крапинках стена…
Солнце
           яростными ливнями
хлещет из окна!
Не лучи уже,
                   а ворохи
нитей
пламенных и сочных…

Съели солнечные волки
зайцев солнечных.

Снег

Этой ночью
                  первый снег летел в окно.
Этим утром
                  снег идти не перестал…
Так идет он,
будто кто-то озорно,

как бутылку,
все окрестности взболтал.
И не знает снег,
                        куда лететь ему,
где найти ему
                    местечко для жилья.
И забыл он, где земля,
зачем земля,
почему трава и зелень почему.
То идет он сверху вниз,
то снизу вверх —
озабоченный,
                    растерянный,
                                         чудной…
Я прекрасно понимаю
                                  первый снег,
потому что так же было и со мной.
Время встало.
А потом пошло назад!
Все часы на свете
                          канули во тьму.
И забыл я, что сказать.
Зачем сказать.
Почему смеяться,
плакать почему.
Шла за осенью
                       весна,
потом —
              зима.
Позабыл я все слова,
все имена.
Позабыл я даже то,
                            как ты нужна, —
ты об этом мне напомнила
сама.
Очень гордая,
                    сама пришла ко мне,
равнодушие обидное стерпя.

На твоих ресницах
                            тает первый снег…
Что б я делал,
если б не было тебя?!

Слышишь?!

А. К.

Чайку! бы!
Покрепче б!
С малиной!
Какие некстати мечты…
Занозистый звон комариный.
Корявые сосны…

А ты
далеко.
Как детство,
                  далеко.
Далеко,
          как эта река
с названием-всплеском: Олекма —
сейчас от тебя далека…

Вхожу я под посвисты ветра,
как в воду, в дорожный азарт.
Я понял разлуку,
и это
не так мудрено
                       доказать.
Могу я плечом отодвинуть
от сердца глухую печаль.
И даже без писем —
                               привыкнуть.
И даже без крова —
                               смолчать…
Я видел и землю и небо,
умею ответить врагу,
могу
       без воды и без хлеба,
но без одного
не могу!
Пускай это слишком жестоко,
пускай я тебя огорчу, —
прости меня!
Слышишь?!
                 Но только
в дороге я верить хочу,
что где-то на глобусе этом,

летящем,
как мир,
молодом,
озябшем,
продутом,
прогретом,
то темном,
а то золотом, —
ты голову дымом дурманишь,
не знаешь ни ночи,
                              ни дня
и плачешь,
                и руки ломаешь,
и ждешь,
              как спасенья,
меня!

Однажды

Я проживу
                не слишком долгий
                                             век —
все то,
что мне судьбой
                         отведено.
И постучится смерть
в мое окно.
И скажет:
«Собирайся,
                  человек…»
Мои глаза
               погаснут
                           не спеша.
Живое сердце
                      защемит в груди…
А я отвечу смерти:
– Не мешай!
Я занят
жизнью!
Слышишь?
                Погоди!..
Послушай,
                смерть!
Ликуя
         и скорбя,

я столько раз
                   глядел в лицо
                                        огню,
я столько
              в памяти
                          всего
                                  храню,
что там уже
нет места
              для тебя!
Такие тайны
                   я не смог
                                 открыть
и начатое
столько раз
                 бросал,
еще я столько
                     людям
не сказал,
что мне с тобой
                        не время
                                    говорить!
И надо
каждым часом
                      дорожить,
мечту любую
выверив
трудом…
Решил я
             жить,
покуда буду
жить!
А смерть
решил оставить
на потом!

Стихи о моем имени

Ояру Вациетису

Мне говорят:
«Послушайте,
                     упрямиться чего вам?
Пришла пора исправить ошибки отцов.
Перемените имя.

Станьте
           Родионом.
Или же Романом, в конце концов…»
Мне это повторяют…

А у меня на родине
в начале тридцатых
                              в круговерти дней
партийные родители
называли Робертами
спеленутых,
                  розовых,
                               орущих парней…
Кулацкие обрезы ухали страшно.
Кружилась над Алтаем рыжая листва…
Мне шепчут:
«Имя Роберт
                   пахнет иностранщиной…»
А я усмехаюсь на эти слова.

Припомнитесь, тридцатые!
Вернись, тугое эхо!
Над миром неустроенным громыхни опять.
Я скажу о Роберте,
                            о Роберте Эйхе!
В честь его
стоило детей называть!

Я скажу об Эйхе.
Я верю:
           мне знаком он —
большой,
              неторопливый, как река Иртыш…
Приезжал в Косиху
                              секретарь крайкома.
Веселый человечище.
Могучий латыш.
Он приезжал в морозы,
                                   по-сибирски лютые,
своей несокрушимостью
недругов разя.
Не пахло иностранщиной!
Пахло
Революцией!
И были у Революции
                                 ясные глаза…
А годы над страною летели громадно.

На почерневших реках
                                   дождь проступал,
                                                             как сыпь…
Товарищ Революция!
Неужто ты обманута?!
Товарищ Революция,
где же твой сын?
В какую мглу запрятан?
Каким исхлестан ветром?
Железный человечище.
Солдат Октября.
Какими
           подлецами
растоптан,
оклеветан?..
Неужто,
Революция,
жизнь его —
зря?!

От боли,
              от обиды
напрягутся мышцы.
Но он и тогда не дрогнет,
                                       все муки стерпя.
В своем последнем крике,
в последней самой мысли,
товарищ Революция,
он верил в тебя!..
Да будет ложь
                    бессильной.
Да будет полной
                         правда…
Ты слышишь, Революция,
                                        знамен багровых
                                                                 плеск?
Во имя Революции —
торжественно и прямо —
навстречу письмам
                            Эйхе
встает партийный съезд!
Рокочет «Интернационал»
                                        весомо и надежно.
И вот,
проклиная жестокое вранье,
поет Роберт Эйхе —
мой незабвенный тезка!..

Спасибо вам, родители,
за имя мое…
Наверно, где-то ждет меня
                                        мой последний
                                                               день.
Кипят снега над степью.
Зубасто встали надолбы…
Несем мы имена
                         удивительных людей.
Не уронить бы!
Не запятнать бы!

Вступающим в жизнь

Так и мы входили.
Все правильно.
Состояние,
                как в бою.
Силы хватит.
Крылья расправлены.
Начинайте
                песню свою!

Судьи с тонкими шеями,
судьи
с петушиными голосами,
только начаты
                      ваши судьбы,
чуть намечены
                       ваши судьбы.
Вот вам жизнь.
Разбирайтесь сами.
Нате!
Стройте и протестуйте!
О своем
             твердите упрямо.
Нате —
            мучайтесь!
Нате —
            думайте,
в чем вы правы,
а в чем – не правы.
Вот она, безграничная, —
                                        нате!

Этой жизнью
                     себя наполните.
Все, что мы позабыли, —
вспомните!
Все, что мы не узнали, —
узнайте!
Только сразу не обессудьте,
не ругайте слишком поспешно, —
если вы упадете,
судьи, —
мы подымем вас
                        твердо и бережно…
Мир дрожит от весеннего грохота.
Вас заботы наши
смешат.

Это – много,
но это и крохотно —
сделать первый
                       собственный шаг.
Ведь пока для себя вы распутаете
все, что создано было не вами,
вы еще очень долго будете
говорить не своими словами.
Разбираться в цитатах выспренних,
горевать
             от случайных бед,
сомневаться
в известных истинах
и выдумывать
велосипед.

«Наверное, будут глохнуть историки…»

Наверное, будут глохнуть историки,
копаясь в тоннах
нашей риторики…
Но —
         сквозь любую наносную муть,
которая сверху лежит, —
они должны понять
(и поймут!),
как мы любили
                       жить!
Жить!
Ладонями землю трогать.

Жить!
Детей качать на руках.
Жить!
и чувствовать друга локоть.
Жить!
И видеть лицо
                     врага.

«Мы судьбою не заласканы…»

Мы судьбою не заласканы.
Но когда придет гроза,
мы возьмем судьбу за лацканы
И посмотрим ей в глаза.
Скажем:
«Загремели выстрелы.
В дом родной
                    вошла беда…
Надо драться?
Надо выстоять?»
И судьба ответит:
«Да».
Скажем:
«Что ж.
          Идти готовы мы…
Но скажи ты нам тогда:
наши жены станут вдовами?!»
И судьба ответит:
«Да».
Спросим:
«Будет знамя красное
над землей
алеть всегда?
Наши дети
                 будут счастливы?»
И судьба ответит:
«Да».
…………………………..
И мы пойдем!

Друг

Мы цапаемся жестко,
Мы яростно молчим.
Порою —
                из пижонства,

порою —
               без причин.
На клятвы в дружбе крупные
глядим, как на чуму.
Завидуем друг другу мы,
не знаю почему…
Взираем незнакомо
с придуманных высот,
считая,
          что другому
отчаянно везет.
Ошибок не прощаем,
себя во всем виним.
Звонить не обещаем.
И все ж таки звоним!

Бывает:
в полдень хрупкий
мне злость моя нужна.
Я поднимаю трубку:
«Ты дома,
               старина?..»
Он отвечает:
«Дома…
Спасибо – рад бы…
Но…»
И продолжает томно,
и вяло,
и темно:
«Дела…
          Прости…
                        Жму руку…»
А я молчу, взбешен.
Потом швыряю трубку
и говорю:
«Пижон!!»

Но будоражит в полночь
звонок из темноты…
А я обиду помню.
Я спрашиваю:
«Ты?»
И отвечаю вяло.
Уныло.
Свысока.

И тут же оловянно
бубню ему:
«Пока…»
Так мы живем и можем,
ругаемся зазря.
И лоб в раздумьях морщим,
тоскуя и остря.
Пусть это все мальчишеством
иные назовут.

Листы бумаги
чистыми
четвертый день живут, —
боюсь я слов истертых,
как в булочной ножи…
Я знаю:
он прочтет их
и не простит мне
                          лжи!

Костер

Умирал костер, как человек…
То устало затихал,
то вдруг
вздрагивал,
                 вытягивая вверх
кисти желтых и прозрачных рук.
Вздрагивал,
                 по струйке дыма
                                          лез,
будто унести хотел с собой
этот душный,
                    неподвижный лес,
от осин желтеющих
                               рябой,
птиц
       неразличимые слова,
пухлого тумана
                        длинный хвост,
и траву,
           и россыпь синих звезд,
тучами прикрытую едва.

Счастье

Чего грустишь,
                       красавица?
Зачем глаза заплаканные?
Смотри, как парни зарятся
на губы твои ласковые.
Твоим красивым платьям
завидуют подруги…
Зачем тогда ты плачешь
и опускаешь
                  руки?

Домой идешь ты медленно.
Там печка дышит жарко.
Там жизнь течет размеренно,
ни шатко
              и ни валко.
Домой,
          где пахнет тестом
из темно-красных крынок
и где подушкам
                       тесно
на дедовских перинах.
Где много всякой всячины,
где вгрызлись в сундуки
старинные,
                 висячие,
пудовые замки.
Любительские снимки
приклеены к стене.
Стоят жбаны брусники
на низеньком окне.
Сверчок за печкою поет,
в сарае куры квохчут…

Чего
тебе недостает?
Чего еще
              ты хочешь?
Не над тобой ли,
                          девушка,
мать причитает глухо:
«Расти, моя Надеждочка!
Расти, моя голубка.

Расти —
твои родители
подыщут скоро
                       зятя,
простого,
обходительного,
умного в хозяйстве…
Расти, моя красивая, —
ни пуха ни пера…»

Но за горами синими
есть речка
Ангара…
«Для Наденьки-невестыньки
в шкафу лежит приданое…»

Но за горами дальними
живут твои ровесники.
Они ведут машины
сквозь ночь
                 и сквозь тайгу.
Они едят не жирно
и спят порой в снегу.
В лицо им хлещут ливни,
кусты
        одежду рвут…
Но все равно
счастливее
тебя
они живут!
Но все равно
                   их песни
повеселей твоих!
И много интереснее
твоей
судьба у них!
Они
       не могут сдаться
тайге и мошкаре.
Они
       построят станцию
на речке Ангаре!..
Под головами —
                          ватники.
Мигает лампа сонно…

…Быть на деревне
свадебке!
Скрипеть
              столам тесовым!..
И ты проходишь по двору
и молча входишь в сени —
в свой дом,
который всеми
зовется
          чашей полною.
С глазами входишь мокрыми
домой,
         где каждый вечер
орут коты под окнами
совсем по-человечьи.