Давайте все убьем Констанцию

Глава 8

– Не знаю, какого хрена я все это делаю… – проворчал Крумли, чуть не выехав на встречную полосу. – Я говорю, не знаю, какого хрена…

– Да слышу я, – сказал я, глядя на проплывающие за окном холмы и предгорья.

– Знаешь, кого ты мне напоминаешь? – не унимался Крумли. – Мою первую и единственную жену. Она отлично умела пудрить мне мозги своими формами, размерами и улыбками на тридцать два зуба.

– Я – пудрю тебе мозги?

– Только попробуй скажи «нет» – живо вылетишь из машины. Или это, может быть, не ты, как только завидишь меня на горизонте, тут же садишься и делаешь вид, что поглощен разгадыванием кроссворда? И еще с умным видом вписываешь слова четыре, пока я не подойду и не настучу тебе по башке…

– Я что, действительно так делаю, Крумли?

– Не выводи меня. Ты смотришь на указатели? Давай посматривай. А еще скажи мне на всякий случай, зачем ты ввязался во все это дерьмо?

Я бросил взгляд на телефонную книжку Раттиган, которая лежала у меня на коленях.

– Она прибежала ко мне и сказала, что за ней гонится сама Смерть. Один из смертников со страниц телефонной книжки… Или тот, кто подкинул ей этот «подарочек». А может, она и сама уже вышла на него… Когда пыталась, как мы, разыскать этого типа, который имеет наглость посылать трепетным юным актрисам какие-то загробные словари…

– Юным? Тоже мне, нашел девочку, – проворчал Крумли.

– Да, девочку! Она не была бы звездой экрана, если бы не сохранила в себе этот пикантный налет нимфетки из Meglin Kiddie^[12], со всеми полагающимися сексуально-акробатическими ужимками. Нет, перед нами не старушка Раттиган. Перед нами – маленькая школьница Раттиган, которая в ужасе бежит через темный голливудский лес, полный диких зверей.

– Так, понятно. Прогоняешь очередную рождественскую пургу в шоколаде?

– Что ты сказал?

– Без комментариев. Лучше подумай, зачем кому-то из этих обведенных красным друзей понадобилось посылать ей две книги гнилых воспоминаний?

– А что тебя так удивляет? Констанция за свою жизнь перелюбила кучу народу. А это значит, что теперь, по прошествии лет, куча народу ее ненавидит. Кому-то она отказала, кого-то бросила, кого-то просто забыла. Она же стала знаменитой. А они остались валяться в придорожной канаве. И вот теперь все состарились и перед уходом в мир иной решили ей отомстить.

– Ты рассуждаешь прямо как я, – сказал Крумли.

– Бог свидетель, я к этому не стремился. Я имел в виду, что…

– Да ладно, я пошутил. Тебе никогда не быть Крумли, как мне не быть Жюль Верном-младшим. Где мы?

Я поднял взгляд на дорогу.

– Стоп! Кажется, приехали. Это Маунт-Лоу! Когда-то здесь разбился насмерть великий исторический красный трамвай. Но это было давно.

– Профессор Лоу… – задумчиво добавил я, покопавшись в архивах подсознания, расположенных, по моим ощущениям, где-то по ту сторону глазных яблок, – человек, который во времена Гражданской войны изобрел фотографирование с воздушного шара…

– Откуда ты только все это берешь? – удивился Крумли.

– Просто вспомнилось, – пожал плечами я.

– Ты просто забит бесполезной информацией.

– Ну, извини, – обиженно сказал я. – Мы ведь на Маунт-Лоу, не так ли? А этот холм назван в честь профессора Лоу и его тунервильского трамвая, который ходил к вершине.

– Допустим, и что дальше? – сказал Крумли.

– Профессор Лоу придумал делать фотографии с воздушного шара, и это помогало обнаруживать неприятеля во время самой великой из войн. По сути, два изобретения – воздушные шары и железная дорога – принесли нам победу на севере…

– О’кей, о’кей, – проворчал Крумли. – Выходим из машины – и наверх.

Высунувшись из окна, я проводил взглядом заросшую бурьяном тропинку, убегающую вверх по склону и тающую в ранних сумерках.

Закрыл глаза и снова порылся в подсознании.

– До верха не меньше пяти километров, – объявил я. – Ты уверен, что надо идти пешком?

Крумли бросил на гору выразительный взгляд.

– И не уговаривай. – Он подошел к машине и как следует захлопнул дверь. – Если мы сорвемся с этой чертовой тропы, нам точно крышка.

– Именно. Поехали!

Крумли подогнал свою колымагу к подножию холма, выключил мотор, вылез и пошел вверх по тропинке, пробираясь сквозь густые заросли.

– Аллилуйя! – заорал он через минуту. – Железка! Старые рельсы! Они даже не удосужились их убрать, просто похоронили.

– Да неужели!

Весь красный от возбуждения, Крумли метнулся обратно к машине, нырнул в нее и схватился за ключи зажигания.

– Ах ты, тварь! Теперь она не заводится!

– Может, попробуешь нажать на газ?

– Попробую! Комод тебе в рот! – Крумли вдавил педаль в самый пол, так что машина дернулась и слегка прыгнула вбок.

Мы тронулись.

Глава 9

Путь наверх был сущим безумием. Трава высохла от жары до состояния созревшей пшеницы, и машина с ужасающим хрустом продиралась через нее, уже почти в темноте. Пару недель назад во всех газетах и по телевизору сообщали, что кто-то устроил здесь пал травы, и якобы весь склон погорел. Даже показали бушующий огонь. Сейчас о пожаре напоминал только легкий запах гари.

– Хорошо, что тебе не видно пейзаж по левому борту, – сказал Крумли через какое-то время. – Высота метров триста.

Я невольно сжал колени.

– Ну, хорошо, – сто пятьдесят, – уступил Крумли.

Я зажмурился и просканировал архивы.

– Трамвайная ветка Маунт-Лоу работала на электричестве и еще дублировалась канатной дорогой.

– Так-так? – Крумли изобразил любопытство.

Я разжал колени и продолжил свой поток сознания.

– На открытие железной дороги в июле 1983 года прибыли тысячи людей, всем раздавали бесплатную выпечку и мороженое. Для первого подъема в вагончик загрузили Пасаденский духовой оркестр, который исполнял «Привет, Колумбия!». Правда, эту композицию они играли только вначале, а когда скрылись в тучах, перешли на «Ближе, Господь, к Тебе». В этот момент плакали все – все десять тысяч человек. А потом, уже на самой вершине, они сыграли «Вверх, только вверх». Следующим заходом в вагончики загрузился Симфонический оркестр Лос-Анджелеса в полном составе: струнные – в первый, медные духовые – во второй, а литавры и деревянные духовые – в третий. В суматохе забыли кондуктора вместе с жезлом. Но и это было еще не все. Ближе к вечеру в путь отправился хор Обители мормонов из Солт-Лейк-Сити – тоже в трех вагонах. В первом – сопрано, во втором – баритоны, а в третьем – басы. Они пели «Вперед, Христовы воины!», что выглядело особенно символично, когда они скрылись в густом тумане. Как писали в прессе, на многие километры все было украшено разноцветными флажками – красными, белыми и голубыми. Вечером во все газеты попала цитата из пламенной речи некой экзальтированной дамы, которая бурно восторгалась заслугами профессора Лоу, создавшего эту прекрасную железную дорогу вместе с тавернами и отелями. «Хвала Господу за все его благодеяния – и профессору Лоу!» – возвестила она. И опять все рыдали…

– Меня сейчас стошнит, – сказал Крумли.

– Тихоокеанская трамвайная дорога проходила через Маунт-Лоу, Пасаденскую страусиную ферму, Селегский львиный питомник, Миссию св. Гавриила, Монровию, ранчо Балдвина и Виттиер…

Крумли что-то прошамкал и выразительно замолчал.

Кажется, он хотел этим что-то сказать.

– Мы что – приехали? – спросил я.

– Разуй глаза, слизняк…

Я присмотрелся.

– Кажется, приехали.

О том, что мы прибыли на место, красноречиво говорили руины железнодорожной станции и остатки сгоревшего павильона.

Мы с Крумли вылезли из машины, и перед нами открылся живописнейший вид: окрестные земли, которые простирались до самого моря.

– Такого, наверное, не видывал сам Кортес^[13], – сказал Крумли. – Просто блеск. Остается только удивляться, почему это все до сих пор не восстановили.

– Политика, однако…

– Как всегда. Ну, и где, скажи на милость, мы должны искать здесь абонента по фамилии Раттиган?

– Везде!

Примерно в двадцати метрах, среди перечных деревьев, мы заметили небольшой дом, наполовину вросший в землю. Огонь его пощадил, зато непогода отыгралась по полной: краску смыло дождем, а крышу местами сорвало ветром.

– Значит, труп находится там, – сказал Крумли, как только мы двинулись к дому.

– Почему сразу труп?

– Дальше иди один. Я останусь здесь переживать по поводу того, что взял так мало выпивки.

– О’кей, поиграем в детектив… – Я решительно подошел к дому и рывком распахнул дверь. Когда она открылась, я на всякий случай отпрыгнул назад, а уж потом заглянул внутрь.

– Крумли! – крикнул я.

– Что? – отозвался он издалека.

– Иди сюда.

– Что там – труп?

– Не то слово.

Глава 10

Перед нами был лабиринт из прессы. Огромные штабеля New York Times, Chicago Tribune, Seattle News, Detroit Free Press, настоящие катакомбы – с узкими проходами, с поворотами и тупиками. Ходить здесь было опасно для жизни – в любой момент мог последовать сход лавины.

– Господи, спаси меня! – поежился я.

– Помолись как следует, – прорычал Крумли. – Спаси меня, Господи, от тысяч воскресных и ежедневных газет, лежащих здесь слоями – и от старых пожелтевших спаси, и от свежих белых… И от одной пачки спаси, и от сотни пачек!

Коридор из прессы делал изгиб и скрывался где-то в темноте за углом.

Мы с Крумли, втянув животы и задницы, осторожно протискивались между его стенами. Наверное, так же чувствовал себя лорд Карнавон, обнаруживший в 1922 году гробницу Тутанхамона. Древние заголовки, некрологи. Впереди штабеля, сзади штабеля… Куда ведут, зачем ведут?

– А если, не дай бог, землетрясение? – прошептал я.

– Было уже! – раздался вдруг голос откуда-то снизу, из дальнего конца газетного коридора. – Снесло все к чертовой матери! Сам чуть не погиб!

Наверное, это была мумия.

– Кто здесь? – спросил я. – Где вы, черт возьми?

– Как вам мои катакомбы? – весело продолжала мумия. – Все сам строил! «Утренний дайджест», «Ночная жизнь», «Новости со скачек», «Воскресные комиксы» – все по кирпичику. Сорок лет! Целая музейная библиотека новостей, не для печати. Проходите сюда, ко мне! После плавного поворота резко налево…

– Пошли! – тяжело дыша, подтолкнул меня Крумли. – Где-то здесь должен быть просвет.

– Сюда! – прохрипел голос. – А не то задохнетесь. Забирайте налево. И не курите там. Огнеопасная зона: «Гитлер захватил власть», «Муссолини сбросил бомбы на Эфиопию», «Кончина Рузвельта», «Черчилль строит железный занавес» – и все в таком духе.

Мы миновали последний поворот, бумажная чаща расступилась, и мы вышли на поляну.

В дальнем ее конце мы увидели армейскую раскладушку. На ней лежало нечто, одновременно напоминающее кусок вяленой говядины и восставший из-под земли мумифицированный труп. Воняло оно безбожно. Я подумал, вот же он – не мертвый и не живой.

Мы осторожно приблизились. Запах окреп, и его природа стала более понятной. Пахло не смертью, а давно не мытым телом.

Когда мы подошли, нечто зашевелилось, в результате чего произошло частичное отслоение от лица фрагментов старого одеяла, а в трещинах высохших век появились проблески света.

– Извините, что не встаю, – произнесли трясущиеся сухие губы. – Со мной это уже лет сорок, со времен осады Армантьера. – Он попытался извлечь из себя кудахтающий смех, но в итоге чуть не умер от кашля.

Откашлявшись, он продолжал, уже шепотом:

– Все, порядок… – Голова откинулась набок. – Ну, и где вы были?

– В смысле?..

– Я вас ждал! Какой сейчас год? 1932-й? 1946-й? 1950-й?

– Теплее…

– 1960-й. Попал?

– В яблочко, – сказал Крумли.

– Видите, я еще не совсем… того, – прошелестели губы. – Что, принесли мне харч?

– Харч?

– Понятно, ложная тревога. Мне тут пацан притаскивает банки с собачьим кормом, я каждый раз боюсь, что он обрушит к чертовой матери всю эту Граб-стрит^[14]. Вы же – не он?

Мы с Крумли покачали головами и опасливо огляделись.

– Как вам мой чертог? Между прочим, слово «чертог» происходит от корня «черт». Первоначально оно означало – «защитное укрепление от чертей». Это уже потом все договорились, что «чертог» будет значить – «дворец». Чтобы повысить ренту. Где я был тогда? Ладно, не суть… Что скажете?

– Читальный зал общества «Христианская наука»^[15], – сказал Крумли.

– Вот я и говорю – дурная голова… – продолжал Рамзес II. – Начал эту бодягу в 1925 году. И не смог остановиться. Руки загребущие. Началось с того, что я забыл выбросить утренние газеты. Потом они скопились за неделю. А потом пошло-поехало – Tribune, Times, Daily News… Вот тут справа 1939-й год. Слева – 1940-й. За ним – 1941-й. Осторожнее!

– А если вам понадобится конкретная газета за какое-то число, а она лежит в самом низу, под слоем толщиной в метр?

– Лучше не думать об этом. А за какое число?

– Девятое апреля 1937 года, – ляпнул я наугад.

– Начинается… – проворчал Крумли.

– Не мешай парню, пусть спрашивает, – поднимая пыль, прошуршали ошметки одеяла. – Отвечаю: Джин Харлоу, скончался в двадцать шесть лет. Уремия. Похороны с утра, на Форест-Лаун, музыкальное сопровождение – дуэт Нельсон Эдди и Жанетта Макдональд^[16].

– Боже милосердный! – воскликнул я.

– Чтоб я опух, – сказал Крумли. – А еще?

– Третье мая 1942 года, – выпалил я.

– Погибла Кэрол Ломбард. Авиакатастрофа. Гейбл в слезах…^[17]

Крумли переглянулся со мной.

– Вы только это можете вспомнить? Про звезд кино – кто когда умер?

– Ну, вот что. Хватит меня дурачить, – произнес голос из загробного мира. – Что вы тут делаете?

– Мы пришли, гм, чтобы… – начал Крумли и сбился.

– Дело в том, что… – продолжил я.

– Не надо, я понял, – старичок зашевелился и поднял настоящую пыльную бурю. – Вы – вторая серия.

– Вторая серия?

– В последнее время на Маунт-Лоу добираются только те, кто собрался сигануть с обрыва. Правда, никто так и не решается – все спускаются обратно и там, внизу, находят утешение под колесами. А вот сегодня в полдень…

– Сегодня?!

– А почему бы и нет? Можно ведь и проведать иногда старую рухлядь – а то я уже мхом тут зарос без женской ласки, считай, с 1932 года. Несколько часов назад слышу – кто-то крадется через мои залежи дурных новостей… А потом как завопила! Сказка про горшочек каши. Помните? «Горшочек, вари!» И он стал варить. Девочка его запустила. А слово, чтобы остановить, забыла. И чертова каша затопила весь город. Людям приходилось проедать в каше дорожки, чтобы прийти друг к другу в гости. А у меня, вот, не каша, а старые газеты… Так о чем я?

– Завопила.

– Ну да. Где-то примерно между London Times и Le Figaro… Вы когда-нибудь слышали, как кричит осел? Я аж штаны промочил – как она заорала. Думал, стены рухнут от ее крика. Стоит ведь одну стопку завалить – и они все, как костяшки домино… Вся печатно-массовая архитектура. Верная гибель!

– Как при землетрясении…

– Хуже! Бывали у меня землетрясения. Трясло дай боже… Пережил и «Потоп на реке Янцзы», и «Римские походы Дуче». Даже во время самых мощных толчков – в 1932-м – мои карточные домики устояли. А эта фурия – она же страшнее атомной войны… Пришла, начала на меня орать, обвинять во всех грехах, стала требовать какие-то газеты. За такое-то число такого-то года, за такое-то такого-то… Я говорю ей: посмотри в левом ряду сверху, потом в правом… У меня ведь все по порядку. Слышали бы вы, что она там устроила! Прямо «Пожар в Лондоне» номер два. А потом как хлопнет дверью – и побежала. Наверное, обрыв искать, чтобы с него сигануть. Машину-то вряд ли за ней прислали… Что, так и не догадались, о ком речь? Я ведь нарочно не стал называть имя.

– Откуда же мне знать, – недоуменно пожал плечами я.

– Видите письменный стол с кошачьим наполнителем? Разгребите мусор и найдите там бумаги с вензелями.

Я подошел к столу. Под слоем пыли и какого-то птичьего помета мне удалось обнаружить стопку абсолютно одинаковых приглашений.

– Кларенс Раттиган и… – Я запнулся.

– Читайте, читайте! – сказал старик.

– …и Констанция Раттиган, – выдохнул я, после чего продолжил: – Рады сообщить о своем бракосочетании на вершине Маунт-Лоу 10 июня 1932 года, в три пополудни. Доставка наверх по железной дороге и на моторе. Шампанское для гостей.

– Вы такое не получали? – спросил Кларенс Раттиган.

Я поднял взгляд к потолку и покопался в архивах.

– Кларенс Раттиган и Констанция Раттиган… Постойте-постойте. А как же девичья фамилия невесты… Констанции?

– Намекаете на инцест?

– Ну да, звучит немного странно.

– Смешно сказать, – прошелестели губы, – но это Констанция заставила меня сменить фамилию! Моя фамилия была Оверхольт. И она сказала, что ни за что в жизни не поменяет свой шикарный псевдоним на какую-то второсортную дешевку.

– То есть вы покрестились другим именем прямо перед брачной церемонией?

– Нет, не другим именем. Я вообще принял крещение в первый раз. Дьякон там, в Голливуде, подумал, что у меня не все дома… А вы когда-нибудь пробовали спорить с Констанцией?

– Я…

– Только не говорите мне, что да! «Люби меня – или уходи» – так, кажется, она пела. Очень красивая мелодия. В общем, вымазали меня каким-то маслом – или елеем, черт его разберет… Наверное, второго такого идиота не нашлось во всей Америке – который бы своими руками сжег свое свидетельство о рождении…

– Будь я проклят…

– Да нет, это будь я проклят. Ну, что вы так смотрите?

– На вас смотрю.

– Понятно, – сказал он, – видок у меня не очень. Да и раньше был не ахти… Видите блестящую штуковину там, на столе, рядом с приглашениями? Это рукоятка от трамвайного колокольчика – с трамвая на Маунт-Лоу. Раттиган любила, когда я в него звонил. Я был вагоновожатым этого чертова трамвая… Ради всего святого, есть ли тут где-нибудь глоточек пива? – неожиданно вырулил он.

Я чуть не подавился.

– Вы только что сделали такое признание, объявили себя первым мужем Раттиган, а после этого как ни в чем не бывало переходите к пиву?

– Я не говорил – первым. Одним из нескольких. Так что там насчет пива? – Он пожевал губами.

Крумли со вздохом полез в карманы.

– Вот пиво, и еще есть печенье – бисквит в шоколаде.

– Печеньки! – Старик высунул язык и я положил на него бисквит Mallomar, который тут же стал таять, как священная облатка. – Печеньки! Шоколад! Женщины! Жить без них не могу!

Он приподнялся, чтобы глотнуть пиво.

– Раттиган, – умоляюще сказал я.

– Ах да. Про женитьбу. Она приехала сюда на моем трамвае – и ее очень разозлила погода, она почему-то решила, что это моих рук дело, и предложила пожениться, а потом, в какую-то ночь, уже после медового месяца, выяснила, что ошиблась, что на самом деле я не могу управлять климатом, быстро охладела ко мне и сбежала. А мое тело уже никогда не будет таким, как прежде… – Старик вздрогнул.

– Это все?

– Что значит – все? А вам удавалось хоть раз выиграть у нее две партии из трех?

– Почти… – тихо сказал я.

После этого я вытащил записную книжку Раттиган.

– А вот что привело нас сюда.

Старик впился взглядом в свое имя, обведенное красным.

– Кто вас сюда направил? – он снова глотнул пиво. – Погодите… Вы – какой-то писатель?

– Ну, допустим, какой-то…

– Как я вас вычислил! И давно вы с ней знакомы?

– Несколько лет.

– Сочувствую, сынок. Один год с Раттиган – это уже тысяча и одна ночь. Причем в сумасшедшем доме. В общем, мне все понятно. Эта чертовка пометила меня красным, потому что хочет, чтобы ты написал для нее автобиографию. Мемуары. А я ей нужен, как Старый Гейзер^[18].

– Не думаю.

– Разве она не просила тебя про нее написать?

– Нет, не просила.

– И зря, между прочим. Идея отличная! Книга про Раттиган! Хищники на свободе! Такая отпетая стерва, как она, тянет на бестселлер! Одна ночь с Раттиган – и утром ты просыпаешься в лучах славы. Давай, сынок, руки в ноги – и вниз, подписывать договор с издательством. И мне тоже отстегнешь процентик. О’кей?

– О’кей.

– А пока – еще печенек и пива. Дальше-то будешь слушать?

Я кивнул.

– Вон на том столике… – кажется, имелся в виду ящик из-под апельсинов, – найдешь список приглашенных на свадьбу.

Я порылся на «столике» и среди кипы счетов откопал листок глянцевой бумаги.

– Тебе что-нибудь известно о происхождении слова «Калифорния»? – спросил он.

– А кто все эти… – начал я, но он остановил меня взглядом.

– Не гони лошадей. Так вот, когда выходцы из Испании пришли на север из Мексики в 1509 году, они привезли с собой книги. В одной из них, изданной в Испании, упоминалась царица амазонок, владычица земли молока и меда – Калифия. Страна, которой она правила, называлась Калифорния. Придя в эту долину, испанцы вкусили молока и меда и решили назвать ее…

– Калифорния?

– А теперь загляни в список приглашенных.

Я заглянул и прочел:

– Калифия! О господи! Мы же пытались ей сегодня позвонить! Где она?

– Именно это и хотела выяснить Раттиган. Когда-то эта Калифия предсказала ей нашу женитьбу – но почему-то не удосужилась предсказать печальный финал. Да-да, это из-за нее Раттиган меня захомутала, а потом устроила весь этот дурдом на вершине с дешевым шампанским. А сегодня, представьте себе, заявилась ко мне и вопит прямо с порога: «Где эта сука?! Ты должен знать!» Я ей в ответ: «Да я-то тут при чем! Это же Калифия! Это она сломала нам жизнь! Давай, Констанция, ату – найди ее и убей! А потом еще раз убей! Смерть Калифии!!!»

Мумия в изнеможении откинулась на свое ложе.

– Вы прямо так ей и сказали? – спросил я. – Именно сегодня?

– Факт! – выдохнул старик. – Послал ее по следу. Пусть найдет эту… пред-исказительницу, – голос его ослаб. – Еще… бисквит…

Я положил ему на язык печенье. Оно растаяло, и он сбивчиво продолжил:

– Думаете про меня, что я тряпка и увалень? А у меня, между прочим, пол-лимона лежит в банке. Можете проверить. Откуда? Скупал на Уолл-стрит полумертвые акции и дожидался, когда они оживут. С 1941 года случилось много чего – Хиросима, Эниветок^[19], скандал с Никсоном… Тогда я и прикупил себе – и IBM, и Bell… Зато теперь я – хозяин шикарных видов на Лос-Анджелес. У меня есть портативный туалет системы Andy Gump. А мальчишка-посыльный из магазина в Глендейле притаскивает мне сюда наверх тушенку, консервированные бобы и бутилированную воду – а я отстегиваю ему чаевые. В общем, жизнь Райли!^[20] Надеюсь, теперь-то – полная явка призраков моего прошлого?

– Почти.

– Раттиган, конечно, Раттиган… – продолжал старик. – Браво, бис и бурные аплодисменты. В газетах про нее частенько писали… А знаете что? Забирайте-ка их. В четырех первых стопках слева и в шести – справа. Берите то, что лежит сверху. Они все разные. Кошечка немного наследила по дороге в Марокко^[21]. А сегодня вернулась специально, чтобы подчистить гуано.

– Вы ее действительно видели?

– А зачем видеть? Вполне хватило и того, что я слышал. Крик был такой, что самого Румпельштильцхена^[22] разорвало бы пополам, а потом опять склеило.

– Она хотела адрес Калифии?

– Да, и еще газеты… Забирайте их – и валите ко всем чертям. Этот чертов развод никогда не кончится…

– А это можно взять? – Я показал на приглашение.

– Да берите хоть всю пачку! Кому они нужны? Кто по ним явился? Только тупоголовые дружки Раттиган… Которыми она подтиралась вместо туалетной бумаги, а потом комкала и бросала в нужник. «Ничего, закажем еще!» – это была ее любимая фраза. Забирайте приглашения. Найдите газеты. Как, ты сказал, тебя зовут?

– Я не говорил.

– Ну и слава богу! А теперь идите! – сказал Кларенс Раттиган.

Мы с Крумли осторожно протиснулись между башнями лабиринта, взяли из разных стопок восемь разных газет – и уже собрались выруливать к выходу, как вдруг на нашем пути вырос мальчишка с картонной коробкой в руках.

– Что у тебя там? – спросил я.

– Продукты.

– Выпивка, что ли?

– Продукты, – сказал парень. – Он все еще… там?

– И больше не приходите! – раздался голос Тутанхамона из недр газетных катакомб. – Меня все равно не будет!

– Он еще там, – сказал мальчишка, заметно побледнев.

– Три пожара и одно землетрясение! И еще одно грядет… Я его чую! – Голос мумии стал слабеть.

Мальчик поднял на нас взгляд.

– Это все вы…

Я сделал шаг в сторону, пропуская его.

– Не двигайтесь и не дышите. – Он стал протискиваться мимо нас.

Мы с Крумли перестали двигаться и дышать.

И он скрылся.