Эмоции: великолепная история человечества

Оригинальное название

A Human History of Emotion: How the Way We Feel Built the World We Know

Научные редакторы Всеволод Северцев, Тарас Тарасенко, Екатерина Костина

Все права защищены.

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

© Richard Firth-Godbehere, 2021

This traslation of HUMAN HISTORY OF EMOTION is published by arragement with RICHARD FIRTH-GODBEHERE.

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2022

* * *

ОТЗЫВЫ

Поучительный экскурс… Весьма обстоятельно… Многие исследователи, кажется, прочли все, что когда-либо было написано о предмете их научного интереса, но редко встретишь того, кто способен трансформировать огромную базу разрозненных данных в столь увлекательно написанную книгу. Раньше так можно было сказать о Поле Джонсоне и Ювале Ное Харари. Теперь к ним присоединился Ричард Ферт-Годбехер.

Kirkus Review

Захватывающий рассказ о том, насколько глубокое влияние оказали на мировую историю и культуру наши попытки обуздать эмоции. Познавательно и побуждает к размышлению.

Джина Риппон, автор книги The Gendered Brain

Читать эту книгу – все равно что смотреть знакомый фильм вверх ногами. Позвольте Ричарду Ферт-Годбехеру взять вас за руку и провести по причудливому пути через новые и привычные исторические ландшафты. Я в восторге от того, как эта книга бросила вызов моим уже сформированным суждениям. К тому же любой труд, всеобъемлющий настолько, чтобы начинаться с Сократа и заканчиваться эмодзи, заслуживает места на моей полке!

Исси Лоуренс, автор и соведущая программы Making History

Это даже не эмоциональные качели, а настоящие американские горки, по которым читатель проносится сквозь историю – от глубокой древности в ближайшее будущее. С невероятным энтузиазмом и энергией, которая буквально переворачивает страницы за вас, Ричард Ферт-Годбехер демонстрирует, что человеческие эмоции куда сложнее, чем мы можем подумать. Не так уж важно, возьметесь вы за эту книгу в поисках новых идей или ради увлекательного повествования, из интереса к психологической теории или культурной антропологии, – из нее вы обязательно узнаете что-то новое о том, как люди в разные эпохи относились к своим чувствам. Уникальная работа.

Томас Диксон, автор книги Weeping Britannia: Portrait of a Nation in Tears

Раз уж мы часто оказываемся заложниками собственных эмоций, неплохо было бы познакомиться с ними поближе в спокойной обстановке. Книга Ричарда Ферт-Годбехера – увлекательный и остроумный путеводитель по нашим наихудшим и наилучшим чувствам – от гнева до восхищения.

Робин Инс, соведущий радиопрограммы The Infinite Monkey Cage

Эта книга посвящается моим покойным папам, Рэймонду Годбехеру и Роджеру Харту. Думаю, вы оба получили бы удовольствие от чтения

Введение. Как вы себя чувствуете?

Немалую часть своего времени моя кошка проводит в гневе. Выражая ярость, она, как правило, бьет хвостом и гоняется за ним с шипением, рычанием и воплями. Сторонний наблюдатель мог бы предположить, что она попросту ненавидит свой хвост, но, уверяю вас, таким образом моя кошка лишь хочет продемонстрировать мне, что она не в духе. Она ведет себя так, когда я кормлю ее на полчаса позже, или занимаю ее место на диване, или опускаюсь до преступной гнусности и позволяю идти дождю. Безусловно, Заззи далеко не единственный питомец, которого приводит в бешенство непослушание хозяина. Каждый, у кого есть кошка, собака, кролик, змея или любое другое животное, знает, что у зверей есть эмоции и они не упускают случая эти эмоции выразить. Животные могут быть сердитыми, требовательными и ласковыми – часто одновременно. Кажется, что эмоции бурлят в наших любимцах так же, как в нас самих.

Но вот в чем загвоздка: животные не чувствуют эмоций. Прежде чем вы ринетесь доказывать, что ваша кошка вас любит, оговорюсь: речь не только о животных. Люди тоже не чувствуют эмоций. Эмоции – не более чем обертка, в которую англоязычные представители западного мира пару сотен лет назад упаковали определенный набор переживаний. Эмоции – современная идея, культурный конструкт. Представление о том, что чувства – это нечто, происходящее в мозгу, сформировалось только в начале XIX века^[1].

Лингвист Анна Вежбицкая утверждает, что лишь одно слово, касающееся чувств, можно напрямую перевести с одного языка на другой без потери смысла, и это слово feel («чувствовать»)^[2]. Однако то, что вы чувствуете, выходит далеко за рамки того, что принято понимать под эмоциями: это и физическая боль, и голод, и тепло / холод, и тактильные ощущения. В одном только английском языке определенные типы чувств в разные исторические периоды описывали разными терминами: temperaments – «нравы», или «темпераменты» (то, как чувства влияют на поведение), passions – «страсти» (чувства, что сперва ощущаются в теле, но влияют на душу) и sentiments – «сантименты» (чувства, которые человек испытывает при виде чего-то красивого или кого-то, кто проявляет безнравственность). Со временем большая часть этих понятий осталась в прошлом, а им на смену пришел один емкий термин, обозначающий некий конкретный тип чувства, воспринятого мозгом, – эмоция. Проблема в том, что точно выяснить, какие типы чувств относятся к эмоциям, а какие – нет, довольно сложно. Существует едва ли не столько же определений эмоций, сколько людей, их изучающих. Некоторые включают голод и физическую боль в классификацию, другие – нет. Нельзя утверждать, что концепция эмоций верна, так же как нельзя утверждать, что понятие страстей ошибочно. Сам термин «эмоция» – всего лишь обновленная упаковка с сомнительно выраженными очертаниями. И здесь передо мной встает вопрос: если эмоции – действительно некий современный, притом не вполне ясный конструкт, с чего начать писать о них книгу?

Что такое эмоция?

Главная сложность состоит в том, что сам по себе вопрос «Что такое эмоция?» сравним с вопросом «Что такое синий?». Вы, конечно, можете привести научные данные о преломлении света и длине волны, но для разных людей «синий» по-прежнему будет означать разные вещи. В некоторых культурах, как, например, в племени химба в Намибии, синий вообще не считается отдельным цветом. Для этих людей синий – разновидность зеленого, один из множества оттенков, позволяющих ориентироваться в едва различимых полутонах джунглей и пастбищ, где живет племя. От умения отличать безопасный голубовато-зеленый от ядовитого желтовато-зеленого может зависеть жизнь^[3].

Если провести цветовой тест и попросить химба отделить предметы цвета травы от предметов цвета неба, в конце эксперимента вы обнаружите довольно большую группу зеленых предметов и не меньшую – синих. По понятным причинам это может подтолкнуть вас к выводу, что концепции зеленого и синего универсальны. Однако если изменить формулировку и попросить химба разложить зеленые и синие предметы по разным кучкам, то вы, вероятно, увидите среди зеленых множество вещей, которые человек с западным мышлением посчитал бы синими. Тогда опять же по совершенно понятным причинам вы были бы вправе заключить, что концепция цвета формируется под воздействием культуры^[4].

Подобным образом можно показывать химба фото людей, выражающих эмоции так, как привычно нам, и задавать вопрос, аналогичный вопросу «Какого цвета небо?». Например: «Какую гримасу вы бы скорчили, съев что-то тухлое?» И когда химба указали бы на соответствующее фото (полуоткрытый рот с опущенными уголками губ, сморщенный нос и сощуренные глаза, ассоциирующиеся в западной культуре с отвращением), вы бы чувствовали себя вправе утверждать, что понятие отвращения универсально. Однако вы могли бы зайти с другой стороны и попросить участников эксперимента разложить фото с разнообразными выражениями лица по стопкам, соответствующим отвращению и злости. И вы бы удивились, обнаружив фото с полуоткрытым искривленным ртом в стопке злости наряду со снимками, где люди показывают удивление, гнев, испуг и смущение. Такой результат убедил бы вас, что эмоции – культурный конструкт. Возникает вопрос: какой из двух методов исследования верный? Является понимание подобных вещей врожденным или приобретенным? Как часто бывает с вопросами из категории «то или это», ответ, вероятнее всего, – да.

Я остановлюсь на этом подробнее чуть позже, однако уже сейчас могу сказать, что и культура, и природа играют роль. Воспитание и культура формируют наши представления о том, как вести себя, когда мы что-то чувствуем. Но наши чувства сами по себе развились в процессе эволюции. Так же как восприятие цвета в племени химба отличается от моего, контекст, язык и другие культурные факторы влияют на то, как человек понимает эмоции. Возможно, все мы чувствуем одно и то же, однако то, как мы понимаем и выражаем эти чувства, различается в зависимости от времени и культуры. Именно эти важные различия лежат в основе истории эмоций – и в основе моей книги.

Что такое история эмоций?

Я уверенно устанавливаю флаг на просторах развивающейся дисциплины, получившей название «история эмоций». Ее цель – попытаться выяснить, как люди прошлого трактовали свои чувства. Некоторые исследования охватывают огромные временные промежутки, погружаясь в долгую историю человеческих страхов^[5]. Предметом других – значительно более узких – становится то, как понимали эмоции люди на конкретных территориях в определенные периоды, например это касается исследований эмоциональных режимов во время Французской революции^[6]. (К концепции эмоциональных режимов я вернусь чуть позже.)

История эмоций породила сотни идей и теорий, и ее влияние на то, как мы понимаем прошлое, продолжает расти. Большинство работ в этой области до сих пор, однако, остаются нишевыми и академическими – не самый вероятный выбор для расслабляющего чтения на пляже. Я написал эту книгу, потому что у меня есть своего рода миссия – познакомить с удивительным миром истории эмоций как можно больше людей, разделить с ними восторг и показать, какую точку зрения открывает подобный способ понимания прошлого, помочь им увидеть мир – и особенно его историю – по-новому.

Существует множество способов исследовать эмоции в историческом контексте. Вы можете писать о предметах материальной культуры, связанных с чувствами: надушенных письмах, религиозных артефактах и детских игрушках^[7]. Можете изучать, как со временем менялись названия эмоций или значения слов, описывающих их. Например, английское слово disgust («отвращение») когда-то означало всего лишь «неприятное на вкус». Сейчас оно подразумевает отвращение ко всему отталкивающему – от заплесневелого фрукта до подлых поступков^[8]. Иногда история эмоций напоминает интеллектуальную историю или историю развития идей и науки: она стремится разобраться в том, как люди трактовали чувства и что понимали под эмоциями в контексте своего времени и своей культуры. Путь в этой сфере исследования можно начать по-разному, однако есть несколько концепций, к которым мы, историки эмоций, независимо от профиля постоянно возвращаемся.

Первую из таких концепций – эмоциональные режимы – я уже упоминал. Этот термин, введенный историком Уильямом Редди, обозначает ожидаемое эмоциональное поведение, диктуемое обществом, в котором мы живем. Он пытается объяснить, как люди выражают эмоции в любых заданных обстоятельствах^[9]. Например, от стюарда бизнес-класса принято ожидать вежливости и обходительности в общении с пассажирами независимо от того, насколько невежливы сами пассажиры. Работа навязывает ему эмоциональный режим, который в какой-то момент становится его второй натурой, так что человек демонстрирует спокойствие и неисчерпаемое терпение.

С концепцией эмоциональных режимов тесно связано понятие эмоционального труда. Со временем границы этого термина расширились настолько, что он стал обозначать буквально все – от простой вежливости до возложения на одного из членов семьи (как правило, женщину) всевозможных бытовых обязанностей, связанных с эмоциями, включая отправку поздравительных открыток и регулярную уборку с целью впечатлить заглянувших в гости соседей. Однако зародился термин в марксизме. Его ввела социолог Арли Хохшильд, описывавшая эмоциональный труд как «необходимость вызывать или подавлять чувства, чтобы соответствовать внешнему образу, который приводит окружающих в надлежащее состояние ума»^[10]. Звучит немного похоже на эмоциональный режим. Различие, как его определяет социолог Дмитрий Шалин, заключается в том, что эмоциональный труд – «это дополнительная эмоциональная величина, систематически извлекаемая государством [или его эмоциональным режимом] из граждан». Если вернуться к примеру со стюардом, эмоциональный режим – это то, что заставляет его улыбаться, даже когда пассажир груб. Эмоциональный труд – это усилие, которое стюарду требуется приложить, чтобы продолжать улыбаться, несмотря на то что в глубине души ему хочется наорать на клиента. Другими словами, эмоциональный труд – это усилие, необходимое для того, чтобы оставаться в рамках эмоционального режима. Эмоциональный труд существует, потому что эмоциональные режимы иерархичны, предписаны кем-то свыше – часто государством, но иногда религией, философскими взглядами или моральным кодом, придерживаться которого нас научили.

Поскольку эмоциональный труд может быть физически и морально утомительным, оставаться верным эмоциональному режиму не всегда просто. Людям необходим доступ к местам, где они бы давали волю эмоциям. Уильям Редди ввел для таких мест термин эмоциональные убежища. Например, бар в отеле, где стюард регулярно жалуется коллегам на грубиянов из бизнес-класса. Подобные места могут быть двигателями революции, особенно когда подавляемые чувства становятся топливом для смены эмоционального режима.

Однако то, как мы выражаем эмоции, не всегда навязано кем-то вышестоящим. Иногда установки исходят от народа и его культуры. Такие идущие снизу правила известны историкам эмоций в рамках концепции эмоциональных сообществ, впервые предложенной историком Барбарой Розенвейн^[11]. Она касается течений или общих чувств, которые связывают сообщество воедино. Если вам доводилось хоть раз провести бесконечный час, а то и два, в гостях у родственников своего партнера, вы знаете, о чем я говорю. Их поведение может разительно отличаться от привычного вам. Моя семья, например, довольно буйная. Все мы – включая маму – любим грубо шутить, рассказывать нелепые истории, дружески подкалывать друг друга, а также, поскольку почти все мы занимаемся наукой, вести самые высокоинтеллектуальные беседы как можно менее интеллектуальным способом. Я не могу даже мечтать о том, чтобы вести себя так в семье моей жены. Все потому, что каждая семья формирует собственное эмоциональное сообщество и устанавливает свои правила поведения и выражения эмоций.

Похожее чувство мы испытываем, путешествуя в другие страны. На самом деле часто даже не нужно ехать далеко. Я бывал на концертах в Барнсли (Англия), где на протяжении всего выступления люди в зале стояли как вкопанные, с абсолютно непроницаемыми лицами. Но стоило музыке смолкнуть, как к музыкантам выстраивалась очередь готовых угостить их пивом и рассказать, как здорово они отыграли. Специфическая черта эмоционального сообщества Барнсли – стоическая маскулинность (не зависящая от гендера) – не предполагает несдержанности, которую проявляют на концертах в других городах, пусть даже расположенных в какой-то паре миль.

Люди могут быть частью сразу нескольких эмоциональных сообществ и придерживаться нескольких режимов. Так, эмоциональный режим, который уже знакомый нам стюард соблюдает во время полета, необязательно влияет на его поведение на футбольных матчах. В фанатском секторе «Манчестер Юнайтед» человек, проявляющий безграничное терпение на работе, может вести себя как отъявленный грубиян по отношению к болельщикам команды соперника. На матче он ощущает себя частью эмоционального сообщества и свободен от эмоционального режима, определяющего его поведение на рабочем месте, а потому выражает эмоции так, как принято в сообществе.

Это подводит нас к еще одной важной теме книги. На протяжении истории те или иные сильные эмоции выступали в качестве движущей силы перемен. Нередко желание, отвращение, любовь, страх или гнев охватывали целые культуры, толкая людей на поступки, которые меняли все. Я собираюсь исследовать, какую роль сыграли эмоции – и эволюционировавшие представления людей о них – в формировании мира. В процессе мы увидим, насколько переживание эмоций – желания, отвращения, страха, любви и гнева – в прошлом отличалось от современного.

Нас ждет грандиозное приключение: путешествуя сквозь века, мы увидим, как по-разному люди трактовали свои чувства в разные эпохи и как эмоции приводили к переменам, отголоски которых слышны и сегодня. Мы поговорим о Древней Греции и искусственном интеллекте, отправимся в Гану и в Японию, побываем в могущественной Османской империи и станем свидетелями образования Соединенных Штатов. Мы даже заглянем в будущее!

История демонстрирует власть эмоций – наравне с технологиями, политическими течениями и великими мыслителями они создают мир, в котором мы живем. Эмоции лежат в основе мировых религий, философских трудов, а также стремления к знаниям и благосостоянию. Но они могут быть и темной, разрушительной силой, сеющей раздор, жадность и недоверие.

Каждая из глав посвящена определенному историческому периоду и региону, однако вместе они составляют довольно полную картину того, как эмоции сформировали современный мир во всем его многообразии, со всеми хитросплетениями и чудесами. Я надеюсь, что после прочтения этой книги ваше видение эмоций уже никогда не будет прежним.

Глава 1. Классическая добродетель

Начнем с масштабных идей. История полна представлений об эмоциях: что это такое, откуда они взялись и как стоит их выражать и контролировать. Подобные идеи легли в основу религий и философских воззрений, по-прежнему не утративших актуальности. Нередко представления о чувствах влияли на ход истории. Однако прежде чем перейти к Древней Индии, Новому Завету, к идеям о святых и пророках, я бы хотел начать с истоков или, если угодно, с самых первых дошедших до нас зафиксированных рассуждений о природе эмоций. Для этого, как часто бывает, нам придется отправиться в Древнюю Грецию.

Платон и Сократ

Примерно за 399 лет до рождения Христа молодой человек чуть старше двадцати лежал в постели, разбитый болезнью^[12]. Он был известен в Афинах своим крепким телосложением и успел снискать славу талантливого борца. Не исключено, что он даже участвовал в Олимпийских играх. Большинству из нас он известен под прозвищем Широкоплечий, которое на древнегреческом звучит как Платон^[13].

При всей своей устрашающей физической силе Платон был еще и гигантом мысли. Позже он основал школу, чье влияние оказалось столь велико, что ее имя – Академия – до сих пор используется для обозначения учебных заведений. В своей Академии Платон писал труды по философии. Однако это были не объемные трактаты, а серия дискуссий, получившая название «Диалоги». Во всех диалогах, за исключением одного, главным оратором выступал старый и горячо любимый наставник Платона – Сократ.

Значение «Диалогов» Платона сложно переоценить. Спустя более чем два тысячелетия математик и философ Альфред Норт Уайтхед назвал всю последующую философскую традицию «серией пометок на полях трудов Платона»^[14]. Однако если бы не события одного глубоко волнующего дня в 399 году до н. э., когда Платон лежал в постели с болезнью, и не все то, что к этим событиям привело, он мог бы остаться одним из сотен блестящих умов, канувших в Лету. Потому что в тот самый день, когда Платон боролся с хворью, его учителя Сократа казнили. И по этому поводу Платон испытывал, скажем так, сложные чувства.

Платонические чувства

Греки называли эмоции pathē^[15] – пате, что можно перевести как «претерпевание» или «страдания». Точное значение зависело от того, какие именно пате вы испытываете (или какими страдаете). Платон считал пате волнениями души, рябью, вызванной внешними событиями или ощущениями, тем, что выводит нас из равновесия и нарушает покой. Однако, согласно Платону, душа – нечто большее, чем просто та часть человека, что не является телом.

Душа была важна для Платона, поскольку представляла собой человеческую манифестацию центральной идеи его философии. Он не считал, что мир ограничивается видимым глазу, полагая, что любой объект – человек, дерево или стул – есть лишь несовершенная версия того, что он называл мыслимым космосом (kósmos noetós), или идеей. Платон верил, что каждый обладает врожденным представлением о совершенных идеях. Поэтому мы понимаем, что два на первый взгляд разных предмета по своей сущности одно и то же – допустим, табурет и трон являются стульями. И тот и другой напоминают нам об идее совершенного стула. Платон сравнивал наше восприятие действительности с тем, как люди, живущие в пещере, видят на ее стенах тени происходящего извне. То, что мы считаем реальным, – на самом деле всего лишь тень. Согласно Платону, реальность – это наши души, совершенные идеи, танцующие на свету у входа в пещеру. Наши тела – тени, которые они отбрасывают. Пате – результат возмущения в душе, вызывающего ощущения в теле и заставляющего тень неожиданно искривляться. Больше всего Платону не давал покоя вопрос: как люди могут испытывать две разные эмоции одновременно? Как могут воины на поле боя быть до смерти напуганы и вместе с тем отважны? Как можно и рваться в атаку, и хотеть сбежать? Платон пришел к выводу, что душа должна состоять из нескольких частей.

В своих рассуждениях он исходил из того, что у животных есть душа, но, поскольку они неспособны на сложные мыслительные процессы, значит, существует два вида души: для животных и для людей и богов. Божественная душа представляла собой чистый разум и не могла быть напрямую потревожена пате. Платон называл такую душу lógos^[16].

Логос – сложно переводимый термин. Он означает и «мысль», и «слово», и даже «возможность выражать мысли словами». Важно, что ему присуще значение божественного. Наиболее удачный пример употребления этого слова встречается в Евангелии от Иоанна 1:1. Оригинальный текст написан на греческом, однако в переводе (в Библии короля Якова) первая строка звучит так: «В начале было Слово [логос], и Слово [логос] было у Бога, и Слово [логос] было Бог»^[17]. Если вы когда-нибудь задумывались о том, как можно отождествлять Бога со словом, вы, скорее всего (и вполне объяснимо), воспринимали текст слишком буквально. «Бог» здесь означает скорее мысль, чистый разум, знание. Это и есть логос Платона – душа, способная размышлять, знать и понимать.

Душу, которой наделены животные, Платон называл epithymêtikon, или «страстной»^[18]. Когда на такую душу влияют пате, возникают базовые стимулы, руководящие нами в повседневной жизни: удовольствие, боль, голод, влечение, стремление избежать вреда для себя и т. д. Поскольку люди – по своей сути животные, но к тому же обладают способностью к сложным размышлениям, знаниями и умением понимать, Платон полагал, что в них сочетаются рациональный логос и иррациональный эпитиметикон.

При этом он считал, что существует еще одна часть человеческой души. Люди могут отличать добро от зла и инстинктивно действовать в соответствии со своими представлениями о них. Чистая логика, как и наши животные порывы, так не работает, а значит, у души должна быть третья составляющая. Платон называл ее thymoeides, или thymos, – «яростная душа»^[19]. Тимос можно перевести как «ярость», и именно эта часть души отвечает за созидательные порывы. Как и на эпитиметикон, на тимос напрямую влияют пате. Когда покой тимоса нарушается, возникает, само собой, гнев. Но то же нарушение покоя способно породить пате надежды – благодаря ей мы действуем, поскольку думаем, что успех возможен, несмотря на все сложности. В этой же душе рождается эмоция страха, позволяющая нам спастись от опасности, которой мы не сумели избежать. Возмущение тимоса способно также вызывать переживание храбрости, позволяющее нам совершать поступки, даже когда мы напуганы. Причем – и Платон считал это крайне важным – яростная душа не всегда видит целью общее благо. Ее пате, как и в случае с животной душой, заставляют человека без колебаний искать удовольствия и инстинктивно избегать боли. Это безотчетное стремление к наслаждению Платон называл boulesis. Булесис не добродетелен сам по себе; иногда нравственные поступки приводят к боли, а плохие доставляют удовольствие.

Чтобы достичь истинной добродетельности, необходимо стремиться к пользе, исходящей от логоса, – эросу. Эрос – это не личное удовольствие, а всеобщее благо. Чтобы поступать добродетельно, нельзя руководствоваться лишь пате. Необходимо научиться понимать, что действительно будет лучше, – научиться оценивать и рассуждать. Необходимо останавливаться, чтобы задать себе вопрос: «Действительно ли это правильный поступок?» Человек не должен поступать определенным образом только потому, что ему так приятно. Иногда из-за правильного поступка вы чувствуете себя плохо, потому что удаляетесь от булесиса. Но поступить именно так по-прежнему будет правильно. Это и есть эрос. Разница между эросом и булесисом – краеугольный камень эмоционального режима, который Платон сконструировал для своих читателей и последователей. Она имеет значение даже в ситуациях, когда кого-то дорогого вам должны казнить. Платон использовал историю смерти Сократа как пример торжества эроса над булесисом. Однако, чтобы понять эту историю, необходимо разобраться, почему Сократа вообще собрались казнить.

Суд над Сократом

Сократа обвиняли в нечестии и развращении молодежи; несмотря на то что многие афиняне желали ему смерти вовсе не за это, его виновность сложно оспорить. Во всяком случае, молодежь он совершенно точно развращал. Его тактика, известная как метод Сократа, заключалась в том, чтобы задавать молодым людям вопросы об их убеждениях. Иногда такие вопросы заставляли сомневаться в авторитете властей, широко распространенных представлениях о справедливости или даже существовании богов. По мере того как собеседники Сократа отвечали, он задавал все новые вопросы, подталкивая их к дальнейшему анализу собственных суждений и более четкому формулированию идей. В конце концов те, к кому Сократ применял свой метод, как правило, убеждались в его полной правоте и даже соглашались с его богохульными идеями.

Афины в то время только восстанавливались после столетия войн и угнетения. Когда закончились долгая война с Персией и последовавшая за ней кровопролитная гражданская война со Спартой, в ходе которой Сократ проявил воинскую доблесть и был награжден, спартанцы ограничили знаменитую афинскую демократию и навязали полису правительство Тридцати тиранов. Афиняне, возмущенные приходом новой власти, вскоре взбунтовались. Менее чем за год они выдворили тиранов из полиса и арестовали подозреваемых в содействии проспартанским политикам.

Среди арестованных был и Сократ. Его главным преступлением считалось не безбожие и даже не развращение юношей: дело заключалось в том, кого именно он развратил, – людей влиятельных, облеченных властью и глубоко ненавидимых афинянами. Например, Алкивиада – видного генерала, который в поисках большей выгоды постоянно метался между армиями Афин и Спарты. У Сократа учились и некоторые из Тридцати тиранов – к таковым относился Критий, один из самых могущественных в группе, – а также члены семей, поддержавших их^[20]. А еще сын Периктионы, племянницы Крития, молодой борец Платон.

Без сомнения, Сократа арестовали по политическим мотивам, однако он все-таки был виновен в том, что ему предъявлялось. Услышав решение, Сократ попросил у властей вместо смертной казни обеспечить его до конца жизни бесплатными обедами в благодарность за службу полису. Как можете представить, такую просьбу приняли отнюдь не с восторгом, и Сократа приговорили к казни через отравление.

Смерть Сократа

Приговор был исполнен, когда Сократ добровольно выпил чашу с ядом болиголова. Если верить Платону, чье описание основывается на свидетельствах другого ученика Сократа, Федона, лично присутствовавшего при казни, те, кто находился рядом с Сократом в его последние часы, стали плакать, когда увидели, как мыслитель пьет яд. Сократа это рассердило: «Ну что вы, что вы, чудаки! Я для того главным образом и отослал отсюда женщин, чтобы они не устроили подобного бесчинства, – ведь меня учили, что умирать должно в благоговейном молчании. Тише, сдержите себя!»^[21], ^[22] Их горе было вызвано скорбью и желанием найти способ изменить мучительные обстоятельства. Однако, по убеждениям Платона, мужчины – именно мужчины – должны контролировать свои чувства. Женщины, по его мнению, могли рыдать, бить себя в грудь и рвать туники. Но не мужчины. Их рыдания эгоистичны. Как эгоистична их попытка избежать душевных страданий и выдать желаемое за правильное, вместо того чтобы поступить правильно.

После отповеди Сократа присутствовавшие мужчины тут же перестали плакать. Сдерживать слезы, наблюдая смерть друга, вероятно, стоило им огромного эмоционального труда. При этом они устыдились своего поведения, осознав, что оплакивают не Сократа, который, казалось, сохранял спокойствие, а собственное «горе – потерю такого друга»^[23]. Другими словами, их слезы не были добродетельны. Они были эгоистичны, а значит, нарушали эмоциональный режим, предписываемый Сократом и Платоном.

В рассказе Платона о смерти Сократа есть еще одна деталь, которая прекрасно иллюстрирует его веру в то, что пате необходимо контролировать ради высшего блага^[24]. Если верить Платону, Сократу дали шанс сбежать^[25]. Бегство должно было казаться Сократу правильным решением, представать единственным желанием его «яростной души», ведь не умереть – несомненное благо для индивида. Однако состоялся суд, и суд признал Сократа виновным, и только это имело значение. Обмануть закон было бы неправильно и не добродетельно. Сократ у Платона верит, что поддаться чувствам – значит бежать от правосудия, а такой поступок увлек бы его от эроса к булесису. Подобное недопустимо в эмоциональном режиме Платона.

Последние слова Сократа в диалоге Платона: «Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте»^[26]. Их значение всегда оставалось предметом споров. Асклепий был богом медицины; само собой, Сократ не мог ожидать, что останется жив после смертельной дозы яда. Некоторые исследователи трактуют эти слова как бессвязное бормотание, вызванное действием болиголова^[27]. Немецкий философ Фридрих Ницше считал, что Сократ таким образом называл жизнь болезнью и выражал счастье оттого, что наконец излечится^[28]. Есть версия, что в последние минуты Сократ думал о своем юном друге Платоне, которого, как мы помним, в это самое время якобы сразила болезнь^[29]. Вероятно, мы никогда не узнаем, как все было на самом деле. Но я думаю, Сократ хотел поблагодарить Асклепия за исцеление города, который он так сильно любил. Возможно, он знал, что его казнь послужит эмоциональному освобождению, катарсису, а значит, в итоге и общему благу Афин. Есть ли поступок добродетельнее? Это было бы самым возвышенным примером эроса. Согласно Платону, чувства надлежит контролировать ради высшего блага, а потому такое объяснение вполне бы подошло. Платон использовал смерть друга, чтобы рассказать нам, как величайший человек, которого он когда-либо знал, сумел обуздать свои желания и руководствовался эросом даже в момент собственной казни.