Три цветка и две ели. Первый том

– Нет, – помотал головой Рагнер и опустился на скамью. – Только беседы с вами желаю. Хочу, чтобы вы ответили на мои вопросы.

– У вас ко мне так много вопросов… – ласково улыбалась Лилия, присаживаясь на стул с высокой спинкой и подлокотниками – она словно садилась на трон. – Мне нечего скрывать, герцог Раннор.

– Сперва я хотел бы знать, возьмется ли ваш брат за эту работу, – передал он Лилии медальон. – Можно сделать портрет моей тети новым?

– Не думаю, – рассматривала она медальон. – Это позолоченная медь, покрытая черной эмалью и затем процарапанная иглой. Очень тонкая работа… Нет, Адреами не возьмется: можно лишь испортить.

– Ладно… А сколько он просит за обычную миниатюру на дереве. Я не отказался бы от этого портрета немного большего размера.

– Для вас будет втрое дороже, чем для господина Аттсога: золотой рон и половина, – удивила Рагнера Лилия, возвращая ему медальон. – Потому что вы богатый герцог и потому что ползолотого в день – это вдвое меньше того, что дадут Адреами в Брослосе. Мы и так излишне задержались в Ларгосе.

«Необычно, – думал Рагнер, – монахиня не боится прослыть корыстолюбивой… Но раз так, то она, скорее всего, не лжет и в остальном…»

Он жестко и пытливо смотрел на нее, а Лилия изящно изогнулась, опустив руку на подлокотник стула. Под тонким платьем обрисовалось ее тонкое, длинное, обольстительное бедро.

– В чем же вы подозреваете нас с братцем, герцог Раннор? Поверьте, я сама много раз убеждала господина Аттсога более не заказывать у Адреами миниатюр, а поберечь средства… Нам нет ни малейшего смысла его разорять, ведь, как я сказала, в Брослосе братец заработает вдвое больше… Но господин Аттсог так… – вздохнула красавица, – так красноречив… Да и Ирмину мне жалко: ее батюшка и дед Димий – мужчины, и они не научили ее должным манерам вовсе. Быть женщиной отнюдь не просто, но мужчины этого не подозревают, да и не должны…

Рагнер продолжал молчать и внимательно смотреть на Лилию, пытаясь понять, какая же она, настоящая? И пока лишь понимал, что она необычная, очень необычная: набожна, но трезва разумом, благочестива, но знает о своей привлекательности и смело пользуется женскими чарами. Причем она обходилась без таких ухищрений, как модные платья, глубокие вырезы или драгоценности, – ей было достаточно распустить волосы и являться собой. Невольно любуясь грацией Лилии Тиодо, Рагнер подумал: «Маячь передо мной такие ноги, я бы тоже потерял голову».

Он представил Лилию нагой. Тонкое сукно ее скромного одеяния позволяло развиться фантазии – и Рагнер будто воочию увидел маленькую, высокую грудь с крошечными, острыми сосками, темными, как и ее губы, хрупкую талию, сжимая которую, можно было сомкнуть пальцы, восхитительные удлиненные бедра и аккуратные, мягкие на ощупь ягодицы, узкие и волнующие, а между белоснежными ногами – яркая, манящая расщелинка, раскрывающаяся орхидеей – цветком, из какого ведьмы делают приворотное зелье… Рагнер, сморгнул, прогоняя видение обнаженной Лилии и заменяя его образом другой нагой красавицы – своей любимой, зацелованной и томной: попышневшие белые груди в оправе золота волос, зеленые глазищи, словно теплые морские воды, и округлый животик, творящий внутри себя новую жизнь. Он вспомнил, как неуклюже Маргарита пыталась подняться, чтобы сесть на постели, и его сердце затопила нежность.

– Герцог Раннор? – позвала его Лилия. – Вы меня вроде не слушаете?

– Да, извините, задумался… Что вы говорили? Повторите, прошу вас.

– Я говорила о своих опасениях… Мне думается, что господин Аттсог продолжает питать напрасные надежды, несмотря на все мои слова. Из-за этого я тоже печалюсь и чувствую муки совести. Я твердо сказала господину Аттсогу, что не смогу ответить ему взаимностью. Мое сердце принадлежит Нашему Господу, и лишь для него я храню свою чистоту. Если бы вы, герцог Раннор, смогли донести до своего доброго друга, до господина Аттсога, абсолютную тщетность его надежд, то вы бы оказали услугу и мне, и господину Аттсогу. Ему будет еще больнее через время…

– Постараюсь, – кивнул Рагнер, – хотя это непросто. Вьён – далеко не глупец, но часто безрассуден, бывает очень упрям там, где упрямство некстати… Госпожа Тиодо, если откровенно, то я не понимаю: зачем вам в монастырь? Поститься там без конца, носить колючее платье, всегда молчать, обретаться в убогости, вдали от мира, – это всё равно, что убить себя при жизни.

– Не понимаете, потому что я красива… – с вызовом в темных очах улыбалась Лилия, Рагнер же опять увидел ее нагой, но не «святой скромницей», а соблазнительницей, даже развратной шлюхой, притягательной и неотразимой. – Мужчины привыкли думать, – говорила «развратная шлюха», – что к Богу обращаются серые, некрасивые женщины, ненужные им самим, не желанные никем… Мужчины крайне мало знают о женщинах, но хуже всего то, что даже не стремятся узнать или понять. Боюсь, что и вы, герцог Раннор, либо не поверите в искренность моего желания стать дамой Бога, либо не поймете… Я не буду вам объяснять. Устала это делать.

– Вы не только весьма красивы – вы очень умны, – вздохнул Рагнер. – И трезвы разумом… Я понимаю одно: если вы не лжете, то значит, есть весомая причина этого вашего желания убить себя при жизни.

– Вы еще спросите: девственница ли я?! – с возмущением всплеснула руками Лилия Тиодо. – И хоть вопрос неприличен, ответ не неприличен – да, непорочна, – вкрадчиво заговорила красавица. – И я не воспринимаю монашество как убиение себя. У меня всего лишь не будет супруга, красивых платьев и яств на столе. Зато при монастырях есть приюты: я могу быть матерью и без супруга. Моя радость материнства будет не себялюбива, а жертвенна – любовь ко всем детям, несправедливо лишенным матерей. Моя ласка объемлет всё живое, как любовь Нашего Господа. И это будет не земная любовь, не духовная и тем более не плотская, а Любовь, Добродетель Любви, к какой каждый должен стремиться, чтобы достичь Божьего Света и Бога.

Лилия говорила неторопливо и негромко, но с жаром; ее темные, таинственные глаза будто почернели до самого глубокого оттенка тьмы. Черный – цвет Добродетели Любви, какую человек всецело мог понять лишь в миг смерти. Тьма в бархатных очах завораживала, белизна воображаемого, нагого тела Лилии растворялась в дымке – вскоре Рагнер видел только полные ночной бездны глаза. Внезапно появилась другая картина: как он смотрит в колодец с черной водой и желает прыгнуть вниз, в загадочный мрак. Усилием воли он изгнал из головы все видения, встряхнул ей и на всякий случай поднялся со скамьи – подошел к большому квадратному окну и посмотрел на озерцо. Золотые листья плавали по голубоватой глади в свете обманчивого, осеннего солнца. Через миг оно спряталось за облаками – и посерело небо, потускнело озеро, а листья на нем, уже мертвые создания, остались золотыми…

– Забавно, – сказал Рагнер озеру, – у меня есть друг, священник, какой всё гадает, что же такое Любовь, Добродетель Любви… Мне кажется, что вы разгадали эту тайну, поскольку всё равно вы мать, даже без детей… Но почему вы так не любите мужчин? – повернулся он к Лилии.

– Вовсе нет, – пожала она плечами. – Я люблю брата, а он мужчина. Я видела от него много заботы и добра. Да вот… видела и иное: как он влюблялся «навеки», как затем остывал, как влюблялся в другую «навеки», затем остывал… Любовь мужчин непостоянна. Я даже думаю, что вы не умеете подлинно любить – вам просто этого не дано, как не дано материнство. А супружество – это то же самое служение, что и монашество, вот только мой господин не разлюбит меня и не изменит мне. Наш Господь – единственный мужчина, кто может любить по-настоящему.

Рагнер не ответил: послышались голоса. Вскоре в гостиную залу вошли Ирмина и Адреами.

– Я покину вас, – поднимаясь со стула, сказала Лилия. – Пора приготовлять обед. Останетесь с нами на вечернюю трапезу, герцог Раннор?

– В другой раз, – почтительно и низко поклонился ей головой герцог.

Лилия удалялась, а Рагнер, как ни ругал себя, не смог удержаться от сладострастных видений, глядя на игру тонкого сукна ее монашеского платья – там, ниже спины, где заканчивались белокурые волосы, черное платье танцевало, то прилипая к телу и обрисовывая приятную глазу округлость, то пряча ее, но выявляя такую же заманчивую выпуклость с другой стороны. И тьма платья влекла его тоже. Хотелось уволочь Лилию на ложе прямо сейчас и доказать ей на нем, что не все мужчины одинаковы, что точно не похожи на Адреами и что могут любить.

________________

Адреами не взялся восстанавливать эмаль на медальоне, сказав, что в итоге выйдет изображение другой женщины. Но согласился написать по медальону портрет, когда закончит едва начатую миниатюру. Рагнер побыл еще немного в этом доме и, не дождавшись друга, оставил записку, а после поспешил в свой замок. Он галопом гнал Магнгро; ветер остужал его плоть и развеивал наваждение. Окончательно холодная, белокожая дымка с черными гибельными глазами рассеялась, когда он увидел теплую, светлую, златоволосую Маргариту – она же обрадовалась, что он не опоздал к обеденной трапезе. Обнимая ее и вдыхая запах солнечных волос, Рагнер согревался – будто нежился на песке в ласковых зеленых волнах, и ее, столь благодатного моря, не хотелось покидать. Во время обеда он чувствовал неясную вину, оттого окружил возлюбленную трогательным вниманием: сам угощал ее, укрывал ее колени теплым покрывалом, пил с ней воду из одной чаши и вкушал с ней из одной тарелки. От Лилии Тиодо Рагнер решил держаться подальше и никогда более не оставаться с ней наедине.

________________

Следующим утром, в благодаренье тридцатого дня Воздержания, Огю Шотно загадочным образом исчез из замка – он не ночевал в своей спальне Ягодного дома и нигде не наблюдался, а стража утверждала, что ворот надвратной башни новый смотритель не миновал. Разозленный Рагнер нашел в кладовой поразительный порядок, но не зарытого здесь же Огю. Ниль Петтхог разводил руками, говоря, что ничего не знает и что он сам, Ниль, отправился в город, к семье, раньше обеда. Вот только мастер весьма странно усмехался. От всех остальных работников замка тоже не было никакого толка. Две поварихи, Кётрана и Олзе, тоже подозрительно весело улыбались.

Наконец Огю Шотно нашли – тогда, когда герцог Раннор уже уверился, что его долговязое тело сбросили в реку. Обнаружился смотритель замка в заброшенной кузне, где он сам закрылся, так как в том помещении имелось круглое оконное отверстие над водой – всю ночь Огю страдал от тошноты, поноса и озноба. Боясь уронить вес своей должности, он предпочел спрятаться с ведром в не нужной никому кузне. Рагнер отнес этого сорокалетнего мужчину на руках, будто дитя, в маленькую спальню на четвертом этаже, а Соолма дала ему, бледному, дрожавшему и стонавшему больному, ложку своей чудодейственной настойки.

– Огю, – вздохнул Рагнер, заметив, что щеки смотрителя розовеют, – я же тебе объяснял: народец в замке отбился от рук и желает обретаться отбитым дальше. За свои свободы и вольности они поборются. Да и прочие лодэтчане не обожают указов. Мы из-за долгих и частых войн, вообще, честно говоря, не любим ни хозяев, ни порядка, а если что – всех убьем да убежим в лес иль в море… Надо быть мудрее. Мне недавно сказали, что с людом нужно обращаться как со скотиной: много кнута и мало сладкого корня. Я так не думаю. Мы в этом замке – семья, а семью тем более не хлещут кнутом. Тебе еще повезло, что тебя, чужака, не прикончили… Правда, мне весьма понравилось, как нынче выглядит моя кладовая… и погреб тоже…

Лежавший на узкой кровати Огю Шотно простонал что-то, натягивая одеяло аж до своих страдальческих глаз.

– Вот, – положил на прикроватный стул Рагнер камушек, похожий на гальку. – Если станет хуже, соси его. Но без надобности, пожалуйста, не бери его в рот. Это крайне дорогой и редкий камень из баранов каких-то заморских. Тебе и настойка Соолмы должна помочь – она всем и от всего помогает… А я, конечно, накажу поварих, но не так сильно, как они того заслуживают, – они же семья, а еще они для меня стряпают. Придумай что-то, чтобы с ними замириться…

– Не оставляйте меня сейчас одного, заклинаю, – прошептал Огю.

– У меня много дел, – ответил Рагнер, поднимаясь на ноги. – Кричи, если что.

– Они могут задушить меня во сне подушкой, – плакал Огю, стуча зубами. – На двери нет запора, а я еще так слаб!

– Ладно, – сжалился Рагнер. – Будешь не один. Я пришлю к тебе черноусого Раоля, идет?

Несчастный смотритель замка кивнул.

В большой проходной зале четвертого этажа, расположенной между пятью спальнями, ждала Маргарита.

– Похоже, поварихи его потравили, и хорошо еще, что не насмерть, – тихо сказал Рагнер, глядя на дверь маленькой спальни. – Скорее всего, не без просьбы Ниля Петтхога. Огю за один день всех здесь допек.

– Это жестокосердечно! – строго проговорила Маргарита. – Огю Шотно мне самой не нравится, но разве так допустимо? Он же может потерять здоровье или, вообще, умереть от изнурения. Он человек, пусть даже мерзкий.

– Добросердечная ты моя, – обнял ее Рагнер. – Край наш суров и нравы здесь суровы. И жестоки тоже, особенно к чужакам.

– Мне страшно, – прошептала она. – Я тоже здесь чужая…

– Эй! Тебя и моего наследника никто не посмеет тронуть – я живо поварих подвешу в подвале за руки: стонать будут на весь замок, всех пугать, а после сдохнут в муках. И они это прекрасно знают. Разница между господами и смотрителем – огромна: как у льва с мухой. И потом, что значит «чужая»? – заглядывал он в ее глаза. – Ты – ларгосцка, даже если не кушаешь рыбу в водоросли. Бывает… Ты – необычная ларгосцка…

Рагнер наказал поварих воистину страшно: лишил их всякого хмельного до окончания следующей восьмиды Целомудрия. Для этого пришлось поставить дозорных в подвале у погреба. Еще Рагнер пообещал поварихам, что если они не наденут форменных платьев к обеду, то останутся в Возрождение без подарков, а если не будут слушаться Огю Шотно, то, одно за другим, лишатся прочих его щедрот – и так будет до тех пор, пока он не убедится, что они их ценят. А если к Венераалию он не увидит в замке порядка и не пребудет в празднество любви и счастья в этих «чертовых счастьях и любви», то осчастливит поварих волей в деревне, где они смогут наглеть, сколько желают. Себе же возьмет превосходного столичного повара.

________________

Из-за утренних неурядиц Рагнер задержался в замке, и его застал Вьён. Появился тот в знакомом до боли одеянии – красном, длинном, потертом полукафтане: подбитом овчиной, с воротником и оторочкой из рыжей куницы. Кажется, Рагнер видел этот полукафтан еще в свои без малого семь лет, когда ему наняли воспитателя – бросившего Университет в Санделии, недоучившегося всего год до получения лицензии лекаря, младшего сына владельца верфи и доброго друга их семьи, двадцатилетнего Вьёна Аттсога.

Рагнер и Вьён поднялись на третий этаж из тамбура по винтовой лестнице – этим путем герцог Раннор мог быстро подняться в свои покои, минуя караульную и обеденную. Но в покои герцога они не пошли – направились в Оружейную залу, мужскую гостиную.

Оружейная зала служила для демонстрации доблести рода Раннор. Сизые каменные стены пестрели знаменами, угрожали разнообразным холодным оружием, пугали звериными головами, повествуя о славных подвигах на войне или охоте. Рагнер добавил меж медвежьих, кабаньих, лосиных и оленьих голов свои лучшие ружья. Также в этой зале устраивали застолья – когда к герцогам прибывали их рыцари-ленники или когда хозяин замка желал развлечься с друзьями в обществе не самых нравственно строгих дам. Ныне великая зала была почти пуста; в дальней от входа половине находились стол, внушительная скамья со спинкой, несколько табуретов и буфет для посуды. Пол багровел, будто темная кровь, одетый в поливную плитку. Большой грубый камин не пылал огнем и не разгонял промозглой утренней сырости, зато здесь не раздавалось стука плотницких молотков.

– Как в погребе, – сказал Рагнер, запахиваясь в плащ и садясь на скамью за стол. – Кажется, беседа будет коротка.

– Какое интересное ружье… – снял Вьён со стены подарок Ваны Дольсога – короткое и изящное ружье со сложным колесцовым замком. – Как работает это устройство?

– Безупречно… И такое ружье называется «пистолет», для пистолета нужна одна рука – не две, как для стрельбы из ружья. Теперь курок с пиритом сам бьет по колесу, порох на полке можно закрыть крышкой и не бояться его растерять при скачке или погоне… Мой гений пообещал наделать мне таких пистолетов вволю, если мои кузнецы разгадают секрет бронтаянцев – как те умудряются не ковать, а отливать стволы из стали…

– Ясно, – повесил Вьён пистолет на место, у лосиной головы, и сел напротив Рагнера за стол на табурет. – В записке ты написал, что срочно хочешь меня увидеть.

– Про черный сыр хотел узнать. Ты сказал, что кучу наварил, и где он?

– Ему надо время, чтобы созреть…

– Да? – удивился Рагнер. – И сколько?

– Хотя бы восьмиду. Когда затвердеет, я тебе сразу его привезу.

Рагнер вздохнул и задумался.

– Вьён… Сыра мало. Ну приедет за ним один корабль… Я лучше сам отвезу черный сыр в Брослос. У меня пивоварня пустует. Есть место, чтобы устроить еще и винокурню. Из того же ячменя наделать белого вина, только столь же крепкого, как и камышовое вино. Я бы хотел, чтобы ты работал винокуром, но боюсь… Зато это дело должно выйти намного более денежным, чем черный сыр, и ждать опять же не надо, пока что-то там затвердеет.

– Я справился со своим недугом. Мое заболевание душевное, а не плотское, – ты же знаешь… Жизнь была бессмысленна. А сейчас – нет. Я согласен, но с условием: помощники мне не нужны. Я хочу оставить в тайне то, как извлекаю чистый дух вина.

– Ты мне, что ли, не доверяешь?! – изумился Рагнер.

– Не тебе… Другим. Выйдет надежнее, поверь, если один я буду знать, как извлекать дух вина. Зато обещаю – вино получится крепче, чем что-либо тобою ранее изведанное.

– Отец Виттанд нас с тобой за дух вина на костер не отправит? А то я с ним вновь поругался.

– Еще одна причина, почему курение моего вина стоит хранить в тайне.

– Ладно… Всё по-прежнему: мои – три четверти, твоя – четверть. Поедем сейчас в пивоварню: всё осмотришь и скажешь, что нужно. Да, еще одно… – тяжело вздохнул Рагнер, вспомнив о просьбе Лилии. – Я вчера разговаривал с госпожой Тиодо, и надо сказать, она мне крайне понравилась… Вьён, я понимаю, отчего ты влюбился. Она не только подлинно красива, но и подлинно умна. И ее намерение стать монахиней тоже подлинно – я ныне не сомневаюсь в этом. На что ты надеешься?

– Ни на что, – тоже вздохнул Вьён. – И немного на чудо. Не зря же я ее увидел утром Судного Дня, а не погиб на морском ветру. Не поверишь, но я уверовал в Бога.

– Так ты на самом деле молишься!

– Да! – гордо поднял голову Вьён. – Наша вера – обман, – я не изменил своему убеждению, но в Бога нынче верую. А еще я в храм теперь очень хочу пойти – под венец с нею, с белоснежной лилией…

Рагнер скривил губы и, подумав немного, решил, что не будет более разубеждать друга, а то он того гляди опять потеряет смысл жизни, напьется в винокурне, устроит там пожар да спалит и себя, и всю пивоварню с амбаром.

– Знаешь, Вьён, вот бы ты еще сахар из камыша сделал, – сказал он другу уже в тамбуре. – Сахар – это золотой песок. Придумай, как осветлять сироп, а я его продавать стану как истинный торгаш. Ты же – себе ни в чем отказа знать не будешь, дочку выдашь за богача, а белоснежная лилия, что не желает цвести в твоем лесу, вдруг возьмет – да и зацветет в твоем саду. Деньги она тоже любит, как и Бога… Золото, много золота, может перевесить даже чашу с Богом, тем более с монастырем!

________________

Весь день Рагнер провел на правом берегу Йёртры, у замка. Вьёну требовались для курения вина «водяные печи», и землеробам было велено сделать печи из воды. В город Рагнер уж не успевал, поэтому обошел каждый дом, двор и огород в деревне. Даже посетил гумно. В итоге он изрек, что землеробам также надо заготовить побольше камышового сиропа, за какой он заплатит серебром, а еще нагонит сюда толпу плотников, и они починят все избы в деревне, поправят заборы и залатают крыши.

Вернувшись в замок, Рагнер нашел Огю Шотно окрепшим и деятельным, вступившим на тропу войны с поварихами и проводившим досмотр кухни. А вот дорогого бараньего камушка Рагнер не обнаружил: Шотно, не притронувшись к настойке Соолмы, ссосал его полностью (рубин целый ссосал, соссанец!). Зато настойка пришлась по вкусу Раолю Роннаку, и в спаленке на четвертом этаже Рагнер обнаружил своего охранителя не бодрствующим в дозоре, а довольно храпевшим на кровати. Рагнеру очень хотелось удавить Раоля, просто очень, однако свое обещание Богу он помнил. Рагнер приказал швырнуть «усатую пьянь» в озеро из Нужной башни, то есть бросить в дыру для нечистот, но также велел дозорным спасти Раоля, если тот начнет тонуть.

Раоль не утонул, поварихи же присмирели и вышли на обед в форменных платьях из Рюдгксгафца. В дальнейшем смотрителю замка лишь пакостили, но никто не пытался более его травить. К пакостям Огю Шотно был стоек, правда, настойчиво пожелал проживать в комнатушке на четвертом этаже, лишь бы не в просторных покоях Ягодного дома, рядом с Олзе и Кётраной. Вздохнув, Рагнер, приказал продолбить дыру в стене маленькой спаленки, печнику сложить и там печку, а Нёгену повесить засовы и врезать замки на двери той комнаты.

В это же благодарение, тридцатого дня Воздержания, Рагнер принял твердое решение стать «торгашом»: коль в Ларгос не приходят парусники, он сам будет скупать рыбу, солонину, пушнину, кожу, шерсть, сыры, дубовые чернила и прочее. Загрузит «Медузу» всем этим добром, а еще черным сыром, пивом и крепчайшим куренным вином, – продаст всё в Брослосе, взамен же привезет разные редкости. После устроит в соседних с замком поселениях мыловарню, селитряницу и стекольню. И будет заниматься позорной для аристократа торговлей до тех пор, пока Ларгос не превратится в крупнейший торговый порт Великой Впадины, а то и всего полуострова Тидия.