Читать книгу: «Пробуждение спящей красавицы. Психологическая инициация женщины в волшебных сказках», страница 4

Антагонизм и взаимное притяжение между полами

Говоря о различии в обрядах инициации мальчиков и девочек, мы не можем не отметить в связи с этим две противоположные тенденции. С одной стороны, наблюдается стремление обоих полов оградиться друг от друга, сохранить свои тайны. С другой – зависть и ревность друг к другу, желание любой ценой узнать эти тайны. М. Элиаде отмечает тот факт, что всегда существует напряженность между двумя типами сакральности, мужской и женской, взаимная зависть и ревность к тайнам другого пола. Ученый приводит в виде примеров множество фактов, свидетельствующих о напряжении между полами. Из них он делает вывод, что сакральность женщины отличается от сакральности мужчин в том, что, в противоположность женщинам, мужчины вынуждены во время посвящения осознавать «невидимые» реалии и узнавать священную историю, которая не дается им в непосредственном опыте: «Для мальчиков посвящение состоит из введения в мир, который не является сиюминутным: в мир духа и культуры. Для девушек, напротив, посвящение состоит из ряда откровений, касающихся тайного смысла явления естественного и очевидного: видимого знака их половой зрелости»¹³.

Этнологи приводят многочисленные свидетельства враждебности мужчин и женщин по отношению друг к другу. Например, если у С. А. Токарева мы читаем, что «тайные союзы мужчин являются прежде всего общественной организацией» и что «это один из важнейших рычагов ниспровержения материнского рода и установления господства мужчины в семье и в обществе»¹⁴, то М. Элиаде пишет: «Подобно тому, как „мужские союзы“ терроризируют женщин, эти последние оскорбляют, угрожают и даже избивают мужчин, которые встречаются на пути их буйных процессий»¹⁵. Тем не менее, взаимное притяжение сильно в такой же точно степени.

Можно утверждать, что всегда существует напряжение между двумя видами сакральности, составляющими два различных и полярных мировоззрения: мужское и женское. Мотив появления женских тайных обществ лежит в специфичности женского религиозного опыта. Это опыт святости Жизни, тайны рождения и всеобщего плодородия. Цель культовых объединений женщин – обеспечить полное и беспрепятственное участие в этой космической сакральности, а посвящение женщин можно рассматривать как введение их в тайну рождения, – известный символ духовного возрождения. Напряжение между двумя видами сакральности предполагает одновременно их антагонизм и взаимное притяжение. Известно, что особенно на древних уровнях культуры мужчины были околдованы «женскими тайнами», а женщины – «мужскими».

Психологи придают большое значение тому факту, что мужчины в первобытном обществе завидовали «женским тайнам», особенно менструации и способности к рождению. Но они не обращают внимания на очевидность другого феномена: женщины тоже завидовали магии и мужскому знанию (магии охоты, тайнам Высшего Существа, шаманству, подъему на Небо, общению с мертвыми). Если мужчины в своих тайных ритуалах использовали символы, связанные с особенностями женской жизни (см., например, символику рождения при посвящении), то женщины, в свою очередь, как только что было сказано, заимствовали мужские обряды и символы. Такое амбивалентное поведение по отношению к «тайнам» противоположного пола – фундаментальная проблема для психолога. Но религиозный историк принимает во внимание только религиозное значение поведения. Если расшифровать антагонизм и притяжение двух видов сакральности – мужской и женской, – то, с одной стороны, мы видим сильное желание углубить специфический опыт собственного пола, стараясь воспрепятствовать проникновению пола противоположного, – и, с другой стороны, парадоксальное стремление изменить экзистенциальную ситуацию, фактически не подлежащую изменению, и найти путь к «общему».

Лично я придерживаюсь того мнения, что мужчина и женщина проходят свой жизненный путь параллельно. Сначала, в детстве, пол не принципиален, разделение является, скорее, искусственным, под влиянием социальных стереотипов. В детородном возрасте пол, безусловно, имеет значение, поляризация мужского и женского важна, в первую очередь, для воспроизведения потомства. В старости, по большому счету, снова неважно, мужчина ты или женщина. С точки зрения вопроса человеческого существования, и мужчина, и женщина одинаково озабочены поиском ответа, и ответ этот, по крайней мере, в сказке, один и тот же, за исключением нюансов, связанных с разницей анатомии и социальных ролей. Бытийно человек является андрогинным, соединяя в себе признаки обоих полов.

Потребность в обрядах у современного человека

Мы постоянно сетуем на то, что институт социализации с помощью ритуалов инициации утрачен. Да, это так, но психологическая потребность в нем, тем не менее, выливается в спонтанные самостоятельные попытки детей устроить себе «испытания». Чтобы повзрослеть, нужно, упрощенно говоря, нарушить запрет родителей. Запрет-нарушение-кара – вот универсальная схема взросления. Нарушил запрет – вырос, не нарушил, остался послушным – стагнировался в своей стадии. Субкультура детского общества сохранила множество ритуалов, игр, времяпрепровождений, способствующих развитию взрослости и самостоятельности, например, такой ритуал, как поход на кладбище для испытания «храбрости».

Психолог М. В. Осорина, пожалуй, единственная из отечественных психологов пишет об этом феномене детского социального развития. Причем это известное явление, с которым многие из нас знакомы по своему собственному детско-подростковому опыту, однако психологически оно до сих пор мало осмыслялось. Тем не менее, поход на кладбище – аналог подростковых обрядов инициации, сценарием которых, как я уже писала, является проживание околосмертного опыта. Если ребенок готов посетить кладбище и войти в контакт с чувством страха, это свидетельствует о его готовности контактировать со «страной предков» – своим бессознательным, из которого он черпает новые ресурсы, необходимые для взросления.

В книге «Секретный мир детей» М. Осорина описывает такой поход, свидетелем которого она стала летом 1981 года. Организатором похода была девочка тринадцати лет. Все мероприятие было редким и особым событием, которое устраивалось только раз в год, и сопровождалось оно одновременно чувством страха и дерзновенности. Походу предшествовала подготовка, состоявшая в том, чтобы за несколько дней оповестить всех детей села и при этом скрыть мероприятие от взрослых. В назначенный час вечером детская толпа человек в тридцать собралась идти на кладбище за село, чтобы рассказывать там страшные истории. Основную массу составляли дети девяти-двенадцати лет, но среди них были младшие братья и сестры, которых взяли, чтобы они никого не выдали взрослым. Несколько мальчишек собрались устроить засаду: накрыться простынями и пугать идущих, как привидения (что и произошло позже).

По пути наблюдалась следующая динамика. Сначала заволновались самые маленькие и тут же все вместе двинулись назад. Чуть позже начали отставать и некоторые дети постарше: «поодиночке они молча и неожиданно отделялись от группы идущих, как будто твердо знали, что им нельзя идти дальше какой-то невидимой черты, и брели назад, объединяясь на обратном пути маленькими молчаливыми группками. Шедшие впереди, казалось, не замечали отставших». К середине дороги состав группы полностью определился и остался таким до конца.

М. В. Осорина так описывает кульминационный момент: «Наконец – дошли. Впереди поперек проходила широкая дорога, а за ней стояли большие деревья темного, уже погружавшегося в ночь кладбища. На той стороне дороги все было так сурово-величественно, что одна мысль о том, что туда можно пойти рассказывать дурацкие страшные истории, казалась нелепой и даже кощунственной».

Выбрав место в большой неглубокой яме, где был когда-то фундамент сторожки, дети расположились в ней на корточках, и на этом месте завершилась главная часть похода: отсеялись те, кто не дорос, и выяснилось, кто может претендовать на членство в основном составе детского сообщества в качестве «посвященного». Страшные истории стали дополнением к главной цели и позволили детям ощутить сплоченность и общность.

О завершающем этапе М. В. Осорина сообщает: «Обратно дошли так быстро, что было странно – почему так медленно добирались до этого кладбища вначале? На следующий день и последующие две недели детские разговоры так или иначе были связаны с вечерним походом. Все прекрасно помнили, кто откуда ушел и кто „был вместе с нами“. Конечно, поход был групповым испытанием: одни подтвердили свое авторитетное положение и значимость, другие фактически проходили обряд посвящения. Также было ясно видно, что реально происходившие события чем дальше, тем больше становятся поводом для разнообразных невероятных рассказов, где желаемое выдавалось за действительное, все было сильно преувеличено, много нафантазировано, – но никто из реальных участников против этого не только не протестовал, а наоборот – принимал активнейшее участие в распространении фантастических версий. Событие превращалось в групповой миф, который детям был нужен»¹⁶.

Комментарий

Я выделила в рассказе о походе на кладбище те моменты, по которым можно судить, что перед нами не что иное, как спонтанная инициация.

1. Возраст детей. Организатором всего мероприятия является девочка тринадцати лет, а остальным детям от девяти до двенадцати. Это тот возраст, когда латентный период детства заканчивается, и ребенок готовится к тому, чтобы вступить в критический период «возраста второй перерезки пуповины» – то есть к прохождению пресловутой схемы «запрет-нарушение-кара».

2. «Редкое и особое событие». Сами эти слова свидетельствуют о сакральности происходящего, о том, что инициация – это не просто событие, а веха в жизни ребенка. Сакральным мы называем все то, что касается жизни души, в противовес профанному, материальному, с которым мы имеем дело ежечасно.

3. «Скрыть от взрослых». Важнейшим качеством для того, чтобы пережить предстоящую эмансипацию от родителей, является «окаянство» нарушить родительский запрет. Главное, ради чего совершаются подобные события, – справиться со своим страхом самостоятельно, без помощи родителей. Именно это делает ребенка большим. Поэтому ритуальное действо предполагает изоляцию по отношению к взрослым и, в частности, родителям.

4. «Страх и дерзновенность». Любая страшная сказка строится по формуле «запрет-нарушение-кара». Страх нарушить запрет родителей всегда компенсируется любопытством и дерзостью ребенка узнать больше того, что ему положено. Этой же схеме подчиняются и не санкционированные взрослыми мероприятия типа похода в запретное место. Так что страх и дерзновенность – палка о двух концах, некий психологический континуум, в котором одно является противоположностью и одновременно дополнением другого. В русском языке этому континууму соответствует ставшее идиоматическим выражение «страшно интересно».

5. «Невидимая черта». Каждый из детей доходит до «невидимой черты» на карте своих внутренних ресурсов. Эта территория с возрастом расширяется, человек захватывает все новые пространства. Чтобы соотнести себя со сверстниками, ребенку нужна «опорная шкала» – видимое и наглядное доказательство его достижений. Вот почему сам поход в сторону страшного места является «важной и, может быть, главной частью: отсеялись те, кто не дорос, и выяснилось, кто может претендовать на членство в основном составе детского сообщества в качестве «посвященного». По этой же причине после похода «все прекрасно помнили, кто откуда ушел» – ежегодный «гамбургский счет» был осуществлен. Наконец, это является объяснением того феномена, что «обратно дошли быстро».

6. «Кощунственная мысль». Рассказывать на кладбище дурацкие страшные истории показалось нелепым и даже кощунственным, потому что живые люди с их чувством страха относятся к миру профанного, а ночное кладбище со спящими вечным сном – к миру сакрального. Между этими двумя мирами как внутри человека, так и в материальном мире всегда есть черта, которая «четко разделяет два мира – потусторонний таинственно-мрачный кладбищенский и наш». В сказках эту черту от посягательства живых охраняет баба яга, и пройти через нее может только герой, да и то со специальными волшебными атрибутами.

7. Создание группового мифа. Это неотъемлемая часть подобных ритуалов; ее назначение в том, чтобы зафиксировать феномен в субкультуре детского общества для передачи следующему поколению.

Мой опыт прохождения обряда инициации

Когда мне исполнилось сорок лет, я поняла, что не хочу этим летом проводить свой отпуск респектабельно. Я стала искать специалиста, который разбирается в настоящих, древних инициатических обрядах, чтобы поехать в уединенное место и пройти то, что некогда человек испытывал во время подобных практик. Я предполагала, что опыт, полученный чувственным путем, – совсем не то, что приобретенный рационально, через знакомство с книгами. Зверь на ловца бежит, и вот в июле 2002 года я отправилась из Новосибирска на Урал в заповедник Зюраткуль¹⁷, где предстояло жить с группой участников в палатках, готовить еду на костре и проходить духовные практики. Я ехала в составе семерых новосибирцев, тоже, как и я, испытывающих энтузиазм при мысли провести неделю отпуска в дикой природе. Почти все мы были исконными стопроцентными горожанами, мне предстояло жить в палатке впервые с тех пор, как мы ходили в двухдневный поход в седьмом классе. Когда выяснилось, что билеты есть только в плацкартный вагон, я опрометчиво сказала: «Чем хуже, тем лучше» – и под этим девизом проходили все семь дней нашего пребывания в этом красивейшем уголке России, красоту которого оценить нам никак не удавалось из-за дождя: он начался, как только мы ступили на заповедные земли, и не прекращался почти всю неделю.

Хочу рассказать о собственном опыте практики изоляции, пройденной на этом полевом семинаре. В день христианских практик участники семинара были утром разведены ведущим в различные места заповедного леса – непроходимой тайги – так, чтобы это, с одной стороны, было безопасно и недалеко от лагеря, с другой – достаточно жестко: каждый имел площадь примерно 10 м в диаметре и запрет выходить за пределы этой территории в течение суток. Можно было взять с собой кусок хлеба, воду, коврик-«пенку» и спальный мешок, а также то, что каждый сочтет нужным, при этом нельзя было брать палатку.

Сначала я бросилась ломать сухие ветки, чтобы заготовить на ночь дров для костра, потому что я заранее опасалась, что мне будет страшно ночью одной в лесу. Хотя вокруг неподалеку были люди, я не могла ни видеть их, ни общаться с ними, зато хорошо слышала треск ломаемых сучьев и по этому треску понимала, что с ними происходит то же самое, что и со мной: все готовились к худшему. Это рассмешило меня.

День – единственный из всех дней нашего пребывания – выдался погожий, раздавался стрекот кузнечиков, пение птиц. Я знала, что здесь есть дикие звери, но знала также (из книг), что они предпочитают не связываться с человеком, особенно летом. И внезапно я осознала себя ЧЕЛОВЕКОМ, царем природы. Это МОЯ территория, Я ее хозяйка.

Я прошлась твердым шагом по своим владениям. Я знала из книг по этнографии, что территория, которую занимало племя, была порой не больше территории современного городского парка. А вокруг – враждебная среда. Я решила узнать свою территорию получше. Прислушалась к звукам – ничего подозрительного, все они знакомы. Поняла, что по звукам я сразу почую опасность, если что. Обошла территорию по кругу, осознала границы. Хотела обложить ее тонкими стволами сухих деревьев, но раздумала: кто посмеет сунуться ко мне без приглашения, к самой мне, ЧЕЛОВЕКУ, царю природы? Это ощущение своей власти еще больше наполнило меня радостью. Я взглянула на свою территорию с точки зрения ресурсов: полно сухих веток на нижней части стволов пихт и елей, много также засохшего молодняка. Это хорошо, будет чем поддержать огонь, если что. Мне лень было заготавливать дрова, успеется, ночь еще не скоро.

Я организовала «алтарь» – крест из двух плоских полосок коры приделала на ствол пихты. Потом увидела толстый ствол сосны – это наше дерево, сибирское, мне стало тепло от того, что вот здесь, в двух тысячах километров от дома, есть МОЕ дерево, мой талисман. Я поняла: крест – это дань традиции, а сосна – то что надо. Внезапно я почувствовала такую опеку со стороны природы, что тревога окончательно прошла: я – часть этой природы, Вселенной, она – моя мать и не обидит меня, а позаботится о том, чтобы мне было хорошо. Здесь все есть для жизни: чистый воздух, море света, удобное место для моего спальника. А сейчас, когда все так хорошо и не надо тратить энергию на устройство быта, мне захотелось чего-то высокого. Молиться я не умею, мой Бог – самость. Я взяла книжку и погрузилась в нее с таким безмятежным блаженством, какое не может нарушить даже столб мошкары, комаров, паутов, слепней, а также муравьев, которые снизу напоминают, что царь природы обладает все-таки ограниченной властью.

Ночь подошла мягко, без резкого перехода. Вдруг я ощутила легкость и поняла, что связана она с тем, что исчезли мои мучители – жужжащие мухи и комары. Я лежала у костра лицом в звездное небо, слушала звуки ночи. На рассвете капли дождя упали на лицо, и это было так освежающе-приятно, что я улыбалась сама с собой на то, что Бог на те сутки, что мы жили в тайге, «выключил» этот круглосуточный небесный «душ», который сопровождал нас в течение всего семинара. Я знала, что через три часа я встану и пойду к «своим» – если перед походом в лес я страдала топографической тупостью, то сейчас у меня не было ни тени сомнения, что я выйду к лагерю наикратчайшим путем. Так оно и случилось. Так оно продолжается и сейчас – спокойное ощущение того, что я обрела свое Место в этой Вселенной, свои Границы, свой Путь.

Психологическая инициация

Итак, мы сделали экскурс в этнографию и узнали, что наши предшественники, представители традиционных обществ, имели такой социальный институт, как инициации. При этом мы узнали, что инициации – это и процесс перехода индивида из одного состояния в другое, и ритуал, сопровождающий этот процесс. На этом я хочу закончить главу об инициации как ритуале. Для меня первое определение является более важным, потому что ритуалов в современном обществе нет, а процессы перехода актуальны и сегодня. В следующей главе сделаем еще один шаг вперед в нашем путешествии – рассмотрим психологическую составляющую инициации как перехода из одного состояния в другое.

Глава 3. Инициация как психологический кризис

Психологические корни волшебной сказки

Снова возвращаемся к тому моменту первой главы, где мы на время согласились с тем, что корни сказки – исторические. В. Я. Пропп это блестяще доказал, однако в самом начале своей второй книги он предположил, что общие корни сказок могут быть и психологическими: «Хочется поставить вопрос: если все волшебные сказки так единообразны по своей форме, то не значит ли это, что все они происходят из одного источника? На этот вопрос морфолог не имеет права ответить. Здесь он передает свои заключения историку или сам должен превратиться в историка. Но от себя мы можем ответить хотя бы в виде предположения: да, это так. Но только вопрос об источниках не должен быть поставлен узко географически… Единый источник может быть и психологическим (курсив мой) в историко-социальном аспекте»¹⁸.

Правда, в конце книги В. Я. Пропп сам же опроверг свое предположение («Мы нашли, что композиционное единство сказки кроется не в каких-нибудь особенностях человеческой психики, оно кроется в исторической реальности прошлого»¹⁹). Однако я не считаю принципиальным противопоставление, отмеченное В. Я. Проппом. Единый источник сказок, по моему мнению, является и историческим, и психологическим. Психология родового человека во многом отлична от психологии наших современников. Тем не менее, историческая реальность меняется, а сказка остается в прежнем виде. Следовательно, кроме обряда за структурой волшебной сказки кроется еще нечто, что не изменяется со сменой строя.

Я радовалась, когда, перечитывая работы психологов-практиков, регулярно в своей работе имеющих дело с архетипическим поведением клиентов, находила подтверждение своему предположению о том, что сюжет сказки – это некий универсальный код прохождения пути психологического развития. Конечно, разные авторы называют этот феномен разными именами, но все они видят в сюжете сказки психологическую подоплеку. Ниже я привожу точки зрения специалистов, которые поделились своими сомнениями и наблюдениями на этот счет.

Точка зрения К. Юнга

К. Юнг в «Воспоминаниях, сновидениях, размышлениях» пишет: «Я смог установить, что в разное время в разных концах земли появлялись одни и те же истории. Должна была существовать какая-то причина, и эта причина не могла быть связана с общими религиозными предпосылками. Это был не тот случай. Скорее всего, дело было в некоторых объективных свойствах человеческой психики. Но вот здесь-то – в том, что касалось объективных свойств психики, я не мог найти абсолютно ничего, кроме разве что всякого рода измышлений философов о душе»²⁰.

В другой работе К. Юнг утверждает, что «сказка как спонтанный, наивный и нерефлексируемый продукт души не может высказывать ничего другого, кроме того, что же собственно из себя представляет душа. Поэтому не только наша сказка, но и бесчисленные другие сказки делают то же самое. Для дилетантов в этой области я хотел бы добавить, что учение о структуре психики было выведено не только на материале сказок и мифов, но основано на опытах и наблюдениях в области медико-психологического расследования. Лишь вторично было найдено подтверждение этому учению в области, лежащей очень далеко от врача, – в области сравнительного исследования сказок»²¹. Слова про клинические наблюдения у меня по понятным причинам откликаются особенно – с наблюдений все и началось.

Точка зрения М.-Л. фон Франц

М.-Л. фон Франц, ученица и соратница К. Юнга, рассматривая происхождение сказки, полемизирует с Э. Б. Тэйлором, автором книги «Первобытная культура»: «Тэйлор, опираясь на предложенную им теорию анимизма, попытался объяснить происхождение волшебных сказок из ритуала. Он утверждал, что их необходимо рассматривать не столько как остатки подвергшегося распаду верования, сколько как специфическое отражение древних ритуалов: ритуалы уже исчезли, но то, о чем они говорили, сохранилось в виде волшебных сказок. Я с этим согласиться не могу, так как считаю, что основой для сказок является не ритуал, а архетипический опыт»²².

На мой взгляд, эти слова верны и по отношению к высказыванию В. Я. Проппа, видевшего композиционное единство сказки в исторической реальности прошлого: «То, что сейчас рассказывают, некогда делали, изображали, а то, чего не делали, представляли себе»²³.

Точка зрения Д. Ю. Соколова

Того же мнения, что и М.-Л. фон Франц, психолог Д. Ю. Соколов: «Я не представляю, как могла бы сказка так сохраниться и продолжать жить в культуре, буквально всем отличающейся от той культуры, где она первоначально возникла, если бы она не была наполнена каким-то важным психологическим содержанием. У нас и у тех древних народов все разное – язык, государство, обычаи и т. д. – и трудно представить, что нас может объединять, если не устройство психики»²⁴.

Точка зрения П. И. Яничева

Так же считает психолог П. И. Яничев: «Нам представляется, что сохранение сказки на протяжении длительного исторического времени обусловлено как раз ее психологической ценностью. С психологической точки зрения можно предположить, что если в сказке отражен именно этот обряд (инициации – Р.Е.), и сказка как носитель информации об этом обряде оказывается кросскультуральной и весьма устойчивой во времени, то в ней закодированы универсальные, в какой-то мере внеисторические психологические реалии. Сказка, будучи воспринятой и понятой (как правило, неосознанно) решает или, точнее, помогает решать некоторые универсальные психологические задачи, обеспечивая вхождение человека в жизнь. Преобразование обряда в сказку протекало так, как если бы „спектакль“ ушел со сцены по разным причинам, но остался „сценарий“ и „воспоминания о спектакле“. Эти воспоминания оказались весьма живучими и полезными»²⁵.

Точка зрения З. Фрейда

Родоначальник психоанализа З. Фрейд по поводу этого же вопроса – в чем жизненность мифов в наше время, – пишет: «Если „Царь Эдип“ способен потрясти современного человека не меньше, чем античного грека, то разгадка этого может, видимо, заключаться только в том, что воздействие греческой трагедии покоится не на противоречии между роком и человеческой волей, его нужно искать в особенностях материала, в котором проявляется это противоречие. В нашей душе, должно быть, существует голос, готовый признать неотвратимую власть рока в „Эдипе“, тогда как в „Праматери“ или в других трагедиях рока такие повеления мы можем отклонять как произвольные. И фактически подобный момент содержится в истории царя Эдипа. Его судьба захватывает нас потому, что она могла бы стать и нашей судьбой (курсив мой – Р.Е.), ведь оракул еще до нашего рождения наделил нас тем же проклятьем, что и его. Быть может, всем нам суждено направить первое сексуальное побуждение на мать, а первую ненависть и желание употребить насилие – на отца. Царь Эдип, убивший своего отца Лайя и женившийся на своей матери Иокасте, являет собой всего лишь реализацию нашего детского желания»²⁶.

Точка зрения Э. Берна

Психоаналитик Э. Берн считает: «Человек, пытаясь дойти до сути, нередко видит, что жизнь-то оказывается чем-то вроде старого вина, но в новых мехах. Так, например, скорлупа кокоса уступила путь бурдюку из козьей шкуры, бурдюк – глине, а глина стеклу, однако виноградные гроздья почти не изменились. Поэтому психотерапевту трудно бывает обнаружить изменения в каком-то обычном сюжете или выявить новизну жизненных приключений пациента. Некоторые элементы его сценария можно с определенной уверенностью предсказать… Мы исходим из необходимости искать именно тот миф или ту волшебную сказку, которым следует пациент. И чем более мы к ним приближаемся, тем лучше для пациента. Отсутствие такого „исторического“ основания обычно бывает чревато ошибками»²⁷.

Точка зрения М. Элиаде

Историк религии М. Элиаде разделяет восприятие мира человеком на два подхода: священный и мирской (профанный). Нерелигиозный человек не свободен от своего религиозного наследия – религиозного сознания своих предков. У наших неверующих современников, считает он, «религия и мифология „скрыты“ в глубине подсознания». «Пропп видит в народных сказках напоминание о тотемических ритуалах инициации. Совершенно очевидно, что структура сказок имеет характер инициаций. Но вся проблема в том, чтобы выяснить, описывает ли сказка систему обрядов, относящихся к какой-либо определенной стадии культуры, или же сценарий инициации оказывается „воображаемым“, в том смысле, что он не связан с каким-то историко-культурным контекстом, но выражает скорее внеисторическое архетипическое поведение психики»²⁸.

Точка зрения Дж. Кэмпбелла

Мифолог Дж. Кэмпбелл задается тем же вопросом: «Мифологические символы – не продукт произвола; их нельзя вызывать к жизни волею разума, изобретать и безнаказанно подавлять. Они представляют собой спонтанный продукт психики, и каждый из них несет в себе в зародыше нетронутой всю силу своих первоистоков. В чем же заключается секрет этого неподвластного времени видения? Из каких глубин мозга оно берет свое начало? Почему за многообразием своих одежд мифология повсюду оказывается одинаковой? И чему она учит?»²⁹ Ответ Дж. Кэмпбелла: «Сновидение – это персонифицированный миф, а миф – это деперсонифицированное сновидение; как миф, так и сновидение символически в целом одинаково выражают динамику психики. Но в сновидении образы искажены специфическими проблемами сновидца, в то время как в мифе их разрешения представлены в виде, прямо однозначном для всего человечества»³⁰.

Итак, если опираться на вышесказанное, то можно сделать следующий вывод: то, что сказка сегодня живет, говорит о ее единых психологических источниках. Разные авторы называют эти источники по-разному: структура психики (К. Юнг); динамика психики (Дж. Кэмпбелл); архетипический опыт (М.-Л. фон Франц); устройство психики (Д. Ю. Соколов); закодированные универсальные психологические реалии (П. И. Яничев); сходные судьбоносные комплексы (З. Фрейд); внеисторическое архетипическое поведение психики (М. Элиаде); сценарии человеческой жизни (Э. Берн), – однако суть одна и та же: единые корни волшебной сказки – психологические.

Я тоже так считаю. Я пришла к этому знанию эмпирическим путем, на основании собственного опыта работы с клиентками в психотерапевтическом пространстве. Работая психотерапевтом, невозможно не выйти на этот пласт, общий для всех людей. В поисках психологического языка, на который бы я смогла переложить сказку, я пришла к языку психологии развития, которую я читаю уже пятнадцать лет в Новосибирском государственном университете студентам второго высшего психологического образования. На этом языке инициация – то же самое, что нормативный психологический кризис. Структура волшебной сказки хранит код прохождения кризиса. Упрощенно говоря, сказка может рассказать современному человеку, как «правильно» пройти кризис (только он «не слушается»).

Ритуалов уже нет, потому что изменился социальный уклад общества, но они были нужны, чтобы структурировать жизнь человека во время кризисов. Кризисы же как были, так и есть и будут. Сегодня человек во время кризисов не находит ничего лучшего, как их отрицать и подавлять, потому что социальные институты, призванные позаботиться о человеке в кризисном состоянии, утрачены. Поэтому раньше были обряды, которые проводили старейшины, колдуны, шаманы, а сейчас есть психотерапевтические сессии, которые проводит психотерапевт.

Теперь настало время поговорить о нормативных кризисах поподробнее.