Читать книгу: «Ничья в крови», страница 9

Глава 10 Эмили

****

Четыре месяца спустя.

Я не проигрываю.

Это стало моим новым правилом, моей мантрой. Каждое утро я просыпаюсь, смотрю в зеркало и вижу не ту испуганную девочку, что сбежала из поместья Грэнхолмов, а холодного, расчетливого игрока. Той Эмили больше нет. Четыре месяца. Не вечность, но пропасть. Первые недели в том снятом наспех доме были похожи на жизнь в аквариуме с треснувшим стеклом. Каждый скрип, каждый шорох за окном – Ллойд? Лукас? Охранник Генри? Я спала с ножом под подушкой, а наутро заставляла себя бежать. Лесные тропинки за домом стали моим спасением. Бег – это боль, это жжение в легких, это слезы, смешанные с потом, это выталкивание страха через каждое движение мышц. Потом появлялся Джейсон.

Его помощь с джунглями моего заднего двора стала началом странной дружбы. Он оказался простым. В хорошем смысле. Не копал в прошлое, не искал подвоха. Просто помогал: чинил протекающий кран («Тут прокладка мертвая, Эми!»), притащил бензопилу для сухих веток («Этот дуб тебе на голову свалится!»), научил жарить стейки на восстановленном им барбекю. Мы тренировались вместе. Его подход к спорту был методичным, как у психолога (им он и был): «Не рвись, Эми. Сила – в контроле. Мышцы любят осознанность, а не истерику». Он видел мою ярость, спрятанную под слоем вежливости, и направлял ее в русло жима, приседа, планки. Мои руки перестали дрожать. Пресс стал броней. Округлость бедер – не мягкость, а сила сжатой пружины. Он был… солнечным. Его смех не резал слух, а его забота не требовала платы. Просто: «Эми, у тебя свет в гостиной не гаснет! Экономию знаешь?» или «Взял твой мусор, я все равно ехал». Дом благодаря ему и моим бесконечным покупкам (диффузоры, пледы, картины для пустых стен, горшки с неприхотливыми кактусами и фикусами) перестал пахнуть одиночеством и пылью. Он пах ванилью, деревом и моим шампунем. Я любила сидеть у камина (Джейсон научил его топить правильно) с книгой из той самой покупки – темная романтика с черепом и цветами на обложке. Тишина здесь не давила, а обволакивала. Безопасность. Но даже в самом теплом кресле у огня, даже с бокалом "Мерло" и вкусом пасты с лисичками на языке, в углу сознания всегда сидела тень. Лукас.

Страх? Да. Зверь в клетке – все равно зверь. Убийца. Человек, способный отрезать голову за предательство и нести на руках после пытки. Но тоска… Это было хуже. Тоска по его взгляду. По тому, как он молча стоял у окна библиотеки, профилем к миру, который, казалось, его ненавидел. По редким, обжигающим моментам нежности – поправленному одеялу, книге, оставленной у кровати, псу , которого он привел, зная, что я тоскую по живому теплу. По его голосу, читающему вслух – низкому, чуть хрипловатому, завораживающему. Я ловила себя на том, что ищу его силуэт в тени деревьев за окном, вслушиваюсь в шум мотора на дороге. Ждала. Как дура. Как та девочка, которая поверила, что монстр может быть человеком. Шидзука, видя мою привязанность к дому, предлагала переезд в ее особняк – неприступную крепость. «Здесь тебя найдут быстрее, чем ты успеешь выстрелить, Эмили,» – говорила она, ее желтые глаза, как у хищной птицы, сканировали уязвимости. Я отказывалась. Каждый раз. «Я в безопасности здесь. И дом… он мой». Я должна быть здесь, если он придет. Мысль-предательница. Юри, конечно, знала. Она видела, как я замираю, услышав незнакомый звук, как пальцы непроизвольно сжимают край стола. «Он тебя предал, отпустив», – твердила она, выпуская колечко дыма. Но «отпустил» ли? Или потерял? Разница казалась мне океаном.

Шидзука превратила меня в оружие.

Сначала было тяжело. Мои пальцы не слушались, карты выпадали не так, как надо, а взгляд выдавал волнение. Но теперь… Теперь я чувствую карты, как будто они – часть меня. Я знаю, когда нужно подменить, когда блефовать, когда сделать вид, что проигрываешь, чтобы потом сорвать банк.

Юри смеется, что я стала машиной.

– Ты даже моргать перестала, когда ведешь, – говорит она, закуривая очередную сигарету.

Я улыбаюсь.

– А зачем? Моргание – это слабость.

Шидзука довольна. После каждой победы она дарит мне что-то: новое платье, часы, украшения. Однажды привезла ключи от квартиры в самом престижном районе.

– Это не подарок, – сказала она тогда. – Это инвестиция.

Но я знаю правду. Она привязалась ко мне. Как к дочери.

Юри стала моей тенью. Мы не просто подруги – мы партнеры. Она следит за моей спиной, читает людей, шепчет мне на ухо, когда кто-то слишком пристально смотрит на мои руки.

А еще…

Я жду встречи с ним.

Губы сами растягиваются в улыбку, но тут же я кусаю нижнюю, чтобы остановить это предательское движение. В груди – знакомое щемящее тепло, но я глотаю его, как слишком сладкий ликер – приятно, но опасно.

Четыре месяца ни слуху ни духу. Никаких вестей, никаких следов. Как будто Лукас Грэнхолм просто стер меня из своей жизни.

Пальцы непроизвольно сжимают край стола, ногти впиваются в лакированную поверхность. В голове – навязчивый шепот: "А может, и правда забыл?" Но я резко встряхиваю головой, будто отгоняя назойливую муху.

Но я знаю – он не мог.

Горло перехватывает. Я вдруг чувствую вкус его сигарет на своем языке – крепких, с горьковатым послевкусием. Как тогда, в зимнем саду, когда он наклонился слишком близко…

Он обязан был искать. Я бросаю взгляд на зеркало – там отражается девушка с горящими глазами. Не та испуганная мышка, что сбежала из поместья. А хищница. Та, которую ищут. И я знаю, где мы встретимся. Пальцы сами собой выкладывают на стол карты – бубновый туз, пиковая дама. Гадание на судьбу. Игра уже началась. Игра за свободу

Шидзука объявила об этом сегодня утром.

Она вошла без стука, как всегда. Аромат ее духов – вишня и что-то пряное – заполнил комнату прежде, чем я услышала шаги.

– Через неделю мы едем в поместье Грэнхолмов. Ты сыграешь против Генри. На кону – твоя свобода.

Сердце замерло. Потом забилось так сильно, что я боялась – она услышит. Но лицо осталось каменным. Я научилась этому. Научилась слишком хорошо.

Я не дрогнула.

Только мизинец слегка дернулся. Но кто заметит такую мелочь?

– Я готова.

Голос не дрогнул. Я горжусь этим.

Шидзука изучающе посмотрела на меня.

Ее взгляд – как рентген. Он всегда видит слишком много. Но сегодня я не позволю ей разглядеть главное.

– Ты уверена?

В ее голосе – редкие нотки… заботы? Нет, Шидзука не заботится. Она инвестирует. Но почему-то сейчас мне хочется верить, что это не так.

– Да.

Я поднимаю подбородок. Вызов. Себе. Ей. Всем.

– Он не будет играть честно.

Губы Шидзуки искривились в чем-то похожем на улыбку. Но в глазах – сталь. Она знает, о чем говорит. Знает слишком хорошо.

– Я тоже.

Это звучит как клятва. Как обет. Как первая честная фраза за все эти месяцы.

Она усмехнулась.

Настоящий смех. Редкий. Драгоценный.

– Тогда собери вещи. И приготовься… мстить за свою семью .

Сердце снова предательски замирает. Но я уже контролирую это. Контролирую все. Между нами повисает молчание. Тяжелое. Знающее. В нем – все, что мы не говорим вслух.

В последнюю ночь перед игрой.

Юри сидит у меня в комнате, курит и смотрит, как я перебираю колоду.

Дым кольцами плывет к потолку. Я слежу за ними взглядом – проще, чем встретиться с ее глазами.

– Ты волнуешься? – спрашивает она. Голос слишком небрежный. Слишком "невинный". Она знает ответ. Всегда знает.

– Нет. Карты в руках ложатся ровно. Без дрожи. Я тренировалась.

– Врешь. Она выпускает дым мне в лицо. Дразнится. Старая привычка. Я бросаю карты на стол.

Они рассыпаются хаотично – король треф задевает даму пик. Ирония.

– Хорошо. Волнуюсь. Но не из-за игры.

Слова вырываются против воли. Но с Юри – можно. Только с ней.

Юри понимающе кивает.

Ее нога качается в такт невидимой мелодии. Она нервничает. За меня.

– Лукас. Его имя звучит как удар. Я моргаю. Слишком быстро.

Я молчу.

Но зубы сжимаются так сильно, что челюсть начинает ныть.

– Ты все еще… Она не договаривает. Не надо. Я ненавижу это "все еще". Как будто время должно было что-то изменить.

– Не спрашивай. Голос звучит резко. Раньше, чем я успеваю смягчить его.

Она вздыхает, затягивается.

Пепел падает на ковер. Я слежу за серой точкой. Проще, чем за этим разговором.

– Он тебя предал.

Ее слова – как нож. Но я уже не та, что падает от одного прикосновения лезвия.

– Нет. Я встаю. Подхожу к окну. На улице – темно. Как в ту ночь, когда я убежала.

– Он отпустил тебя.

Ее голос теперь позади. Но я чувствую каждое слово на своей коже.

– Он потерял меня. Я поворачиваюсь. Улыбаюсь. Это не та улыбка, что была раньше.

Юри смотрит на меня долго, потом встает и подходит к окну. Наши плечи почти соприкасаются. Почти. Но не совсем. Как всегда.

– Завтра ты выиграешь. И будешь свободна. А потом…

Она не договаривает. "А потом" висит в воздухе, как ее сигаретный дым.

– А потом я посмотрю ему в глаза и узнаю, стоило ли ему искать меня. Мои пальцы сами находят карту на столе. Я не глядя знаю, какая это.

Юри оборачивается.

Ее глаза – синие, почти прозрачные – изучают меня. Ищут слабое место. Но его больше нет.

– А если он даже не придет? Вопрос, который я задавала себе каждую ночь. Но сейчас ответ готов. Я беру со стола карту – червонный валет. Он теплый в пальцах. Как будто только что из чьих-то рук.

– Придет.

Я кладу карту на стол. Ровно. Точным движением. Потому что я знаю его. Слишком хорошо. Слишком больно.

И завтра…Я закрываю глаза. На мгновение. Только на мгновение. Завтра он узнает новую Эмили. Когда я открываю их снова – в них нет страха. Только холод. Только расчет.Т у, что больше не боится.Я поворачиваюсь к Юри. Улыбаюсь по-настоящему. Впервые за этот вечер. Ту, что никогда не проигрывает. И карты на столе, кажется, улыбаются в ответ.

****

Утром. Я стою перед зеркалом в своей спальне, медленно поворачиваясь, оценивая каждую линию своего тела. Четыре месяца жестких тренировок – и мои бедра стали округлыми, соблазнительными, а талия – тонкой, как у античной статуи. Пресс прорисовался, жесткий и рельефный, подчеркивая силу, которую я в себе воспитала.

Но сегодня – не просто игра. Сегодня – мой выход.

– Решено? – Юри стоит в дверях, держа в руках ножницы.

Я киваю, не отрывая взгляда от своего отражения.

– Решено.

Мои длинные каштановые волосы падают на пол мягкими волнами. Юри работает быстро, уверенно – ее пальцы скользят по моей шее, оставляя мурашки. Ножницы щелкают, и вот уже мои волосы становятся короче, легче, свободнее.

Корейский каскад.

Объемные, мягко ниспадающие пряди, слегка асимметричные, подчеркивающие линию скул. Юри укладывает их крупными волнами, добавляя текстуру – так, чтобы каждый поворот головы бросал блики света.

Макияж.

Она рисует меня, как картину.

– Глаза – дымчатые, с легкой подводкой, удлиняющей разрез. Тени переливаются от холодного графита до глубокого бордо. – Губы – матовые, алые, почти кровавые. – Скулы – легкий румянец, едва заметный, но придающий лицу живой жар.

Я смотрю на себя – и не узнаю. Это не та Эмили, что дрожала в углу библиотеки.

Это – игрок.

Платье. Красное. Приталенное, облегающее каждый изгиб, как вторая кожа. Ткань – тяжелый шелк, переливающийся при движении. Спина открыта почти до поясницы, демонстрируя хрупкие лопатки, резко контрастирующие с жесткой линией плеч.

– Черная шляпа с широкими полями, наклоненная так, чтобы скрывать половину лица. Пусть гадают. Пусть не узнают. – Часы – золотые, с бриллиантовой инкрустацией. Подарок Шидзуки. "Чтобы ты всегда помнила – время работает на тебя." – Перчатки – черные, шелковые, обтягивающие пальцы до самых фаланг. Чтобы никто не видел, как они дрожат. – Клатч – тот самый. От Dolce & Gabbana, усыпанный бриллиантами. Последнее, что я держала на последней игре Грэнхолмов.

Я сжимаю его в руке.

Юри.

Она – мое отражение.

Черное платье, облегающее, с глубоким декольте. Классические лодочки, алые, как мои губы. И красная шляпа – намеренный вызов.

– Мы будем выглядеть как дуэт, – усмехается она, поправляя мою прядь.

– Или как предупреждение, – отвечаю я.

Ее глаза блестят.

– О, определенно.

Шидзука.

Она входит без стука.

Готическое платье.

Черное, как ночь перед казнью. Корсет, стягивающий талию до невероятных пределов, прозрачные кружева на бедрах, сквозь которые проглядывает бледная кожа.

Но главное – траурный платок.

Прозрачный, с кружевной каймой. Он ниспадает с ее плеч, как крылья вороны.

– Ты знаешь правила? – ее голос ледяной.

Я киваю.

– Если я проиграю, ты сыграешь за меня.

Ее губы растягиваются в улыбке без тепла.

– Я не проигрываю.

– Я тоже.

Она изучает меня долгим взглядом.

– Тогда поехали.

Машина скользит по темной аллее, обсаженной вековыми дубами. Их голые ветви, словно когти, царапают низкое небо. Я сжимаю клатч так сильно, что бриллианты впиваются в ладонь сквозь тонкую ткань перчаток.

Он там.

Я знаю.

Знаю по тому, как бешено колотится сердце, по тому, как предательски теплеет кожа под платьем. Почти пол года. Пять долгих месяцев, пустых месяцев без его взгляда, без его голоса, без его рук, которые могли быть то ласковыми, то жестокими.

Я ненавижу его.

Я скучаю по нему.

Я боюсь его.

Я жду его.

Особняк Грэнхолмов встречает нас холодным блеском хрустальных люстр. Свет в них слишком яркий, слишком безжалостный – он выставляет напоказ каждую морщинку, каждую фальшивую улыбку.

Мы входим трио – Шидзука впереди, как черная королева, ведущая свою свиту. Ее траурный платок развевается за ней, словно крылья.

Юри и я – отражения друг друга.

Она – в черном, с алыми акцентами. Я – в красном, с черными. Мы идем в ногу, шляпы скрывают наши лица, оставляя видимыми только губы – ее темные, мои кроваво-красные.

Гости замирают. Стук каблуков по мрамору холла особняка Грэнхолмов отдавался в висках ритмом собственного бешеного сердца. Тук. Тук. Тук. Не шаг, а отсчет времени до взрыва. Холодный, вылизанный до блеска камень под ногами, знакомый до тошноты запах старого дерева, воска и чего-то металлического, припудренного дорогими духами – все это обволакивало, как погребальный саван. Я шла за Шидзукой, ее траурный платок колыхался призрачным крылом, а Юри была моим зеркальным отражением по левую руку. Шляпы – наши щиты. Красное платье – мой вызов, брошенный на этот запятнанный пол. Каждая ниточка шелка, облегающего бедра, напоминала: Ты не та, что сбежала.

Шидзука двигалась к Генри, как клинок к горлу. Юри слегка коснулась моего локтя, напоминая о присутствии. Я ощущала спиной его взгляд. Лукаса. Он стоял у камина, как статуя из черного базальта, лишь дымок сигареты выдавал жизнь. Я прошла мимо, не поворачивая головы, но всем существом чувствуя, как этот взгляд прожигает ткань платья на открытой спине. Запах его сигарет, его кожи – воображаемый или реальный? – смешался с моими духами. Rolling in Love. Ирония, густая, как его коньяк. Потом – звон разбитого стекла. Он уронил бокал. Крошечная победа. Юри выдала едва слышный смешок, прикрытый глотком шампанского.

– Он не сводит глаз, – прошептала она губами, едва шевелясь, пока мы притворялись, что любуемся портретом какого-то хмурого Грэнхолма на стене. – Смотрит, будто привидение увидел.

Я не ответила. Просто слегка наклонила голову, позволяя свету люстры упасть на линию моей челюсти, на алые губы. Пусть видит профиль. Пусть гадает. Пусть помнит каждую деталь той, кого не смог удержать. Генри приближался к Шидзуке, его маслянистая улыбка не скрывала натянутости. Шидзука была его кошмаром, материализовавшимся в черном кружеве.

– Мои дочери, – прозвучал ледяной голос Шидзуки, когда Генри кивнул в нашу сторону.

Юри игриво приподняла шляпу, дав мелькнуть лишь ямочке на щеке и пряди белоснежных волос. Я осталась неподвижна. Моя очередь будет позже. На игре. Мое представление – это стол, карты и банк, в котором будет лежать его гордыня.

Юри взяла мой локоть чуть увереннее, ведя к фуршетному столу. Ее пальцы были прохладными, но крепкими. Наша связь за эти месяцы стала почти сестринской. Она была моим щитом, моим кривым зеркалом, моей совестью, когда я слишком увлекалась ролью. Она знала все мои страхи про Лукаса, все сны, где он то спасал, то душил. И все равно шла рядом в этот ад.

– Красный – твой цвет, – шепнула она, поправляя несуществующую складку на моем плече. Ее голубые глаза, такие невинные в своем ангельском обрамлении, сейчас были острыми, сканирующими зал. – Он тебя съедает глазами. Будто голодный волк, увидевший первую добычу после долгой зимы. Берегись.

Я взяла бокал с минеральной водой (алкоголь до игры – слабость). Ледяная влага обожгла горло, вернув остроту реальности. За окнами, в кромешной тьме парка, прятались тени прошлого. Здесь, в этом сияющем зале, кипели ненависть, страх, жажда мести и… неистребимая, проклятая надежда. Я искала его взгляд снова. Нашла. Он стоял все там же, у камина, но теперь сигарета была мертвым огарком в его пальцах. Его глаза – два угля в бледном, как мрамор, лице – горели. Не гневом. Не ненавистью. Глубоким, животным, потрясшим его до основания. Он увидел. Не просто тело в красном платье. Он увидел Эмили, которая перестала быть жертвой. Которая пришла за своим.

Юри сжала мой локоть предупреждающе, чувствуя мое напряжение.

– Не сейчас, – прошептала она. – Игра еще не началась. Держи дистанцию. Играй по своим правилам.

Я медленно выдохнула. Отвела взгляд от Лукаса, к Генри, который что-то говорил Шидзуке с фальшивой любезностью. Сердце все еще колотилось, но уже не от страха. От азарта. От предвкушения.

Хорошо, Лукас, – подумала я, делая вид, что рассматриваю витрину с фамильным серебром. – Ты искал меня. Ты нашел. Теперь посмотри, во что превратилась твоя потерянная кукла. И будь готов.

Я подняла бокал в немом тосте – не в его сторону, а в сторону будущего. В сторону стола, где мне предстояло сломать Генри Грэнхолма. И только потом… потом будет его очередь.

Глава 11 Лукас

Я сразу узнал ее.

Не мог спутать этот аромат. Только на ее коже он звучал так – сладкий, но с ножом за пазухой. Как и она сама. Сейчас она выглядела иначе: тонкая талия, округлые бедра, которые теперь невозможно скрыть даже под этим кроваво-красным платьем. Походка твердая, уверенная. И глаза… Раньше в них читался страх. Теперь – уверенность?

Где ты была, Эмили?

Я не прекращал искать. Кайл рыскал по всем притонам, проверял каждую зацепку. Дядю Эмили мы упустили – старик прячется мастерски. Но она… Она вернулась сама.

Я почти улыбнулся. Почти. В уголках губ лишь дернулась тень былой усмешки. Тени той улыбки, что застывала на лице, когда я, возвращаясь в пустую резиденцию, не слышал… Ничего. Тишина была оглушительной. Ни шороха страниц из смежной комнаты, где она порой читала вслух – тихий, чистый голосок, доносившийся сквозь стену, как колыбельная для моей черной души. Я специально держался на дистанции тогда, стоял в темном холле, слушая, как слова обволакивают тишину, и чувствуя странное, почти невыносимое спокойствие. Ни тихого сопения за стеной, когда она спала. Ни журчания воды в трубах, сопровождавшегося едва слышным, таким беззащитным пением, когда она принимала душ – эти звуки были маяками в моем личном аду, признаком того, что добыча на месте. Теперь была лишь гулкая пустота, разъедающая изнутри. Я скучал по ее лицу – по тому, как оно менялось, когда я входил в комнату: мгновенная бледность, легкая дрожь губ, расширение зрачков. Скучал по ее глазам – по тому самому, дикому, животному страху, который зажигал в них искры и заставлял бешено колотиться сердце под тонкой кожей на шее. Скучал по тому, как ее тело покрывалось мельчайшими бусинами пота от одного моего приближения, по едва уловимой дрожи в пальцах, когда она пыталась взять стакан воды. Это возбуждало. Безумно. Сильнее любого крика, сильнее любой борьбы. Ее страх был эликсиром, наркотиком, без которого я задыхался. И потерять это… Это было хуже предательства. Это была ампутация части души.

Я стал тенью на мероприятиях Генри. Не ради дел. Ради призрака. Выходил в толпу, сканируя лица, вглядываясь в каждую темноволосую девушку, ища знакомый изгиб шеи, посадку головы, бег взгляда. Одержимость гнала меня, как плеть. Я должен был найти. Вернуть. И однажды… Однажды сердце екнуло, остановилось, а потом забилось, как молот. В дальнем углу зала, у колонны – профиль. Волосы. Осанка. Она. Я подошел сзади, рука моя легла на тонкую, слишком тонкую, руку в черной перчатке. «Эмили», – прошептал я, голос хриплый от нахлынувшей… чего? Ярости? Триумфа? И увидел в повернутом ко мне лице – чужой ужас. Не ее глаза. Не ее страх. Чужой. Девушка вскрикнула, попыталась вырваться. Я сжал ее запястье так, что кости хрустнули, впился взглядом, пытаясь силой воли превратить эту тень в реальность. Не вышло. Отпустил. Горечь разочарования была острее ножа. Я хорошо напугал ту несчастную. Но это не та добыча. Не моя добыча. Пустота после этого случая стала еще чернее.

Кайл уже получил сигнал – проверить ее машину, вживить жучки в салон, под капот, в подкладку сиденья. На этот раз тень не ускользнет. Не позволю. Я сходил с ума, когда потерял ее. Теперь я был готов сойти с ума снова, лишь бы вернуть.

Кайл уже получил сообщение – проверить машину, поставить жучок. На этот раз она не исчезнет.

Генри и Ллойд еще не поняли, кто перед ними. Но когда поймут… О, это будет зрелище.

Коридор к залу для игр длинный, как петля удава. Стены обтянуты темно-бордовым шелком, люстры отбрасывают мертвенный свет. Шидзука идет впереди, ее траурный платок стелется за ней, словно дым.

Эмили и та блондинка – ее «дочери» – идут следом.

Я наблюдаю.

Эмили не смотрит в мою сторону. Но я знаю – она чувствует мой взгляд.

Ее платье – не просто ткань. Это вторая кожа, кроваво-алая, обтягивающая каждый изгиб так, будто вылита из расплавленного желания. Шляпа с резкими полями – не просто аксессуар, а хищный козырь, режущий пространство, оставляющий ей лишь щель для взгляда. Но мне этого достаточно.

Она и та блондинка – идеальное отражение. Черное и красное. Тень и пламя.

Интересно, осознает ли она сама этот символизм?

Блондинка – это Эмили «до». Чистая, светлая, наивная. Та, что могла краснеть от случайного прикосновения.

А теперь?

Темные волосы, будто выжженные пеплом ее прошлого. Кровавое платье – не просто цвет. Это обещание.

Месть – тоже ведь форма любви, не так ли?

Но Генри и Ллойд… Они видят только изгибы ее тела, блеск ткани на бедрах, игру мышц под кожей, когда она двигается.

Глупцы.

Они упускают главное: То, что она пришла не просто. Она пришла показать, во что превратилась.

И я… Я не могу отвести взгляда.

Потому что в этом новом облике – в этой черно-красной фурии с глазами хищницы – я видел свое отражение. Искаженное, женственное, но – мое. Отголоски моей воли, моей жестокости, моей безжалостной логики, проросшие сквозь ее сломанную невинность. И это… Это было прекрасно. Как идеально отточенный клинок. И так же опасно для меня самого. Ибо охота обретает смысл лишь тогда, когда добыча достойна охотника.

Генри уже сидит за столом, разливает коньяк. Ллойд, как верный пес, стоит за его спиной.

Когда Шидзука жестом указывает Эмили на место, я вижу, как пальцы Генри слегка дрожат. Он еще не понял. Но чует неладное.

Эмили садится. Снимает перчатки. Передает их той блондинке.

Потом – медленно, словно наслаждаясь моментом, снимает шляпу.

Ее волосы… Короче. Объемные, переливающиеся каштановые волны.

Генри аж подпрыгивает в кресле.

– Дрянь! – его голос хрипит от ярости.

Ллойд мгновенно достает пистолет.

Но я быстрее.

Моя рука смыкается на его горле, пальцы впиваются в трахею. Он хрипит, глаза вылезают из орбит. Пистолет падает на ковер с глухим стуком.

По толпе зрителей проходит волна возмущения и недовольного шепота.

– Ты забываешься, Ллойд, – говорю я спокойно. – Здесь стреляют только по моей команде.

Шидзука холодно наблюдает.

– Эмили играет на свою свободу, – объявляет она. – Если проиграет – ее деньги и деньги ее отца перейдут Генри, а она вернется к Лукасу. Навсегда.

Эмили не моргает. Но я вижу, как ее пальцы слегка сжимают край стола.

Боишься?

Гул в игровой комнате достигает предела, и Генри недовольно хлопает по столу – звук звонкий, такой, что толпа сразу затихает.

Карты ложатся на стол.

Я слежу за ее руками. За каждым движением. Она жульничает – профессионально, изящно.

И все же… Она выигрывает. Обманом или нет – неважно.

Генри в ярости швыряет карты. Скулы Ллойда ходят ходуном, бьюсь об заклад, он прямо сейчас думает о том, что смог бы сделать с Эмили, если бы на его пути не было преграды в виде меня.

Эмили встает.

– Я свободна. Ее голос непривычно грубый и решительный. Это первое, что она сказала за весь вечер.

Генри выглядел так, будто вот-вот лопнет от ярости – его лицо исказилось, худые пальцы впились в подлокотники кресла, оставляя вмятины на дорогой коже. Ллойд стоял за его спиной, но в его глазах читалось нечто большее, чем просто злость. Страх. Страх перед Шидзукой, которая наблюдала за всем этим с холодной улыбкой, ее траурный платок колыхался при каждом движении, словно тень вороньего крыла.

Но мое внимание было приковано только к ней .

Она стояла перед столом, прямая и гордая, ее пальцы едва заметно дрожали, но выражение лица оставалось безупречно холодным. Только я видел, как ее зрачки расширились, когда я предложил сыграть еще раз.

– Один на один, – мои слова повисли в воздухе, тяжелые, как обещание. – Если я выиграю – ты остаешься. Если ты…

Я намеренно сделал паузу, наслаждаясь тем, как ее дыхание стало чуть чаще.

– …снова выиграешь – я верну тебе все. Даже ту дворнягу.

Генри фыркнул, но я даже не удостоил его взглядом.

Эмили медленно кивнула.

– Хорошо. Она сказала это более ласково. Даже с смирением.

Карты снова легли на стол с тихим шуршанием. Я следил за каждым ее движением – за тем, как ее пальцы скользили по краям карт, как ее запястье слегка поворачивалось, когда она подменяла одну карту другой.

Она снова жульничала. Искусно. Но я знал.

И позволял.

Потому что мне было интересно. Интересно, насколько она стала лучше. Интересно, сколько еще огня осталось в ее глазах.

Иногда я замечал дрожь ее рук – такие изящные, тонкие пальцы.

И вот… Она выложила последнюю карту. Выигрышную.

Ее губы растянулись в настоящей улыбке – широкой, почти дикой, и я… Я не смог сдержать свою.

Уголки моих губ сами собой дрогнули, и я почувствовал что-то странное – гордость.

Она действительно выросла.

Я встал.

– Как и обещал. Все твое – возвращается.

Подошел ближе.

Юри тут же шагнула вперед, перекрывая мне дорогу. Ее глаза сверкали, как лезвия, но Эмили мягко коснулась ее плеча.

– Все в порядке.

Юри недоверчиво посмотрела на меня, но отступила.

Я подошел вплотную.

Зал замер.

Генри сжал кулаки, Ллойд напрягся, но Шидзука одним взглядом пригвоздила их к месту.

Я наклонился к Эмили. Мои губы почти коснулись ее шеи.

– Теперь ты свободна, маленький воин, – мой голос был тихим, только для нее. – Или… ядовитая орхидея.

Я вдохнул ее аромат.

– Хочешь, чтобы я перестал искать тебя?

Мои губы едва коснулись ее шеи, оставляя после себя не поцелуй, а скорее клеймо – горячее, влажное, не дающее забыть. Мой голос звучал мягко, почти заботливо, но в каждом слове прятались лезвия.

Я осторожно обхватил ее тонкую шею своей массивной рукой. Слегка надавливая.

– Хочешь, чтобы я разжал пальцы и отпустил? Чтобы больше не стоял за твоей спиной в толпе? Чтобы не проверял, дышишь ли ты все еще тем же парфюмом, что и тогда?

Я чувствовал, как под губами участился пульс. Знакомый ритм. Страх? Волнение? Неважно. Главное – реакция.

Легкий укус. Не больно. Достаточно, чтобы кожа вспыхнула.

– Ты хочешь, чтобы я сказал, что отпускаю… и все равно нашел тебя. Ведь так?

Я отстранился, наблюдая, как ее пальцы непроизвольно тянутся к свежему следу на шее.

– Потому что настоящая ловушка – это не цепи. Это когда жертва возвращается к охотнику и целует руку, которая держит нож.

Я произнес это достаточно громко, чтобы каждый мог услышать.

Пауза.

В зале было тихо настолько, что слышалось, как Ллойд сглотнул.

– А я, милая, держу этот нож довольно давно.

Мои пальцы скользнули по ее запястью, ощущая дрожь.

Магия манипуляции не в том, чтобы лишать выбора. А в том, чтобы предложить свободу… ...и наслаждаться тем, как добровольно от нее отказываются.

Я отошел, давая ей пространство.

– До свидания, Эмили.

Она посмотрела на меня. Ее глаза горели. Но она не сказала ни слова. Просто развернулась и ушла – вместе с Шидзукой и Юри.

А я остался. С улыбкой.

Потому что знал – Мы еще увидимся.

Охота только началась по-настоящему. И на этот раз ставки выше. Потому что я снова почувствовал знакомый холодок адреналина. Потому что я снова вижу ее. Потому что я снова могу дышать тем самым воздухом, что пропитан ее присутствием. И я не отпущу. Никогда. Даже если мне придется отрезать голову каждому, кто встанет на моем пути , чтобы снова увидеть в ее глазах ту самую, сладкую, первозданную дрожь страха – моего страха.